Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
– Матушка, погодите немного, – обратилась горничная. – Надо сперва негодяйку Цюцзюй подпоить да запереть на кухне, а потом уж идти. Я возьму корзинку и пойду в конюшню вроде за сеном для подушки, а сама позову его.
Чуньмэй наполнила два больших кубка вином и отправилась к Цюцзюй. Заперев служанку на кухне, горничная захватила с собой послание и вышла в сад.
Тому свидетельством романс на мотив «Опустился сокол»:
Я – как будто на конюшню за сенцом,
А сама к милому другу на крыльцо.
И ему передала условный знак.
Возвращаясь, заперла я всех собак,
На ворота я повесила замок
И у ложа притушила огонек.
А затем согрела крепкого вина
И Цюцзюй им напоила допьяна.
Как услышу: шелестят в ночи цветы,
Так пойму, что наконец явился ты.
Пусть исполнится пьянящая мечта –
Заворкуем, словно фениксов чета.
Чуньмэй пробралась в переднюю половину дома и, наполнив корзину сеном, направилась к закладной лавке. Приказчика Фу в лавке не оказалось – в тот вечер он ушел ночевать домой, и Чэнь Цзинцзи был один. Он только что развалился на кане, когда послышался стук в дверь.
– Кто там? – спросил Цзинцзи.
– Это я – родительница твоя в прошлой жизни, – отвечала Чуньмэй. – Я – дух, насылающий пять поветрий,[1572] что развеет любовную тоску.
Цзинцзи открыл дверь.
– А, это ты, барышня! – воскликнул он, узнав горничную, и лицо его засияло улыбкой, – Я один. Заходи и присаживайся.
Чуньмэй вошла в лавку.
– А где же слуги? – спросила она, заметив на столе горевшую свечу.
– Дайань с Пинъанем ночуют в лавке лекарственных трав. А я тут. Один-одинешенек ночи коротаю, от холода дрожу.
– Матушка моя поклон просила передать, – начала Чуньмэй. – Хорош, говорит, друг. Около дома промелькнет и даже к двери не приблизится. Небось, говорит, другую завел. Моя хозяюшка не нужна стала.
– Опомнись! Что ты говоришь! – оборвал ее Цзинцзи. – Да как я мог прийти, когда пошли сплетни, а хозяйка заперла окна и двери?
– Из-за вас у моей матушки все эти дни настроение плохое. Тоска ее изводит. Ни пить, ни есть не хочет. Все из рук валилось. Нынче хозяйка оставляла ее у себя проповеди послушать, так моя матушка немного погодя вернулась. Все о вас думает – совсем истосковалась. Велела вам записку передать, просила навестить ее без промедленья.
Цзинцзи взял у нее конверт и сразу заметил, как тщательно тот был запечатан. Когда он разорвал его, внутри оказался романс на мотив «Обвилася повилика».
Он гласил:
Ланиты – абрикос цветущий –
Поблекли, будто трын-трава.
Весной тоска снедает пуще,
Грущу, кружится голова.
Тень одинокая на ложе
Жалка в мерцании свечи.
И я на нищенку похожа –
Состарилась от бед-кручин.
Мне не кому играть на лютне,
От слез и горько, и темно.
Ты горизонта недоступней
И дальше Неба самого!
Прочитав романс, Цзинцзи в знак благодарности встал перед Чуньмэй на колени и сложил руки на груди.
– Безмерно я тронут! – воскликнул он. – Мне и невдомек, как она тоскует. Я даже не навестил ее. До чего я виноват перед твоей матушкой! Ступай, а я, как приберу, сразу приду.
Цзинцзи достал из шкафа белый шелковый платок, серебряные безделки – зубочистку и прочищалку для ушей и передал их горничной. Потом он усадил ее на кан, обнял и страстно поцеловал, будучи не в силах удержаться от радости.
Да,
Коли с Инъин не удалось свиданье,
Рад и с Хуннян он утолить желанье.
Тому подтверждением стихи:
И брови поблекли, и гребень повис,
Шитье опустила невесело вниз…
Уж терем окутал молочный туман…
Любви нашей ради оправдан обман!
Красавица ждет, обратясь на восток,
Изящна, как сливы весенней цветок.
Вглядись! Она сливы весенней нежней.
Какое блаженство увидеться с ней.
Поиграв немного, Чуньмэй забрала корзину с сеном и пошла к себе, чтобы во всех подробностях доложить Цзиньлянь.
– Зятюшку я позвала, – говорила она. – Сейчас придет. До чего ж он обрадовался вашему посланию! Мне низкий поклон отвесил, платок и серебряные безделушки поднес.
– Выйди погляди, не идет ли, – перебила ее Цзиньлянь. – Да не покусала бы его собака.
– Я ее заперла.
А был тогда, надобно сказать, не то двенадцатый, не то тринадцатый день девятой луны,[1573] и месяц светил ярко.
Чэнь Цзинцзи завернул в лавку лекарственных трав, подозвал Пинъаня и велел ему переночевать в закладной, а сам проторенной дорожкой направился в сад, миновал калитку и, приблизившись к покоям Цзиньлянь, покачал, как было условленно, куст цветов. Чуньмэй уследила за колыханием куста и откликнулась покашливанием. Когда Цзинцзи распахнул дверь и вошел в спальню Цзиньлянь, о его приходе уже было доложено, и Цзиньлянь встретила его у двери с улыбкой на лице.
– А ты хорош! – говорила она. – Проходит мимо и не заглянет.
