Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2
Незадолго до отъезда от старой госпожи принесли письмо следующего содержания:
«Ваш отец сердится на меня. Но Вы-то, надеюсь, понимаете, сколь глубоки мои чувства? Покажитесь же мне на прощание».
Принарядившись, девочка отправилась к госпоже. Ей недавно исполнилось четырнадцать, но она казалась совсем еще ребенком. Вместе с тем ей нельзя было отказать в миловидности и изяществе, а спокойное достоинство, с которым она держалась, вызывало невольное восхищение.
– Мы никогда не расставались с вами! Вы были единственной отрадой дней моих и ночей. Как же мне будет теперь одиноко. – плача, говорила госпожа Оомия. – Жить мне осталось немного, и я всегда печалилась, зная, что не сумею дождаться вашего расцвета. Так могу ли я оставаться спокойной теперь, когда вы покидаете меня и уезжаете неизвестно куда?
Девочка же, чувствуя себя виноватой, лишь молча плакала, не поднимая головы. Тут вышла госпожа Сайсё, кормилица юноши.
– Я относилась к вам совершенно так же, как к своему господину. Как жаль, что вас увозят! Если вдруг господин министр захочет распорядиться вашей судьбой по-своему, смотрите, не соглашайтесь. – нашептывала она девочке, а та, смутившись, не знала, что и отвечать.
– Не стоит говорить о таких мудреных вещах, – рассердилась госпожа Оомия. – Человек не может знать своего предопределения!
– Да не в этом дело. – недовольно ответила кормилица. – Просто мне не нравится, что господин министр изволит с таким пренебрежением относиться к моему господину, видно вовсе никчемным его почитая. Так пусть спросит кого угодно, и ему скажут, хуже он других или нет.
А юноша тем временем, стоя за занавесями, смотрел на них, и слезы текли по его щекам. В другое время он не решился бы вести себя столь предосудительно, но сегодня ему было не до приличий.
Сжалившись над ним, кормилица постаралась каким-то образом отвлечь внимание старой госпожи и, воспользовавшись царившей в доме суматохой, устроила им свидание.
Стыдясь друг друга и не имея сил превозмочь сердечное волнение, они долго не могли вымолвить ни слова и лишь молча плакали.
– Как жесток ваш отец. – говорит наконец юноша. – Я готов смириться и забыть вас, но боюсь, что умру от тоски. О, зачем не встречались мы чаще, когда ничто тому не мешало…
Право, нельзя было не растрогаться, глядя на его юное лицо.
– Боюсь, что и я тоже.,. – отвечает девочка.
– Будете вы тосковать. – спрашивает он, и она кивает в ответ. Что за милое дитя!
Тем временем зажигают светильники, вот-вот появится министр Двора; во всяком случае, уже слышны громкие крики разгоняющих толпу передовых. Услыхав встревоженные голоса всполошившихся дам, девочка задрожала от страха. «Пусть делают со мной что хотят…» – решает юноша, не отпуская ее.
Входит разыскивающая свою госпожу кормилица и тут замечает, что она не одна. «Вот до чего дошло! В самом деле, трудно поверить, чтобы старая госпожа не знала».
– Как дурно вы себя ведете. – возмущается она. – Воображаю, в какую ярость изволит прийти господин министр! А господин Адзэти-но дайнагон? Что он скажет? Достоинства молодого господина не вызывают сомнений, но начинать с Шестого ранга – незавидная судьба!
Кормилица стояла совсем рядом с ширмой, за которой сидели влюбленные, и они слышали каждое ее слово. «Она презирает меня за низкий ранг…» – подумал юноша, и такая жгучая обида сжала его сердце, что даже его чувство к юной госпоже словно потускнело.
– Вы только послушайте. – говорит он.
Мои рукава,
От слез кровавых промокнув,
Алыми стали.
Вряд ли стоит смеяться над ними,
Зелеными называя…
– Ей должно быть стыдно. – добавляет он, вздыхая, а девочка отвечает:
– Окрашены дни
В тона унылые, мрачные.
О скажи, для чего
Судьба сплела наши жизни
В столь прихотливый узор?
Не успела она договорить, как вошел министр Двора, и – делать нечего – пришлось расставаться. Юноша был в отчаянии – ему казалось, что она потеряна для него навсегда. Ничего не видя перед собой, он вернулся в свои покои и лег.
Вскоре донесся до него шум трех отъезжающих карет, негромкие крики передовых, и свет померк в его глазах. Принесли записку от старой госпожи с просьбой явиться, но, притворившись спящим, юноша не двинулся с места, только слезы, не высыхая, струились по его щекам. Он проплакал всю ночь, а утром, когда сад был еще белым от инея, поспешил уехать.
