Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)
– Встаньте, сударь! – просила она. – Моему сыну положено воздать вам почести.
– Что вы, сударыня! – возражал Симэнь. – Как можно преступить ритуал?!
– Что вы такое говорить изволите, сударь! – настаивала госпожа Линь. – Занимая такой солидный пост, вы ведь ему отцом приходитесь! А сын мой с малолетства пренебрегал учением и никогда не вращался в обществе порядочных людей. Если б вы, сударь, при всей вашей благосклонности наставляли моего сына на путь истинный, я была бы счастлива и сейчас же заставила бы его поклониться вам в ноги и относиться к вам как к отцу родному. А если он сделает, что не так, поучайте его. Я вам буду за это только благодарна.
– Вы, конечно, совершенно правы, сударыня, – отвечал Симэнь, – но ваш сын, уверяю вас, и умен, и радушен. Он еще слишком молод и мало искушен в жизни. Впоследствии, когда в полную меру раскроются его природные дарования, он безусловно исправится. Так что вы напрасно тревожитесь, сударыня.
Тогда Симэня попросили занять почетное место на возвышении. Ван Третий поднес ему три кубка вина и отвесил четыре земных поклона. После этого Симэнь сошел с возвышения и поклонился со сложенными на груди руками госпоже Линь. Она, довольная и улыбающаяся, от души поблагодарила гостя положенными поклонами.
С тех пор Ван Третий стал звать Симэня отцом. Вот ведь что случается в жизни!
Да,
Чтоб разнузданную похоть
ублажать бесстыдно,
Потеряли честь и совесть
навсегда, как видно!
Взволнованный поэт по сему случаю выразил в стихах душевную печаль. Его стихи гласят:
От века жены и мужи в пирах – поврозь,
Позорно – греховодить, соблазнять.
Ван Третий не узрел, что видится насквозь,
С поклонами отдал родную мать.
А вот еще стихи:
Покои женские у знати без надзора –
И утром слышен крик не петуха, а куриц.
Не оградиться славой рода от позора,
Коль храм невинности и долга хуже улиц.
– Пригласи почтенного гостя в передние покои и предложи снять парадные одеяния, – обратилась к сыну госпожа Линь сразу после церемонии.
Дайань подал Симэню парадную шапку[12]. Вскоре они с Ваном Третьим заняли подобающие места, и вышли певцы. Когда повара подали кушанья, Дайань наградил их чаевыми. Певцы запели цикл на мотив «Вешние воды»:
Дрожит бирюза занавешенных окон
Рог месяца выпорол нитки,
На пологе – лань в поединке жестоком
Уступит рогатой улитке.
Окраской на щит черепаший похожа,
Дыханьем весенним объята
Парчовая ширма девичьего ложа,
И веет цветов ароматом.
На мотив «Сколько гордыни»:
Зеленый попугай
На жердочке висит вниз головою.
А груши, как в снегах,
Оделись дымно-белой пеленою.
Как на Лофу-горе[13],
Мне навевает ветер сны хмельные.
Приди, краса, скорей,
Часы ж пускай утихнут водяные.
На мотив «Живительная влага»:
Бессонница клена,
морозом обритого.
Корявые сучья —
драконы нефритовые.
Драконью красу чуя,
снежинками фениксы
Запляшут влюбленно
летучие пленницы.
Багряные тучи
с жемчужной тьмой
В преддверье пахучем
сливались зимой.[14]
На мотив «Срываю ветку корицы»:
Среди парчи узорчатой
тычинками пыльцы
На бережку пригорчатом
певицы и певцы,
То солнцем вешним греются,
то чаркою хмельной.
Им мысли тешут ребусы
рифмованной волной
То в деву-вазу стрелами
прицельными метнут,
То ягодами спелыми,
слепившись опадут.
То парными аккордами
мажорны игроки,
То трелями покорными
трепещутся колки.
На мотив «Цветок нарцисса»[15]:
То мускус заполнял альков,
То аромат «драконовой слюны».
То многоцветье облаков,
То палевые отблески луны.
И шелест крыльев мотылек,
порхающих под лампой в стены,
То колыханье лепестков
Под окнами дыханьем весны.
Где фениксовый поясок?
Рассветный сон младенчески глубок.
И пудры выдохся елей,
И на курильнице не счесть углей.
На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»[16]:
Лишь цитру заденет –
осенних гусей вереница,
Свирели затеи –
свист иволги ласково длится.
Пером зимородка
щекочут платочки,
А пальчики кротки —
бамбука листочки.
Согреет прилежно
седой апельсин
И снегом вскипевшим
заварит жасмин.
Кончился пир – распрощался с гостями.
Но продолжается в спальне игра –
Хмель закипает шальными страстями,
Жажду услад не унять до утра.
На мотив «Куплю доброго вина»:
Зубов точеный жемчуг в улыбке заблистал.
