Нидзё - Непрошеная повесть
Государь уже несколько раз присылал за мной; пришлось пойти. Как видно, он почувствовал, что я страдаю из-за того, что случилось минувшей ночью, потому что казался оживленней и веселее, чем обычно, но мне это было еще обиднее.
Снова начался пир, но сегодня, пока еще не слишком стемнело, государя пригласили на прогулку на лодках, и мы поехали в Фусими. Когда сгустилась ночь, позвали рыбаков, искусных в приручении бакланов, к корме августейшего судна привязали лодку с бакланами и показали государю, как ловят рыбу с помощью птиц. Рыбаков было трое, государь пожаловал им одежду со своего плеча. После возвращения снова началось угощение, пошло в ход сакэ, и государь опять напился допьяна. Ближе к рассвету министр снова прокрался к опочивальне.
— Сколько ночей подряд приходится ночевать в чужом, непривычном месте… — послышались его речи, — это так неприятно… Да и вообще здесь, в Фусими, местность очень унылая, никак не уснуть… Прошу вас, зажгите в моей спальне огонь, а то досаждают какие-то противные мошки… — мне было отвратительно слышать это, но государь опять сказал:
— Ну, что ж ты? Почему не идешь? — И эти его слова причинили мне нестерпимую боль.
— Простите меня, старика, за мои причуды! — без всякого смущения говорил министр чуть ли не возле самого изголовья государя, — Наверное, вам противно смотреть, как я схожу с ума от любви… Но в прежние времена тоже случалось, что пожилой мужчина становился благодетелем молодой особы. Такой союз приводил к долгому покровительству… — Мне было больно и горько слушать эти слова, но что я могла поделать? А государь, по-прежнему в самом благодушном расположении духа, сказал:
— Мне тоже очень тоскливо лежать здесь одному, так что располагайтесь поближе… — И мне снова пришлось лечь с министром в соседнем помещении так же, как прошлой ночью, за тонкой раздвижной дверью.
На следующее утро отъезд назначили еще затемно, так что шум и суета начались очень рано, и я рассталась с министром, не сохранив от этой встречи ничего, кроме горькой душевной опустошенности. Я села позади государя в его карету; в той же карете ехал и дайнагон Санэканэ Сайондзи. Наконец, показалась столица; до моста Киёмидзу все кареты ехали друг за дружкой, но от Кёгоку поезд государя свернул к северу, а кареты министра и остальных — на запад, и тут — я сама не могла бы сказать, почему? — мне стало грустно расставаться с министром. Эта грусть показалась неожиданной мне самой, и я с удивлением спрашивала себя, когда и как могла произойти такая перемена в моей душе?
Свиток третий
Уныло, мрачно текла моя жизнь. «Неужели до конца дней придется влачить столь безрадостное существование?» — думала я. Единственно желанным казался уединенный приют где-нибудь в глуши гор, но это стремление, увы, было невыполнимо. Да, нелегко бежать от суетного мира! — против воли роптала я на мой печальный удел. Я боялась, что государь со временем меня разлюбит, страх утратить его любовь преследовал меня даже во сне, я ломала голову, как предотвратить беду, но ничего не могла придумать. Наступила вторая луна, повсюду расцвели цветы, ветерок доносил благоухание цветущей сливы, но радость новой весны не веселила меня, ничто не могло развеять мою тревогу, мою печаль.
…Послышался голос государя — он звал людей, и я поспешила на его зов. Государь был один.
— В последнее время все женщины разъехались по домам, во дворце стало совсем уныло… — сказал он. — Ты тоже целыми днями уединяешься в своей комнате. Желал бы я знать, о ком ты тоскуешь?
«Опять ревнивые намеки!» — подумала я с досадой. В это время доложили, что во дворец пожаловал настоятель.
Его сразу провели к государю, и мне не оставалось ничего другого, как молча внимать их беседе. Этой весной захворала дочь государя, будущая государыня Югимонъин [78] (в ту пору она была еще ребенком и звалась принцессой Има), болезнь затянулась, и решено было служить молебны богу Айдзэну о ниспослании выздоровления болящей. Кроме того, государь хотел вознести моления созвездию Северного Ковша [79]; эту службу, если не ошибаюсь, поручили преподобному Нарутаки из храма Высшей мудрости, Ханнядзи.
…Завязалась беседа, даже более доверительная и теплая, чем обычно, я сидела тут же, внутренне трепеща от страха при мысли о том, что творится в душе настоятеля в эти минуты, как вдруг государю сообщили, что принцессе внезапно стало хуже, и он поспешил удалиться во внутренние покои.
— Дождитесь, пожалуйста, возвращения государя… — обратившись к настоятелю, сказала я.
