Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
На мотив «Иволги желтый птенец»:
Милый в дальнем далеке,…
Ин Боцзюэ вставляет:
… В обмелевшем ручейке
Лодка тонет на песке –
Да, мой друг, такое чудо
Не приходит ниоткуда.
Гуйцзе продолжает:
Хмурю брови я в тоске,
Зеркала лежат без дела,
Я от горя похудела,
Разве знала, дорогой,…
Боцзюэ:
… Что мой милый, ой-ой-ой,
Тю-тю-тю – уж под водой.
Гуйцзе:
Светозарною порой,
Что на солнце тень обмана
Упадёт… Теперь румяна,
Пудра – боле ни к чему,…
Боцзюэ:
– Да, недаром говорят:
Хоть десятки тысяч я приму,
Но любовь отдам лишь одному!
Сидишь теперь перед зеркалом, вздыхаешь тяжко, страдаешь, упрекаешь его. А ведь когда-то любились так пылко. Что ж, нечего роптать! Теперь и пострадай.
Гуйцзе:
– Чтоб тебе провалиться! Не болтай чепуху!
Серьги, кольца я сниму…
Боцзюэ:
– Пока вроде все на месте!
Гуйцзе:
Городской рожок певучий
Сердце в клочья рвет и мучит!
Боцзюэ:
– Как-то незаметно, чтобы разорвало. Скажи – меж вами связь порвалась.
Гуйцзе что было силы ударила Боцзюэ и заругалась:
– Ты, видать совсем из ума выжил, негодник! Хватит приставать! Сгинь совсем, разбойник!
Она запела на мотив «Встреча мудрых гостей»:
Полнолуньем серебрятся
занавески спальни,
Полога шелка струятся,
помыслы печальны.
Гуся дикого далёкий
вдруг раздался крик,
Горестным своим полётом
в уши мне проник.
Не сомкнуть опухших век мне
в заключенье душном,
Свечка, растекаясь, блекнет
сумраком послушным.
Стражи кружатся неспешно,
ночь, как день, ясна,
Где-то спит он безмятежно,
мне же нету сна.
Ин Боцзюэ:
– Вот глупая-то! А кто ж ему мешает спать безмятежным сном? Его никто забирать не собирается. Он спит себе спокойно. Это ты в чужом доме скрываешься и дрожишь день-деньской как овечка. Вот уж из столицы привезут вести, тогда и успокоишься.
Гуйцзе не выдержала и обратилась к Симэню:
– Батюшка, ну что он ко мне пристал? Покою не дает Попрошайка.
– Что? Батюшку пришлось вспомнить? – издевался Боцзюэ.
Гуйцзе, не обращая на него внимания, опять заиграла на лютне и запела парные строфы:
Зардеет весна,
Зардеет весна,
И сердце мое затрепещет…
Боцзюэ:
– Заденешь тебя за живое, так хочешь или нет – затрепещет.
Гуйцзе:
Останусь одна,
Останусь одна –
И жемчуг на веках заблещет.
Боцзюэ:
– Один во сне мочился. Умирает у него матушка. Он, как полагается, постилает постель у ее гроба. Во сне и на этот раз случился с ним грех. Пришел народ, глядят: подстилка мокрая, хоть выжимай. «Это отчего?» – спрашивают. Он не растерялся. «Всю ночь, – говорит, – проплакал. Слезы желудком и вышли». Так вот и ты. Перед ним ломалась, а теперь втихомолку слезы проливаешь.
Гуйцзе:
– А ты знаешь? Ты видал? Эх, ты, юнец бесстыжий, чтоб тебе провалиться на этом месте.
Его не виню,
Его не виню,
Не сетую в горе безмерном…
Боцзюэ:
– Что ж ты не винишь судьбу? Скажи откровенно: много у него серебра выманила, а? Да, а теперь скрываться приходится, заработки упускать. «В горе безмерном!» Ты уж духов небесных обманывай. Они ведь все равно ничего не соображают.
Гуйцзе:
В слезах утоплю,…
Боцзюэ:
– Я же говорю, поймала, да из рук и выпустила.
Гуйцзе:
В слезах утоплю
Я память о друге неверном.