Ты сердце мне открыла, достойное похвал, –
С луны Чанъэ вернулась в подлунные миры,
Спустилась чудо-дева с Шамановой горы.
На мотив «Великое спокойствие»:
Феникс-шпилька в волосах,
Вьется юбки бирюза,
Огнедышащим лицом
Окружил дракон кольцом.
Из-под пудры и белил
Пот невольно проступил.
Обаянье юных лет!
На запястии браслет,
Губы нежные дарят.
Пряных лилий аромат
На мотив «Веслом плеснули по реке»:
Заостренной бровью
ворона черней.
Ты меня согрела
ласкою своей.
Страсти нет предела –
нет часов и дней!
Стань моею кровью —
милою моей.
На мотив «Семь братьев»[17]:
Вино ей кружит голову,
багрит ее ланиты.
И плоть с душой полною
в едином чувстве слиты.
Драконом или мотыльком
в ее пучине млею.
Как будто обнял я тайком
заоблачную фею.
На мотив «Настойка на сливовых лепестках»:
Слились, как облако с дождем,
И нарушаем все запреты.
Мы соглядатаев не ждем,
И окна шторами одеты.
Побудку прокричал петух,
В клепсидре капель ток иссох,
Блеск звездных россыпей потух,
Рой светляков стал как песок.
Заря светить уже готова,
И на лазурном небосводе
Светило показалось снова,
Все ясным делая в природе.
На мотив «Усмирили Южноречье»[18]:
Эх!
Скрипят ворота в дымке предрассветной,
Закаркал ворон на ветвях платана.
Делила ты с любимым ложе тайно,
Но гость непрошеный спугнул нечайно,
И упорхнула птичкой незаметной.
Когда подали четвертую перемену кушаний, а певцы спели два цикла романсов, внесли свечи. Симэнь сходил по нужде и стал откланиваться, но его удержал Ван Третий. Он пригласил гостя к себе в кабинет. Это было совершенно отдельное помещение, размером в три комнаты с небольшой верандой. Кругом пестрели цветы и красовались декоративные деревца. Сверкали начищенные до блеска принадлежности ученого. На крапленой золотом белой бумаге было выведено: «Поэтическая ладья Саньцюаня». На стенах висели древние живописные свитки «Сюаньюань вопрошает о дао-пути всего сущего»[19], «Фу Шэн хоронит канон»[20], «Бин Цзи расспрашивает вола»[21], и «Сун Цзин обозревает историю»[22].
– Кто такой Саньцюань? – спросил Симэнь.
– Так прозывается ваш сын, – после долгой заминки, наконец, проговорил Ван Третий.
Симэнь не проронил ни слова[23].
Принесли высокий кувшин вина. Они продолжали пировать и метать стрелы в вазу. Их услаждали певцы. Госпожа Линь с горничной и мамкой следила за переменой кушаний. Пир продолжался до второй ночной стражи. Захмелевший Симэнь, наградив тремя цянями певцов, стал откланиваться. Ван проводил гостя за ворота. где тот, в шапке с наушниками и собольей шубе, сел в паланкин и, сопровождаемый воинами, двое из которых несли фонари, отбыл восвояси.
Прибыв домой, Симэнь вспомнил дневной разговор с Цзиньлянь и направился прямо к ней в спальню.
Цзиньлянь еще не спала. С распущенными волосами-тучей, без головных украшений, полуодетая, но тщательно напудренная и нарумяненная, она сидела за туалетным столиком, согревая ноги у стоявшей рядом жаровни, и грызла семечки. На угольях кипел с лепестками страстоцвета чай. Из золотой курильницы-льва струился аромат благовоний.
При виде Симэня Цзиньлянь, подобрав подол пестрой юбки, торопливо засеменила лотосами-ножами ему навстречу и помогла раздеться.
Симэнь сел на кровать, и Чуньмэй внесла сверкающие чашки. Цзиньлянь взяла одну из них, вытерла своими тонкими нежными пальчиками следы чая на краях чашки и протянула Симэню. Он отпил глоток дивного, необычайно ароматного напитка. Это был люаньский чай[24] из молодых лепестков, нежных, как воробьиные язычки, заваренный с сезамом, подсоленными ростками бамбука, каштанами, тыквенными семечками и грецкими орехами, с добавлением туда же салатной горчицы и маслин, а также семян гинкго, коры душистой оливы[25] и лепестков розы. Довольный Симэнь велел Чуньмэй помочь ему раздеться и лег. Освещаемая лампою Цзиньлянь сняла головные украшения и, надев на ноги туфельки, тоже легла, сплетясь с Симэнем. Пестрая пара неразлучных уток заколыхалась на красной волне расшитого одеяла. Чуньмэй поставила на столик серебряную лампу с похожим на бутон лотоса абажуром, раздвинула двустворчатую украшенную фениксами ширму и вышла из спальни.