Мы остались одни, кругом не было ни души, и настоятель стал горько упрекать меня, говорил, как тосковал обо мне долгие дни и луны после нашей последней встречи… Слезы, которые он при этом утирал рукавом своей рясы, невозможно было бы скрыть от постороннего взора… Я не знала, что отвечать, слушала молча, а меж тем государь вскоре вернулся. Не подозревая об этом, настоятель все продолжал свои сетования. Услышав его речь сквозь тонкую перегородку, государь остановился, прислушался и, будучи от природы человеком проницательным, скорым на догадку, сразу, конечно, все понял. Это было ужасно!
Государь вошел в комнату. Настоятель сделал вид, будто ничего не случилось, но следы слез, которые он тщетно пытался скрыть, были слишком заметны, государь не мог их не видеть. «Какой же гнев пылает сейчас в его душе!» — сама не своя, думала я.
Вечером, когда наступило время зажечь светильники, государь удалился в опочивальню, я растирала ему ноги; кругом было необычно безлюдно, тихо.
— Сегодня мне довелось услышать нечто весьма неожиданное! — сказал государь. — Мы с младенческих лет дружны с настоятелем, всегда были очень близки и, как мне казалось, друг от друга ничего не скрывали… А я-то думал, что он чужд любовной страсти… — с упреком сказал он мне.
Отпираться, уверять: «Нет, вы ошиблись, ничего такого нет и в помине!» — было бы бесполезно, и я поведала ему обо всем, начиная с первых встреч с настоятелем и кончая разлукой той памятной лунной ночью, рассказала все без утайки, вплоть до самых малых подробностей.
— Поистине, таинственный, необъяснимый союз! — сказал государь. — Подумать только, он так горячо полюбил тебя, что решился просить дайнагона Дзэнсёдзи устроить встречу… А ты так жестоко его отвергла! Это к добру не приведет! Любовь властвует над людьми без разбора, в древности тоже бывали тому примеры. Епископ Какино-мото, превратившись в демона, вселился в государыню Сомэ-доно [80]. Любовь сгубила его, несмотря на то что силой духа он не уступал буддам и бодхисаттвам… Зато праведник из храма Сигадэра излечился от пагубной страсти, когда супруга императора Уды, сжалившись над ним, написала ему стихи «В чертоги рая отведи меня…». Но сдается мне, любовь, которую питает к тебе настоятель, еще сильнее, чем все, что случалось в прошлом. Помни об этом и не относись к нему так холодно и сурово… Я сам все устрою, но никто не должен об этом знать… — ласково говорил государь. — Ничего от меня не скрывай. Теперь, когда ему придется часто бывать во дворце, можно будет устроить так, чтобы он перестал страдать и гневаться на тебя…
Могла ли я без сердечной боли слушать эти слова?!
Я полюбил тебя раньше всех, — продолжал государь, — с тех пор прошло уже много лет, и, что бы ни случилось, всегда буду нежно любить… Увы, многое в нашей жизни не зависит от моей воли, и мне прискорбно, что я лишен возможности доказать, как глубоко я тебе предан… Твоя покойная мать, Дайнагонноскэ, была моей первой наставницей в искусстве любви, тайно от всех я горячо привязался к ней, но в ту пору я был всего лишь подростком, не смел открыто признаться в своей любви… Я робел, меня смущали порядки нашего мира, отношения между мужчинами и женщинами приводили меня в смятение… А меж тем ее полюбил Фуютада, потом Масатада, а мне оставалось лишь униженно выжидать время, когда любовник не навещал ее… Ты была еще в материнском чреве, а я уже ждал тебя и потом, держа тебя на коленях, все ждал, когда же ты, наконец, подрастешь… Уже тогда я любил тебя! — говорил государь, повествуя о давно минувших делах, но все, о чем он поведал, касалось меня так близко, что я внимала ему с невыразимой печалью.
На следующее утро должен был начаться молебен. Поднялась суета, устанавливали алтарь, устраивали все необходимое для богослужения, а я опасалась лишь одного — как бы по выражению моего лица не догадались, в каком смятении я пребываю. Наконец, объявили: «Пожаловал его преподобие!» — и хотя внешне я спокойно сидела неподалеку от государя, мне было мучительно тяжело при мысли о том, что он задумал.
* * *
Мне и раньше часто случалось ходить к настоятелю с поручениями от государя, но сегодня совесть мучила меня особенно сильно. До вечерней службы еще оставалось время, и государь послал меня отнести настоятелю бумагу, отметив некоторые непонятные места в догмах вероучения Сингон [81]. В покоях настоятеля не было никого посторонних. Луна, подернутая туманной дымкой, смутно озаряла покой; настоятель, опираясь на подлокотник, вполголоса читал сутру.
