Автор неизвестен - Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)
На столе появились блюда. У путников в предвкушении обильной трапезы даже слюнки потекли. Но тут кто-то из них поднял голову. На стене белели две парные надписи, начертанные размашистым витиеватым почерком:
Путь в тысячу верст, он далек или нет?
Вперёд ли назад — безразличен ответ.
Куда б ты ни ехал, ты в мире живом.
Зачем же вздыхать, что далек отчий дом?
Строки эти красовались как раз напротив певцов и били, что называется, не в бровь, а в глаз. Задетые за живое, певцы не сдержали слез.
– Братцы! – говорили они слугам. – Мы-то надеялись весь век у хозяина прожить, а что вышло? Перекинулись за чаркой вина парой фраз, и уж отправляют нас в подарок в далекие края, а жалок человек на чужой стороне. Что-то нас ждет впереди?
Мяо Сю и Мяо Ши стали их успокаивать. После плотного обеда путники снова вскочили на коней. Снова застучали шестнадцать копыт. Много дней миновало, прежде чем они добрались до области Дунпин. В уездном центре Цинхэ они спешились и стали разузнавать, куда идти дальше. Наконец остановились на Лиловокаменной у дома Симэнь Цина.
Симэнь после приезда из столицы не видал покою. Одни присылали подарки, другие приглашали на пиры. По три, по четыре гостя в день навещали. А там и старшей жене надо было с приездом уделить внимание, и остальных не обойти. Дни проходили в пирах и усладах. Симэнь и в управу не заглядывал, даже о возвращении своем не уведомил.
Но вот в день приезда певцов у него выдалось время, и он поспешил на заседание в управу. Одного за другим приводили на допрос арестованных. Всякие дела разбирали – прелюбодеяние, драку, шулерство и ограбление. Потом, когда собрали и зарегистрировали поступившие жалобы, Симэнь сел в легкий паланкин и, окруженный телохранителями, очищавшими путь от зевак, отправился домой. Тут-то он и заметил заждавшихся слуг с певцами. Следуя за паланкином, они вошли в залу.
– Мы от господина Мяо из Янчжоу, – встав на колени, отрекомендовались вошедшие. – Вот вам, батюшка, письмо.
Они отвесили земные поклоны.
– Встаньте! – подняв руку, сказал Симэнь и начал расспрашивать о Мяо Цине.
Он позвал Шутуна. Тот разрезал серебряными ножницами пакет и вынул бумагу. Симэнь стал читать приложение к письму. Между тем Мяо Сю с Мяо Ши, продолжая стоять на коленях, протянули подарки.
– Примите, батюшка, знаки почтения от нашего господина, – сказали они.
Симэнь очень обрадовался и распорядился, чтобы Дайань убрал подношения, а слугам велел встать.
– Мы ведь встретились за тысячи ли от дому, – говорил он. – И представьте, какое родство душ, какая привязанность! Пообещал певцов подарить, – и разговор-то за чаркой вина зашел, – я уж забыл давным-давно, а ваш почтенный хозяин помнит. Я-то все жалел, что в спешке не успел с ним проститься. Да, обет дороже денег. Говорят, умели в старину дружить, да и то называют только Фана и Чжана[22]. О них добрая молва живет, будто они друг за другом за тысячу ли ходили. Вот и ваш хозяин из таких редких друзей.
Так Симэнь на все лады расхваливал и благодарил Мяо Цина.
– Хозяин приказал нам служить у вас, батюшка, – говорили, приблизившись и отвешивая земные поклоны, певцы. – Не будьте к нам слишком строги, батюшка, умоляем вас!
Симэнь посмотрел на подростков-певцов, чистых и стройных. Они были действительно хороши собой. Уступая, быть может, разодетым женам Симэня, певцы затмили бы любую служанку, привыкшую блистать обрамленной алыми губами белизною зубов. Симэнь велел устроить в передней зале угощение. Было отдано распоряжение, чтобы с ответным письмом Мяо Цину отправили щедрые дары – шелка и украшения. Для ожидавших в кабинете певцов готовили комнаты.
Прослышав о певцах, Ин Боцзюэ и остальные друзья поспешили к Симэню, и тот велел Дайаню накрывать стол на восемь персон. На устроенный по этому случаю пир к гостям вышли певцы и, ударив в кастаньеты, запели на мотив «Вешних вод»:
Грушевый сал распустился с улыбкой,
Ива кудрявой не гнет головы,
Чайные розы в цветении зыбком
Чают дождаться бутонов айвы[23].
На мотив «Остановив коня, внимаю»:
Заросшие тропинки,
Заглохшие плетни.
Нестройные травинки,
И смолкли соловьи.
Дождливой паутинкой
Опутан сонный сад,
На мостике с горбинкой
Дробинки наугад.
А шмель забыл багряной
Гвоздики аромат,
Не пьет нектар медвяный –
Промок его наряд.