Боцзюэ:
– Глупышка! В наше время юнца желторотого не проведешь, а ты захотела посетителя своего надуть. Была, говоришь, ему верна? Постой! Послушай, что в «Южной ветке» говорится. Как о твоих похождениях идет речь:
В наш век кто честен, кто фальшив
В хитросплетениях не видно,
Всяк внешне предан и правдив,
А сердце – сущая ехидна.
В любовь – как в омут с головой!
Сочтет доходы мамка-сводня…
Красотка славилась весной,
Но где краса ее сегодня?
Жизнь вьючного осла иль клячи
Уютней, право, и богаче.
Гуйцзе расплакалась. Симэнь ударил Боцзюэ веером по голове.
– Чтоб тебе, сукин сын, подавиться! – засмеялся Симэнь. – Поедом ест. Этак и человека погубить можно. – Он обернулся к Гуйцзе: – А ты пой, не обращай на него внимания.
– Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, – заговорил Се Сида. – Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!
Гуйцзе немного погодя опять взяла лютню и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:
Глаза горели, говорил – влюблен,
Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.
– Пой, Гуйцзе, – сказал Сида. – Не гляди на него.
Гуйцзе продолжала:
Но жил в душе его порок.
Мне говорили, честен он…
Но ложью он меня увлек,
Только Сида отнял руку, Боцзюэ опять стал перебивать:
– Если б ты говорила то, о чем думаешь, ничего бы с тобой не случилось. Только в пасти тигра ты откровенничаешь, да и то больше намеками.
– Откуда ж ты знаешь, красные твои глаза?! – спросила Гуйцзе.
– Да, как же мне не знать! – отвечал Боцзюэ. – В «Звездах радости» бывать приходилось.
Все вместе с Симэнем рассмеялись.
Гуйцзе:
Чирикали мы парой пташек,
Но обманул меня, подлец.
Небесным воспареньям нашим
Пришел безрадостный конец…
Боцзюэ:
– Тоже мне! Ты других опутывать горазда, а себя в обиду не дашь. Таких, как ты, тоска не иссушит!
Гуйцзе:
Прошедшее – притворства полотно,
А как о будущем ты врал цветно!
Боцзюэ:
– Да, насчет будущего трудно загадывать. Впрочем, он на днях, может, и полководцем станет.
Гуйцзе запела на мотив «Янтарной кошечки»:
Чем дальше от тебя, тем холодней,
Желанье встречи все сильней.
Одной томиться сколько дней?
Боцзюэ:
– Обожди денек, другой. Небось не опоздаешь. Вот в столице уладят, и вернешься к себе в кромешный ад.
Гуйцзе:
Не будет свиданья на Уской горе,
Растаяло облаком алым.
Оставив подругу свою на заре,
Умчался мой феникс бывалый.
Заключительная ария:
Любовь и ласки – все забыто,
И притупилась боль страданья,
Но сердце навсегда разбито,
Остались лишь воспоминанья.
– Чудесно! – воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна. – Возьми лютню, а я поднесу чарочку Гуйцзе.
– А я закусочками ее попотчую, – подхватил Боцзюэ. – Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.
– Убирайся, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе. – Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.
Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.
– Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, – сказал он Боцзюэ.
Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.
– Брат! – крикнул Боцзюэ. – Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.
– Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! – воскликнул Симэнь.
– Меня, брат, не обманешь! – не унимался Боцзюэ. – Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.
Симэнь засмеялся и пошел в дальние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.
Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.
– Что там батюшка в дальних покоях делает? – спрашивали они Хуатуна.
– Сейчас придет, – отвечал слуга.
– Придет? А где он все-таки? – не унимался Боцзюэ и обратился к Сида. – Ты здесь побудь, а я пойду поищу.
Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в грот Весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.
– Это отчего? – спросила она, устрашенная.
Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, – ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосы-ножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе. – Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.
Тем временем Ин Боцзюэ обыскал все беседки и павильоны, но Симэня нигде не было видно. Миновав небольшой грот в бирюзовой горе, он вошел в аллею вьющихся роз, а когда обогнул виноградную беседку, очутился в густых зарослях бамбука, укрывавших грот Весны. Откуда-то доносились едва уловимый смех и шепот. Боцзюэ подкрался ближе, отдернул занавес, скрывавший дверь в грот, и стал прислушиваться.
