Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
Досточтимый отшельник жил высоко среди горных вершин и диких утесов. Поднявшись к его келье, Гэндзи не назвал себя, но, несмотря на скромное платье, старец сразу же угадал в нем знатную особу и, изумленный, сказал, с улыбкой глядя на гостя:
— О, заслуживаю ли я… Это вы, верно, присылали за мною? Увы, давно уже не помышляю я о делах мирских, и правила свершения чудотворных молитв — исчезли они из памяти. А вы изволили сами почтить меня… Не напрасно ли?
Этот монах был известен в мире своими добродетелями. Пока, приготовив все, что надобно было приготовить, подносил он Гэндзи свои снадобья, пока свершал необходимые обряды, солнце поднялось довольно высоко. Выйдя на миг наружу, Гэндзи окинул взглядом горы: с высокой вершины, на которой он находился, были ясно видны разбросанные внизу монашеские кельи.
— Взгляните, вон вьется по склону тропа, а дальше — тростниковая изгородь, такая же, как и остальные, но отмеченная особым изяществом. За ней — опрятный домик с галереей, а рядом в саду — красивые деревья. Хотел бы я знать, кто там живет? — обращается Гэндзи к своим спутникам, и один из них отвечает:
— Жилище это принадлежит некоему Содзу, монаху-настоятелю. Уже два года живет он здесь затворником.
— Вот оно что… Боюсь, что в столь неприглядном виде не совсем прилично показываться ему на глаза, — сетует Гэндзи. — Надеюсь, он не узнает…
Сверху хорошо видно, как из домика с галереей стайкой выбегают миловидные девочки-служанки, подносят священную воду,[116] собирают цветы.
— Похоже, что в доме есть и женщина.
— Не может быть, чтобы монах-настоятель…
— Кто же она? — переговариваются спутники Гэндзи. Некоторые спускаются вниз и силятся разглядеть что-нибудь.
— Там в домике — прелестная девочка, молодые прислужницы, служанки, — сообщают они.
Пока творились обряды, солнце поднялось совсем высоко, и Гэндзи с тревогой ждал обычного возвращения болезни, но тут один из спутников его говорит:
— Господину следовало бы отвлечься от мрачных мыслей.
Выйдя на горный склон позади кельи, Гэндзи устремляет взор в сторону столицы.
— Весенняя дымка застилает окрестности, а сквозь нее неясно проступают купы деревьев… Совсем как на картине. Право, живущий здесь не может ни о чем сожалеть, — молвит Гэндзи.
— В этих горах нет ничего необыкновенного, — отвечает кто-то из его приближенных. — Вот если бы довелось вам узреть моря и горы других провинций, вы наверняка достигли бы еще большего совершенства в живописи. О да, гора Фудзи, вершина такая-то…
Другие, желая развлечь его, восхваляют живописные заливы и скалистые берега Западных земель.[117]
— Из близлежащих мест заслуживает внимания бухта Акаси в провинции Харима. Ничего особенного в этой бухте вроде бы нет, но стоит окинуть взглядом морскую гладь — и удивительное, небывалое умиротворение нисходит в душу… Замечателен и дом прежнего правителя, не так давно принявшего обет[118] и имеющего единственную дочь, которой воспитание составляет главнейший предмет его попечений. Сам он из семьи министра, все прочили ему блестящее будущее, но, оказавшись человеком весьма причудливого нрава, он не смог служить во Дворце и отказался от звания тюдзё, после чего в соответствии с собственным желанием получил назначение на должность правителя Харима, но и там, видно, не сумел прижиться. «Возвращение в столицу несовместно с моей честью», — заявил он и принял обет. Но и тут повел себя странно, не так, как принято в мире: не стал искать уединения в горной глуши, а поселился на берегу моря. В провинции Харима немало мест, куда человек может удалиться от мирской суеты, но, наверное, его супруга и дочь не пожелали влачить дни средь горных вершин, вдалеке от человеческого жилья. А может быть, он надеялся, что ему удастся изгладить в своем сердце память о прошлых неудачах…
Не так давно, попав в Харима, я заехал его навестить, и что же — этот человек, не сумевший занять достойного положения в столице, имеет там прекрасное, даже, можно сказать, роскошное жилище, чем, несомненно, обязан своей должности правителя, на которой находясь успел обеспечить себя имением, достаточным для того, чтобы в довольстве прожить остаток своих лет. Он отдает немало сил заботам и о будущей жизни, так что принятие обета оказало на него весьма благотворное влияние.
— А что же дочь? — спросил Гэндзи.