Стою я на террасе,
Вздыхаю у перил.
О, как непрочно счастье –
Любимый разлюбил.
На мотивы «Опустился дикий гусь» и «Победной песни»:
Вот нахмурила Си Ши
зимородки-брови,
Затаила чудный лик –
в яшмовом покрове.
Красноперый козодой
плачет в сизой дымке
И роняет на цветы
жемчуга-слезинки.
Вдруг на солнце засверкал
шляпы светлый глянец,
И подвески закружил
искрометный танец.
Как цветочная пыльца
шпилек ароматы
Плавно реют у крыльца
расписной палаты[24].
Прекрасное тронешь –
в грязи замараешь.
В пучину залезешь –
всех рыб распугаешь.
Пичуга влетела –
от страсти пьяна.
Лишь мне нет опоры –
тоскую одна.
– Да, в самом деле вы чудесно поете! – сказал, кивая головой Симэнь.
– Нас обучали и коротким романсам,– говорили, кланяясь, певцы. – Мы Вам сейчас споем, батюшка.
– Очень хорошо! Спойте! – попросил Симэнь.
Певцы запели:
Вот шелка кусок белоснежного
На раме тугой растянул,
Взял кисть и на поле безбрежное
Великий художник взглянул:
Там травы баюкают нежные
В рассветной сиреневой мгле,
Телята желтеют потешные.
А на раздобревшем воле,
Листая потертую книжицу,
Задумался старый пастух…
Котята весенние лижутся,
И стоны рожка нежат слух.
Трясутся хвосты в нетерпении,
Гоняют назойливых мух.
Чтоб подлинным стало творение
Немало затрачено мук.
Есть в библиотеках стихи и романы,
Есть лютня и цитра, есть флейта и цинь.
Немало поэтов, чьи песни желанны,
Но «Солнечных весен»[25] вторых не найти.
Великие песни веками нетленны –
Поют их красавицы наперебой.
Да будет прославлен поэт вдохновенный,
Как в «Оде о высях»[26] воспевший любовь.
На тот же мотив:
Поля предо мной благодатные:
Колосья холмами лежат,
Равнинами грядки опрятные,
И вьется косая межа.
Меж рисом и просом бежит тропа
И прячется в горной дали.
Пшеница златая лежит в снопах,
Тутовник – чернее земли.
Там аиста песня нехитрая,
А там – обезьян грубый крик.
Лачуга в пыли глинобитная,
Горбатый хозяин-старик.
Его сыновья в поле день-деньской,
Им в полдень приносят еду,
Желудки наполнят — и в тень с мошкой
Под сеткой у леса уснут.
Поэзию жизни обыденной
Познали певцы царства Бинь[27],
И мир, их глазами увиденный
Дано было мне полюбить.
Под красками мнится
природа сочнее:
Речушка змеится
меж розовых гор,
И ряской живою
в груди зеленея,
Раскинулся вволю
озёрный простор.
А осень пестра
на цветочной поляне,
И дымкою трав
затянулась река.
Оделись в солому
на поле крестьяне,
И прыгает сом
в кузовке рыбака.
Тропинками посуху
лунные блики,
И палевым отсветом
над глубиной.
Слышны журавлей
улетающих крики,
И чайки не реют
над мёрзлой волной.
Творец вдохновенный,
художник великий
Мирские мгновенья
стряхнул, словно пыль.
И будто Цанлан –
водный скит многоликий[28],
Воспел этот край,
как священную быль.
На тот же мотив:
Вот хмурятся тучи обвисшие,
И стелется по небу мгла,
И снег, как подвыпивший лишнее,
Обмяк, но лачуга тепла.
Чтоб сытыми быть и богатыми
Я чашу налью до краев,
Жена сварит кашу с бататами,
В жаровню подброшу я дров.
Вдруг песнь привлечет журавлиная –
За птицей пошлю сыновей –
С нее написал бы картину я,
И птице в тепле веселей.
И песня сложилась бы ладная;
Мы чаши осушим не раз!..
Как жаль! Оделен ли талантом я? –
Ищу, не найду нужных фраз.
В восторге до самозабвения
Великий художник творит.
Воспел старика вдохновения
И чист стал душой, как нефрит.
На, действительно, голоса их были чисты, а песни плыли облаками и превращались в «Белые снега»[29]. Юэнян, Юйлоу, Цзиньлянь и Пинъэр, завороженные тоже вышли к пирующим.
– Чудесно! Прекрасно! – восклицали они хором.
Цзиньлянь, оставаясь среди остальных женщин, так глазами и поедала сразу же очаровавших ее певцов. «Да, ребята и поют превосходно, и собой красавцы», – шепотом повторяла она.
Симэнь отпустил певцов отдыхать в восточный флигель и распорядился накормить Мяо Сю с Мяо Ши. Было велено также готовить Мяо Цину подарки и ответ с выражением особой благодарности.