– Я хотел избежать пересудов, вот и не показывался, – пояснял Цзинцзи, – Вы, оказывается, скучали. Прошу прощения, что не навестил.
– Тому свидетельством, – отвечала Цзиньлянь, – романс на мотив «Обернулась четырежды»:
Досужие, гнусные сплетни –
Удар по любви многолетней.
Ты чувства умерил, сынок,
И терем мой стал одинок.
Они сели рядышком. Заперев калитку и поставив корзину с сеном, Чуньмэй накрыла стол и расположилась сбоку, чтобы угощать их вином. Заходили чарки. Цзинцзи льнул к красотке. Потом втроем играли в шашки. Когда вино распалило их страсть, прическа-туча у Цзиньлянь ослабла. Она завела обворожительные глаза и достала узелок с принадлежавшими Симэнь Цину снастями для любовных утех. В узелке лежали любострастный наконечник, сладкоголосая чаровница, серебряная подпруга и бирманский бубенчик. Вблизи свечи Цзиньлянь показала Цзинцзи, как их приспособить. Затем она, сняв все одежды, полулегла в глубокое «кресло хмельного старца».[1574] Цзинцзи, тоже совершенно обнаженный, расположился в кресле напротив, и они приступили к делу, сообразуясь с двумя дюжинами весенних картинок из альбома, лежавшего перед ними у свечи.[1575]
– Подтолкни-ка зятюшку сзади, – обратилась к горничной Цзиньлянь. – Боюсь, ему требуется пособить.
Чуньмэй не заставила себя долго ждать и принялась его сзади подталкивать. Причиндал Цзинцзи вонзился в лоно Цзиньлянь и начал сновать туда-сюда. Стало так прекрасно, что словами не передашь.
Но расскажем пока о Цюцзюй. Проспав до полуночи, она поднялась, чтобы сходить по малой нужде. Однако кухонная дверь оказалась запертой снаружи. Служанка просунула руку и вынула задвижку.
Полная луна ярко освещала дворик. Цюцзюй прокралась под окно хозяйкиной спальни, осторожно прорвала в оконной бумаге дырочку и заглянула вовнутрь. В спальне от зажженных свечей было светло. Три нагих фигуры, пьяные, предавались утехам. Двое расположились друг против друга в креслах, а Чуньмэй сзади толкала экипаж, и они сливались воедино.
Только поглядите:
Одна мужа честь опозорила, другая о своем положении скромной служанки забыла. Он дышал тяжело, учащенно, ревел, как бык под сенью ивы. Она щебетала нежно, как иволга, в цветах порхая. Одна любострастием в кресле себя ублажала. Другой нерушимые клятвы ей на ушко шептал. Одна вдовы покои тихие оборотила в вертеп неистовых утех. Другой со своей тещей буйной оргии ночь посвятил. Она в Симэневом искусстве зятя наставляла. Он, как Хань Шоу, брал краденые ароматы[1576], дабы любовнице-теще отдать всего себя.
Да,
То, что в свете творится, – во сне не приснится.
Двое связаны вместе всесильной десницей.
Посмотрела их утехи Цюцзюй и про себя подумала: «А еще оправдываются, непорочных из себя строят. Вот уж сама своими собственными глазами видала. Завтра же матушке Старшей доложу. Неужели их опять будут оправдывать? Неужели опять скажут: язык, мол, распускаю?» И вдоволь наглядевшись, она пошла на кухню спать.
А те трое неистовствовали до третьей ночной стражи.
Чуньмэй поднялась еще затемно и направилась на кухню. Обнаружив отпертую дверь, она спросила Цюцзюй.
– И ты спрашиваешь! – удивилась служанка. – Мне терпенья не было, а ты дверь заперла. Кое-как задвижку вытащила.
– Вот негодяйка, рабское отродье! – заругалась Чуньмэй. – А на кухне в ведро сходить не могла, да?
– Не видала я тут никакого ведра.
Пока они ругались, настал рассвет, и Цзинцзи удалился восвояси.
Да,
Расставанье – как с жизнью!
Утром келья покинута вдовья.
И опасливой рысью
миновал он ворота злословья.
– Из-за чего вы там на кухне расшумелись? – спросила горничную Цзиньлянь.
Чуньмэй рассказала, как Цюцзюй отперла ночью дверь. Гнев охватил Цзиньлянь, и она хотела было избить служанку, но та уже успела доложить обо всем увиденном Юэнян.
– Ах ты, разбойница! – обрушилась на служанку Юэнян. – Опять хозяйке могилу рыть, рабское твое отродье!? В прошлый раз явилась, нагородила, будто хозяйка твоя зятя Чэня приютила, будто он у нее днюет и ночует. Меня заставила пойти. А хозяйка как ни в чем не бывало в постели, сидит за столиком, жемчугом шьет. И никакого зятя. Он потом совсем с другого конца появился. Какую ты напраслину на свою хозяйку возводишь, рабское отродье! Ведь он взрослый человек, небось, не какая-нибудь сахарная фигурка, не щепка – его так просто не спрячешь, в щель не заткнешь. Вон какой детина – не хочешь да заметишь. Слухи ты распускаешь, а наружу выйдут, что тогда? Скажут, служанка у них хозяйке могилу роет. А кто краем уха услышит, судить будет. Симэнь Цин, мол, всех ублажал, а как умер, так между женами никакого порядку не стало, кто куда тянет. Так и на моего сына, чего доброго, подозрения падут.
