Сэй Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)
— Да нет, уверяю вас, я не знаю, что бамбук «курэ» зовется в поэзии «этот господин». Просто я думала, что кто-то хочет заглянуть к нам в покои. Боюсь, сочли нескромной.
— Да, действительно, такие тонкости не каждый знает, — сказал Юкинари.
Пока мы с ним вели беседу на разные серьезные темы, придворные вновь пришли толпой, напевая:
Посадил бамбук в саду и дал ему прозванье «этот господин»[239].
— Но ведь вы же условились во дворце, что будете сочинять стихи? Почему же так внезапно отказались от своей затеи? Зачем ушли? спрашивал их Юкинари. — Сомнительный поступок, как мне кажется.
— Нам напомнили знаменитейшие стихи о бамбуке, — стали оправдываться придворные. — Как могли мы вступить в состязание с ними? Уж лучше промолчать! Все равно дворец уже гудит от разговоров… Сам государь слышал об этой истории и нашел ее очень забавной.
Вместе с То-но бэном Юкинари они начали повторять снова и снова все тот же самый поэтический отрывок. Любопытная сцена! Дамы вышли на звук голосов, завязались разговоры и не замолкали до самого рассвета. Когда настало время уходить, мужчины снова стали скандировать строку о бамбуке, и хор их голосов долго слышался вдали.
Рано утром Сёнагон-но мёбу, дама из свиты императора, принесла императрице письмо от государя, в котором он рассказывал о вчерашней истории.
Государыня вызвала меня из моих покоев и спросила, правда ли это?
— Не ведаю, я ведь сказала случайно, не подумав, — ответила я. Наверно, это господин Юкинари подстроил.
— А хоть бы даже и так, — засмеялась императрица.
Государыня бывает очень довольна, когда при дворе хвалят одну из фрейлин, и всегда спешит поделиться с нею доброй вестью.
138. Через год после смерти императора Э̀нъю[240]…
Через год после смерти императора Энъю кончился траур. Начиная с царствующего государя до последнего из слуг покойного монарха каждый, расставаясь с темными одеждами, невольно вспоминал о таком же событии в былые времена, когда поэт сказал:
Все люди опять[241]
Надели цветные наряды,
Как в прежние дни,
Но что ж рукава не просохнут
Замшелой рясы моей?
Однажды, когда лил сильный дождь, к затворенным наглухо покоям, где находилась госпожа Тодза̀мми[242], явился какой-то маленький слуга, похожий на миномуси — «червячка в соломенном плаще». Он принес письмо официального вида, скатанное в трубку и привязанное к большой ветке белого дуба. Можно подумать, документ из храма…
— Вот, пожалуйста, примите! — крикнул он.
— От кого письмо? — спросила служанка из глубины дома. — Сегодня и завтра у моей госпожи Дни удаления от скверны. Видишь, ситоми опущены…
Служанка осторожно приподняла одну из створок решетчатой рамы ситоми и, взяв это послание, подала его своей госпоже.
Но Тодзамми сказала:
— Не взгляну на него сегодня, — и воткнула письмо в решетку ситоми.
На другое утро Тодзамми совершила омовение рук и спросила свою служанку:
— Где же счет за поминальную службу, присланный вчера из храма?
Преклонив колена, она почтительно приняла письмо. «Что за странность!» — подумала Тодзамми, раскручивая плотный лист бумаги орехового цвета. На ней, вместо храмовой расписки, угловатым почерком, каким пишут бонзы, было начертано стихотворение:
Здесь еще мы храним
Строгий траур в память его,
Но в столице — увы!
Рукав цвета зимнего дуба
Уж блещет новой листвой.
«До чего неприятно и нелепо! — возмутилась Тодзамми. — Кто мог сочинить и послать мне такие стихи? Уж не епископ ли Нива̀дзи? Нет, разумеется, не он. Так кто же автор? Наверно, То-дайнагон! Он ведь был правителем службы двора покойного императора».
Тодзамми не терпелось скорее показать письмо императору с императрицей. Но что делать! Ей было строжайшим образом предписано уединение, и она не смела его нарушить.
На следующий день Тодзамми первым делом сочинила «ответную песню» и послала ее То-дайнагону, а он, в свою очередь, немедленно откликнулся стихами.
Взяв оба присланные ей письма, Тодзамми поспешила во дворец к императрице и рассказала обо всем. В покоях как раз присутствовал император.
Государыня взглянула на загадочное письмо так, словно видит его в первый раз.
— Нет, это не рука То-дайнагона. Наверно, написал какой-нибудь монах. А может быть, это проделка черта из старых легенд, — молвила она нарочито серьезным тоном.
