Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
Его преосвященство, наконец, согласился и велел послушникам убрать подарки.
Симэнь поднес чару настоятелю У. Слуги хозяина протянули настоятелю кусок золотого атласа и пять лянов серебра, а также десять лянов для вознаграждения монахов. Настоятель У принял только серебро для братии, от остального же отказался.
— Я обрекался отслужить панихиду и помочь душе усопшей вознестись на небо, — говорил настоятель У, — и исполнил обещание. Так что мне не следовало бы брать и вознаграждение для братии, тем более эти щедрые дары.
— Вы ошибаетесь, отец наставник, — заверял его Симэнь. — Сколько вы положили труда на приготовление торжественной службы и составление небесных посланий! Вы же заслужили награду. Уговоры подействовали. Настоятель У принял подарки и долго благодарил хозяина. Потом Симэнь угощал вином монахов. Ему помогали шурин У Старший и Ин Боцзюэ.
Шурин У держал в руках чарку, Боцзюэ — кувшин вина, Се Сида — закуску, поддетую на палочки. Они опустились на колени.
— Доброе дело сделал ты, брат, для невестки, — говорил Боцзюэ. — Благодаря усердию его преосвященства и отца наставника наша невестка получила наконец все необходимое. Со шпильками-фениксами в прическе, в белом одеянии, с отделанным пухом веером в руке, на белом журавле устремилась невестка наша в заоблачную высь. Надо благодарить за все его преосвященство. Но и ты, брат, своим усердием осчастливил невестку. И у меня на душе стало как-то легко и радостно.
Боцзюэ наполнил до краев чарку и поднес ее Симэню.
— Я вам очень обязан, господа, — говорил он. — Вам ведь тоже за эти дни досталось. Не знаю, как мне всех и благодарить.
Он осушил чарку.
— Если пить, так не одну, а пару, — наполняя чарку, приговаривал Боцзюэ.
Се Сида поспешно подал закуски. Симэнь поднес им в знак признательности по чарке, и все сели. Запели певцы. Повара подали горячие блюда. Друзья играли на пальцах и в другие застольные игры вплоть до второй ночной стражи. Когда Симэнь захмелел, друзья откланялись.
Симэнь наградил певцов тремя цянями серебра и пошел на ночлег в задние покои.
Да,
Пока живой, хлещи вино, когда захочешь.
У девяти истоков горла на промочишь.
Тому свидетельством стихи:
Однажды жизни всей мечта сбылась
И вдруг — как дым от ветра — унеслась.
Златую брошку феникс обронил,
Другой зерцало драгоценное разбил.
Перерожденье — вздорная мечта,
Тоска для человека — маета.
За чаркой чарка только бы пилась,
И грусть с тоской развеются тотчас.
Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
Глава шестьдесят седьмая
По тебе, ушедшая далеко,
гложет неизбывная тоска,
Надрывает плачущую душу
пение унылое рожка.
Зеркала осколок мне напомнил
тусклую ущербную луну,
А остатки от твоих нарядов —
редкие, как будто облака.
На дрожащей ветке в зимний холод
мерзнет одинокий воробей.
Жалобно кричит усталый лебедь,
что отстал от стаи лебедей…
Мне заколка для волос попалась,
повертел в руках — душа болит.
Только облик твой себе представлю —
некуда деваться от скорбей.
Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.
— Плотники пришли, — объявил он. — Спрашивают, можно ли ломать навесы.
— Опять надоедать заявился? — ворчал на него Симэнь. — Раз пришли, пусть ломают.
Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.
— Ну и пасмурная стоит погода! — говорила вошедшая в спальню Юйсяо.
Симэнь велел горничной подать одежду.
— Ты вчера ведь утомился, — говорила Юэнян. — А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.
— Я в управу и не собираюсь, — отвечал Симэнь. — Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.
— Тогда вставай! — сразу согласилась Юэнян. — А я велю завтрак готовить.
Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.
Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов — дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.
В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.
Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.
— Ступай к Лайаню, — наказал Ван Цзину хозяин. — Пусть за батюшкой Ином сходит.
Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.
— Цирюльник Чжоу ждет у ворот, — сказал он.
Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.
— Кстати пришел! — воскликнул Симэнь. — Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?
— У вас ведь матушка Шестая скончалась, — говорил цирюльник. — Неловко было беспокоить.
Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.
— Батюшка Ин пожаловали, — объявил он.
Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.
— Будет уже тебе раскланиваться-то — обратился к нему Симэнь.
— Присаживайся!
Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.
— Чего это ты так вырядился, а? — спросил Симэнь.
— А как же! — оправдывался Боцзюэ. — Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.
— А ты как думаешь! — говорил Симэнь. — Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно — свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?
— Да, брат, господ, наверно, придется, — поддержал Боцзюэ. — Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.
Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.
— Какая прелесть! — воскликнул Боцзюэ. — И прямо с жару.
Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.
— Брат, выпил бы чашку-то, — говорил Боцзюэ. — Как бы не остыло. Да, такого утром выпить — сразу силы прибавит.
— Нет, я не буду, — отвечал Симэнь. — Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.
Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.
