Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
— Надо будет и ему что-нибудь приготовить, — заметила Юэнян. — Нельзя же человека с пустыми руками отпускать. Ступай к ним, а я распоряжусь, чтобы накрыли стол.
— А ты спой что-нибудь получше для матушки Шестой, — обратился перед уходом Симэнь к певице Шэнь.
— Сестрица Ли! — обернулась к Пинъэр и Цзиньлянь, как только вышел Симэнь. — Так какую же песню ты хочешь услышать? Не обижай батюшку. Ведь он пригласил ее специально для тебя. Ну, скажи, наконец!
Уступая просьбам, Пинъэр наконец сказала:
— Спой «Буреют тропинки, алеют дорожки».
— С удовольствием, — сказала Шэнь Вторая. — Я знаю эту песню.
Она взяла цитру, подтянула колки и, настроив струны, запела на мотив «Стан, словно стройный цветок»:
Буреют тропинки,
алеют дорожки,
И пляшут под солнцем
задорные мошки.
Летят на ковер
ароматных полей…
Ах, нету судьбы моей злей!
Меня обмануло
цветение сливы
И иволги в зарослях
посвист счастливый.
Меж пышных цветов
боль сильней и острей…
Приди же и лаской согрей!
На мотив «Песенки Восточного Оу»:
Средь заводи цветов,
Под сенью стройных ив
Рой пьяных мотыльков,
И иволга в томленьи…
Жестокий позабыв,
С возлюбленным разрыв
Лежу, глаза закрыв,
Одна, без сожаленья!
Вдруг где-то стриж вскричит…
И хлынут слез ручьи.
На мотив «В саду царит весна»:
Беседки над рекой и павильоны,
Мне душу надрывает тишина.
Плоды так просятся на пир влюбленных,
Но нет тебя — тоскую я одна!
В унынии перебираю струны.
Страданий чашу — не бокал любви
До дна я осушаю ночью лунной,
И лютня ищет милого в дали.
На мотив «Песенки Восточного Оу»:
Гранат горит огнем
Весенним ясным днем,
И память о былом
Бросает душу в пекло.
Не взять цветка рукой,
Не обрести покой —
Возлюбленный с другой,
А я в тоске поблекла.
Что розы в волоса,
Коль выцвела краса!
На мотив «Деревья-платаны»:
Уж сбросил кудрявую крону
Платан,
И ветер осенний стозвонно
Свистал.
Тоска, как колодец, бездонна,
Темна.
Горюю на ложе бессонна
Одна.
Где ты, повелитель небесный
Сейчас?
В пирах бесшабашных, безвестный
Увяз.
Взметнулся над теремом Млечный
Поток,
И тянется сеть бесконечных
Тревог.
На мотив «Песенки Восточного Оу»:
Опал корицы цвет,
И хризантем уж нет,
Как холоден рассвет
Осенний одинокий…
Сверчок затих в ночи,
Погас огонь свечи,
И жалобой звучит
Призыв гусей далекий.
Как будто плач и стон…
Нутро терзает он.
На мотив «Река омывает песок»:
Вот ветер взыграл,
и повеяло стужей…
Всю ночь до утра
я в тисках темноты!
Унынья пора…
Кто мне слезы осушит?
Свеча, догорай!..
Окон очи пусты.
Рожок пел-страдал:
«Милый мой, ты мне нужен!»
Зов вверю ветрам:
возвратишься ли ты?!
Излечишь от ран?
Будешь ласковым мужем?
Душа так стара!..
Жар глубинный остыл.
На мотив «Песенки Восточного Оу»:
Вздыхаю при луне,
В бездушной в тишине,
Мечтаю хоть во сне
Увидеться я с милым.
Недолог счастья век.
За ширмой кружит снег,
Твой заметает след,
И бубнов звон унылый
Под крышей у окна
Лишает душу сна.
Заключительная ария:
Капли слез моих, словно жемчужины,
На ланитах сверкают, струясь.
Ах, исчез ненаглядный мой, суженный!
Я растоптана в топкую грязь!
Барышня Шэнь умолкла.
— Сестрица Ли, — обратилась к Пинъэр хозяйка, — выпей-ка чарочку сладкого, а?
Пинъэр не могла отказать Юэнян и, отпив глоток, поставила чарку на стол. Она едва сидела, но продолжала крепиться. Немного погодя у нее начался жар, и она удалилась к себе. Однако не будем говорить, как пировали хозяйки.
Расскажем о Симэне. Проследовал он прямо к Зимородковому павильону, где в крытой галерее под соснами любовались хризантемами Ин Боцзюэ и Чан Шицзе. Надобно сказать, что по обеим сторонам галереи стояли два десятка огромных вазонов высотою не меньше семи чи, в которых красовались редкостные хризантемы. Были тут разные сорта! И «длинный красный халат», и «красный халат», и «лиловый халат с золотым поясом», и белые бархатные, и желтые бархатные, и «звездный небосвод», и «опьяневшая фаворитка Ян», и «царский пион», и «лебяжий пух», и «любимец уточек-неразлучниц» и пр.