— Так кто же тогда? Кто из светских модников или высшего духовенства? Тот или, возможно, этот? — терялась в догадках не на шутку смущенная Тодзамми.
— А я где-то видел здесь похожую бумагу, — улыбаясь, сказал император. Он вынул листок цветной бумаги и показал госпоже Тодзамми.
— Ах, какая жестокая насмешка! Расскажите мне все. Ох, у меня голова раскалывается от боли… Ну скорее же, я хочу знать, — приступила с расспросами Тодзамми, не помня себя от досады.
Высочайшие супруги смеялись от души. Наконец юный император не выдержал и признался своей молочной матери госпоже Тодзамми:
— Чертенок, что принес тебе письмо, на самом деле кухонная девочка. Все это, я думаю, штуки Кохёэ, она подстроила…
Тут императрица тоже разразилась смехом. Тодзамми схватила ее за рукав и стала дергать и трясти.
Ловко же вы меня провели! А я-то в невинности души омыла руки, на колени падала… — сквозь смех негодовала госпожа Тодзамми. На лице у нее было написано выражение уязвленной гордости. В эту минуту она была очень мила.
На дворцовой кухне стоял громкий хохот.
Тодзамми возвратилась в свои покои, вызвала кухонную девочку и указала на нее служанке.
— Да, сдается мне, это она и есть, — решила служанка.
— Кто дал тебе письмо? А ну, говори! — стала спрашивать Тодзамми, но девочка, не ответив ни слова, захихикала с глупым видом и бросилась бежать.
То-дайнагон немало смеялся, услышав об этой истории.
139. То, что наводит тоску
Проводить Дни удаления от скверны не у себя дома, а в чужом месте.
Когда ты не можешь продвинуть свою пешку вперед в игре «сугороку».
Дом человека, который не получил назначения во время раздачи официальных постов.
Но всего сильнее наводят тоску долгие дожди.
140. То, что разгоняет тоску
Игра в «сугороку» и «го»[243].
Романы.
Милая болтовня ребенка лет трех-четырех
Лепет и «ладушки-ладушки» младенца.
Сладости.
Если ко мне придет мужчина, умеющий пошутить и остроумно побеседовать, я принимаю его даже в Дни удаления от скверны.
141. То, что никуда не годно
Человек дурной наружности и вдобавок с недобрым сердцем.
Рисовый крахмал, размокший от воды. Я знаю, многие не желают слышать о таких низменных вещах, но это не остановит меня. Да хоть бы совсем бросовая вещь, к примеру, щипцы для «прощальных огней»![244] Неужели я буду молчать о них только потому, что они слишком всем известны?
Мои записки не предназначены для чужих глаз, и потому я буду писать обо всем, что в голову придет, даже о странном и неприятном.
142. О самых великолепных вещах на свете
Что может быть великолепней храмовых празднеств Камо и Ивасимѝдзу? Даже репетиция священных плясок во дворце — прекрасное зрелище! Помню, накануне праздника Ивасимйдзу солнце ярко сияло на спокойном весеннем небе. В саду перед дворцом Сэйрёдэн были постланы циновки слугами ведомства дворцового обихода.
Императорские послы сидели лицом к северу[245] (если память мне не изменяет), а танцоры давали представление, обратясь лицом к императору.
Служители внесли высокие о-самбо[246] и поставили перед каждым из присутствовавших. В этот день даже музыкантам было разрешено предстать пред высочайшими очами, но только в саду.
Чарка пошла по кругу. Высшие сановники и царедворцы по очереди осушали ее, а под конец выпили священного вина из раковины-якугай[247] и покинули пиршество.
Затем, по обычаю, последовал «сбор остатков пира». Когда мужчины подбирают остатки, мне и то становится не по себе, а тут вдруг в присутствии императора появились женщины из простонародья… Некоторые из них внезапно выбегали из сторожек, где, казалось бы, никого не было, и, не помня себя от жадности, старались захватить больше других, но, толкаясь и суетясь, все рассыпали и проливали. В конце концов им доставалось меньше, чем их соперницам, которые первыми умели ловко схватить самые лакомые объедки и убежать. Забавно было видеть, как эти женщины прячут свою добычу в сторожках, словно в кладовых.
Не успели люди из ведомства дворцового обихода скатать циновки, как челядинцы из хозяйственной службы метлами заровняли песок в саду.
Со стороны дворца Дзёкёдэ̀н донеслись напевы флейты и стук барабана. Я не могла дождаться, когда же появятся танцоры. Наконец они показались возле бамбуковой ограды. Шествуя вереницей, танцоры пели старую песню страны А̀дзума[248] «На берегу Удо̀»[249]. Когда же заиграли цитры, я от восторга забыла все на свете.