— Она недурна и лицом и нравом. Правители той земли один за другим устремляли к ней свои думы и пытались заручиться согласием ее родителя, но он отказывал всем, дочери же говорил: «Пусть сам я и пал столь низко, ты у меня одна, и для тебя желаю иной доли. Когда же чаяния мои окажутся тщетными и придется мне покинуть мир, так и не обеспечив твоего будущего, ты найдешь свою смерть в морской пучине».
Занимательная история, не правда ли? Гэндзи выслушал ее с немалым интересом.
— Значит, этот попечительный родитель прочит дочь свою в супруги Морскому Дракону? — осведомился кто-то из приближенных.
— Так, подобное честолюбие отнюдь не вызывает приязни, — посмеиваясь, ответил рассказчик.
Рассказал же эту историю сын нынешнего правителя Харима, юноша в звании куродо, которому в новом году присвоили Пятый ранг.
— Этот повеса, видно, сам не прочь заставить ее нарушить завет Вступившего на Путь.
— Потому и ездит туда так часто, — переговариваются спутники Гэндзи.
— И все же, что ни говори, она, наверное, совсем провинциалка.
— С младенческих лет расти в такой глуши, имея перед собой лишь старомодных родителей, разумеется…
— Но ведь мать, должно быть, из благородной семьи?
— Да, и, заручившись поддержкой достойнейших столичных семейств, она подыскала благовоспитанных девиц, девочек-служанок, и сумела создать для своей дочери безукоризненное окружение.
— Коли отправят туда правителем человека жестокосердного, вряд ли этому семейству удастся и впредь жить столь же беззаботно.
Прислушиваясь к пересудам спутников своих, Гэндзи замечает:
— Хотел бы я знать, что думал он, столь решительно завещая дочери броситься в море? Водоросли морские скроют ее лицо, как это неприятно. Видно было, что судьба девушки ему небезразлична. Пристрастие Гэндзи ко всему необычному, диковинному не было тайной для его приближенных, потому они и рассказали ему эту историю, надеясь — и не без оснований, — что она развлечет его.
— Уже смеркается, а никаких признаков возвращения болезни нет. Не пора ли в обратный путь? — беспокоились они, но монах возразил:
— Будет лучше, если вы задержитесь до утра. Боюсь, что в господина вселился какой-то злой дух, а потому следовало бы продолжать обряды и ночью.
— Да, наверное, так и в самом деле будет лучше, — согласились все, а Гэндзи предложение монаха показалось чрезвычайно заманчивым, ведь до сих пор ему никогда не приходилось останавливаться на ночлег в горной келье.
— Что ж, отправимся на рассвете, — решил он.
День тянулся томительно долго, и, изнемогая от праздности, Гэндзи под покровом вечерней дымки дошел до той тростниковой изгороди. Отправив назад всех спутников своих, кроме Корэмицу, он подошел к ней совсем близко, заглянул внутрь. И что же? Прямо перед ним стояла статуя Будды, а рядом монахиня творила молитвы. Бамбуковая штора оказалась чуть приподнятой, и видно было, что монахиня подносит Будде цветы. Потом, приблизившись к столбу, она села подле него, положив свиток с текстом сутры на скамеечку-подлокотник. Невозможно было себе представить, чтобы эта монахиня, устало читавшая сутру, могла оказаться вовсе незначительной особой. Ей, судя по всему, уже перевалило за сорок, благородная худощавость подчеркивала приятную округлость пленявшего белизной лица; концы подстриженных волос[119] падали на плечи, придавая ее облику особую изысканность. Право, будь они длинными, это скорее повредило бы ей.
Рядом с монахиней сидели две миловидные прислужницы, тут же резвились девочки, то вбегая в дом, то выскакивая наружу. Вот одна из них — лет как будто около десяти — вбегает в покои. Одетая в мягкое белое нижнее платье и верхнее цвета керрия,[120] она выделяется особенной миловидностью, обещая со временем стать настоящей красавицей. Девочка подбегает к монахине — волосы рассыпались по плечам, словно раскрытый веер, щеки пылают…
— Что приключилось? Поссорилась с детьми? — поднимает глаза монахиня.
«Наверное, это ее дочь», — предполагает Гэндзи, подметив черты сходства в их лицах.
— Инуки выпустила моих воробышков, тех, которые под корзиной сидели! — жалуется девочка. Видно, что раздосадована она не на шутку.
— Опять эта негодница виновата, — сердится одна из прислужниц. — То и дело приходится бранить ее. Куда же они могли улететь? Такие милые, почти совсем уже ручные. Как бы ворона не поймала…