Гости поклонились подошедшему Симэню. Чан Шицзе кликнул сопровождающих, и те внесли коробки.
— Это что еще? — спросил Симэнь.
— Брат Чан, до глубины души тронутый твоей щедростью, — объяснял Боцзюэ, — не зная, чем отблагодарить тебя, велел жене приготовить крабов и пару жареных уток. И меня пригласил к тебе. Вот мы и пришли.
— И зачем ты, брат, зря тратишься? — обращаясь к Шицзе, говорил Симэнь. — Жена у тебя только поправилась, а ты ей хлопот доставляешь.
— Вот и я то же самое ему говорил! — подхватил Боцзюэ. — А он мне свое: все остальное, мол, брату не в диковинку.
Симэнь велел слугам открыть коробки. В них, помимо пары жаренных в особой печи крупных уток, было четыре десятка готовых к употреблению крабов. Заправленные соевой подливой, перцем, чесноком и имбирем, жаренные в душистом масле, нежные, с аппетитным запахом, они так и просились в рот. Симэнь велел Чуньхуну с Ван Цзином убрать деликатесы и наградить принесших коробки пятьюдесятью медяками. Потом он поблагодарил Чан Шицзе.
Циньтун отдернул занавеску и пригласил гостей в Зимородковый павильон. Боцзюэ продолжал расхваливать хризантемы.
— Где это ты, брат, достал такую красоту? — спросил он Симэня.
— Его сиятельство Лю, смотритель гончарен, подарил мне двадцать горшков.
— Вместе с горшками? — переспросил Боцзюэ.
— Ну да, вместе.
— Что там цветы! — подхватил Боцзюэ. — Горшки — вот это да! Как есть из казенных печей! Двойной закалки. Годы служить будут и воду не пропускают. Материал — высший сорт! Глину сперва через сито просеивают, потом гончары ногами месят — как сучжоуский фарфор — одна выделка. Таких теперь не сыщешь.
Симэнь велел подавать чай.
— А ты, брат, когда думаешь переезжать? — обратился Симэнь к Шицзе.
— Да он на третий день после сделки переехал, — вставил Боцзюэ.
— И прежний хозяин, на счастье, жилье себе уже подыскал. Так что брат в новом доме блаженствует. А вот тут как-то счастливый день выбрал и товаров закупил — лавку открыл. Брат невестки Чан серебро проверяет.
— Так когда же мы ему подарки понесем, а? — спросил Симэнь. — Только всех собирать не стоит. Сэ Цзычуня позовем, вчетвером и отметим. Закуски у меня приготовят. Не будем брата Чана в расходы вводить. Певиц возьмем и справим новоселье.
— Я и сам думал устроить новоселье, — говорил Шицзе, — но тебя, брат, пригласить никак не решался. Помещение уж больно мало. Не по душе, боюсь, придется.
— Какая чепуха! — возразил Симэнь. — Мы тебя не разорим. Я за Се Цзычунем пошлю. С ним и потолкуем. Он крикнул слугу Циньтуна: — Ступай батюшку Се пригласи!
— А из певиц кого звать будем? — поинтересовался Боцзюэ.
— Чжэн Айюэ и Хун Четвертую, — сказал, улыбаясь, Симэнь. — Хун Четвертая под барабан хорошо так, протяжно романсы поет на мотив «Овечки с горного склона».
— Какой же ты, брат, оказывается, хитрый! — упрекал хозяина Боцзюэ. — Их зовешь, а мне ни слова? Но я и так уж догадался. Ну и как она в сравнении с Гуйцзе?
— Пре-крас-на! Неописуема! — воскликнул Симэнь.
— Тогда что ж она, негодница, в день твоего рождения так упрямилась? Слова не вытянешь, — заметил Боцзюэ.
— Погоди, в другой раз я тебя к ней захвачу, — пообещал Симэнь. — Он в двойную шестерку играет. Тогда с ней сразишься.
— Я ей, потаскушке, покажу! Пусть попробует зазнаваться!
— Вот, сукин сын, задира! — заругался Симэнь. — Не смей у меня к ней приставать.
Пока они разговаривали, появился Се Сида и, поклонившись, сел.
— Видишь ли, брат Чан новым домом обзавелся, — обратился к нему хозяин. — Переехал и нам ни гу-гу. Надо будет сложиться, а уж его в расходы не вводить. Кушанья у меня приготовят, а слуги отнесут. Позовем певиц и повеселимся. Как ты смотришь?
— Я всегда готов, — отвечал Се Сида. — Только скажи, по скольку с брата причитается? И кто да кто будет?