Ему не хотелось, чтобы люди видели его с опухшими от слез глазами, да и старая госпожа наверняка снова прислала бы за ним, потому он и удалился туда, где никто его не мог потревожить. «Я знаю, что сам виноват во всем, но как же мне горько!» – думал он, возвращаясь в дом на Второй линии. По небу плыли мрачные, серые тучи, вокруг было еще темно…
Иней и лед
Сковали унынием землю,
В предутренний час
Сумрачно-серое небо
Потемнело от слез…
В нынешнем году одну из танцовщиц Госэти[17] должен был поставить дом Великого министра. Разумеется, о каких-то особенных приготовлениях и речи быть не могло, но, поскольку времени оставалось немного, в доме на Второй линии срочно шились новые платья для девочек-служанок. В Восточной усадьбе готовили наряды для церемонии представления ко двору. Великий министр сам позаботился обо всем необходимом, но кое-что изволила прислать Государыня-супруга, в частности великолепные одеяния, предназначенные для сопровождающих танцовщицу девочек и низших служанок.
В прошлом году праздник Нового урожая, равно как и прочие, был отменен[18], и, возможно желая вознаградить себя за столь долгое воздержание, люди готовились к нынешнему празднеству с гораздо большим воодушевлением, чем обычно. Никто не желал оказаться хуже других, и ходили слухи, что предстоит зрелище, невиданное по размаху. Помимо Великого министра танцовщиц в этом году должны были поставить Адзэти-но дайнагон и Саэмон-но ками, а от низших придворных – Ёсикиё, который, получив звание сатюбэна, одновременно стал правителем Оми. В нынешнем году Государь соизволил издать особый указ, согласно которому танцовщицы оставались на придворной службе, поэтому все стремились отдать своих родных дочерей. И только Великий министр готовил для этой цели дочь Корэмицу, имевшего теперь звание сакё-но таю и одновременно являвшегося правителем страны Цу. О миловидности и необыкновенных дарованиях этой особы давно уже поговаривали в мире.
Корэмицу позволил себе высказать некоторые опасения, но его пристыдили:
– Даже Адзэти-но дайнагон отдает побочную дочь…
– Неужели вам кажется зазорным, что ваша любимая дочь станет танцовщицей?
После некоторых колебаний Корэмицу согласился, ведь все равно он собирался отдавать дочь на службу во Дворец.
Пока будущая танцовщица в отчем доме прилежно совершенствовалась в танцах, Корэмицу с величайшим тщанием подбирал для нее свиту. И вот в назначенный день вечером он привез дочь в дом на Второй линии.
В свою очередь, Великий министр устроил смотр девочкам, прислуживающим в его доме, дабы отобрать самых миловидных. Разумеется, быть избранной почиталось за великую честь. Незадолго до церемонии представления ко двору министр еще раз призвал к себе девочек, чтобы окончательно решить, кто из них войдет в свиту танцовщицы. Однако все они оказались такими привлекательными, такими нарядными, что ни одну нельзя было отвергнуть.
– Жаль, что не нужна еще одна свита, – засмеялся Гэндзи.
В конце концов отобрали тех, кто выделялся особым изяществом и благородством манер.
Как раз в это время постигающий науки молодой господин вышел прогуляться в надежде рассеять охватившие его мрачные мысли. В последние дни, томимый тайной горестью, он не желал смотреть на еду и, совсем забросив книги, с утра до вечера лежал, погруженный в глубокую задумчивость, поэтому его появление не осталось незамеченным. Он был очень хорош собой и держался с таким достоинством, что молодые дамы замирали от восхищения, на него глядя.
Обычно ему не разрешалось приближаться к покоям госпожи Мурасаки, даже к занавесям, их отделявшим, он не смел подходить. Может быть, Великий министр особенно настаивал на этом, памятуя грехи собственной молодости? Так или иначе, юноша никогда не бывал в Западном флигеле и не имел близких отношений ни с кем из живущих там прислужниц.
Сегодня же, воспользовавшись царящей в доме суматохой, он зашел и сюда. Тихонько пробравшись к стоящим возле боковой двери ширмам, за которыми временно поместили бережно вынесенную из кареты танцовщицу, он заглянул внутрь: девушка с видом крайне утомленным сидела, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Судя по всему, ей было примерно столько же лет, сколько и дочери министра Двора, но она казалась выше ростом, стройнее и едва ли не превосходила последнюю миловидностью.
Вокруг было темно, и юноша не мог разглядеть ее как следует, однако она слишком живо напомнила ему его возлюбленную, и хотя нельзя утверждать, что прежнее чувство было вытеснено из его сердца… Он тихонько потянул девушку за рукав и сказал:
