Имруулькайс - Любовная лирика классических поэтов Востока

Вдруг узнаю: решил совет семейный
Отъезда не откладывать Бусейны.
Не надрывайся, сердце, потерпи, —
Пусть караван скрывается в степи…
Рассудок мой ты омрачила бредом, —
В игре любой стремишься ты к победам.
Одним — любить, другим — терзать безбожно:
Стремленья наши противоположны.
Как хочешь это чувство назови, —
Такой нигде не встретишь ты любви…
Приказывай гонцу седлать коня, —
Ты душу в дар получишь от меня.

Ночь пришла меня баюкать, но забыться я не мог,
Тень любимой мне предстала, сердце сжалося в комок.
А когда сказал я милой: «О души моей рассвет,
Будь щедра со мною!» — скрылась, не сказав ни «да», ни «нет».
Дай же мне забвенье, Абда! Я пока еще не тень
И не умер, хоть от страсти умираю каждый день.
Так ослаб и похудел я, что, когда к тебе пойду,
Может статься, и от ветра по дороге упаду.
Но смеется над любовью безответною судьба,
Нацепив ошейник с меткой на меня, как на раба.

Весь день меня друг упрекал за безумную страсть,
Пустые упреки! О, как тут в унынье не впасть?
Сказал он: «Опомнись!» Но я отвечал: «Никогда!»
Сказал он: «Как видно, вы с нею лишились стыда,
О вас же судачат повсюду!» — «А хоть бы и так,
От встреч отказался бы только последний дурак!»
Грешу, не грешу — что за дело другим до того?
Ведь это касается только меня одного!
Так тюрки, напав, обвиняют хазар за налет…
Святоши! Злословили б лучше на собственный счет!
Дождусь я — и камень, пожалуй, разинувши рот,
В безумстве любви упрекать меня тоже начнет!
Мне хватит того, что сказала моя госпожа,
Чей взор поражает быстрее копья и ножа,
Того, что она, целомудрие строго храня,
Беседу прервав, вдруг сама целовала меня
И так пожимала мне руку, бледнея как мел,
Что след от пожатья ожогом на коже горел.
Когда же вдвоем оставались мы с ней взаперти.
Губами касался я шелка на нежной груди,
И тонкий браслет, зазвенев, тишину разбивал,
Когда я дыханье ее в поцелуе впивал,
Когда ее руки слабели и на пол она
Садилась без сил, как садится за горы луна,
И, плача, шептала: «Бесстыдник, вставай! Уходи!
Свидетель аллах, я пригрела змею на груди!
Откуда узнал ты, что нянюшка нынче уйдет?
Едва она скрылась, как ты постучал у ворот.
Спаси меня, господи, сжалься! Любою ценой
Не дай соблазнителю верх одержать надо мной.
Он трезв, но похож на хмельного, он смел и силен,
Сломал, как игрушку, браслет мой серебряный он.
О, горе мне, горе! Как справлюсь я с этой бедой?
Все щеки уже исцарапал он мне бородой!..
Что сделали б родичи, если б увидели нас!
Тогда и всевышний тебя бы от смерти не спас.
Смотри, что творится с губами! Что делать теперь?
Как в этаком виде открою я матери дверь?
Ах, что с нею будет! Разбойник, что будет тогда?
А люди узнают? Я, верно, сгорю от стыда.
Грабитель! О, как я могла уступить грабежу?
Мать скоро вернется, и что же я, дерзкий, скажу?..»
И я отвечал ей: «Не бойся, о радость души!
«Меня укусила пчела с коготками», — скажи.
Хотя догадается самый последний осел,
Что больше на свете таких не отыщется пчел.

Когда приятель говорит: «Не надо, не спеши!» —
Еще сильнее скорбный стон отвергнутой души.
Страсть к Суде разум отняла, затмила белый свет.
В душе красавицам иным отныне места нет.
Как до сих пор от мук моих не содрогнулась твердь?
Клянусь аллахом, что они еще страшней, чем смерть.
Готов с заката до зари я говорить о ней,
Она во мне, как нож врага, и сердцу все больней.
За что она отмстила мне? Я верен ей, как был,
И молча тайны наших встреч в душе похоронил.

Селима, любовь моя! Там, далеко средь пустыни,
Львы Бену Кейн охраняют шатры твои ныне.
Чуть не разбилась душа моя в приступе муки —
Так зазвенел на ветру колокольчик разлуки.
Дочь человека, чье имя я в тайне оставил
(Чтобы народ ненароком его не ославил), —
Небом клянусь, если б встретил однажды тебя я —
Счет позабыв, целовал бы, от жажды сгорая!
Требовал долг я отдать, но красавица ловко
Сердце мое забрала и пропала, плутовка!
Стал я подобен ослу, что пошел за рогами,
Но без ушей был оставлен, бедняга, врагами.

О друг мой верный, о халиф, что скажешь ты о той,
Из-за кого я жажду так, что почернел душой?
Я ночь над чашею провел и боль топил в вине,
Безумный ветер бушевал и буйствовал во мне.
Одни лишь письма и мечты, и больше ничего
Меж нами не было, и вот — все пусто и мертво,
О виночерпий, до краев наполни мой бокал!
Она священна, я ж святынь ничем не осквернял.
О Сельма, о запретный сон! Уйдя от зорких глаз,
Подобным райскому — вином я тешился не раз,
В селеньях Сирии оно томилось взаперти
И в девстве старилось, чтоб мне теперь с ума сойти.
Его тончайший аромат пьянит меня мечтой,
Как дуновенье ветерка, целебных трав настой,
Но заболеет сразу тот, кто к горлышку приник —
Вот голова его горит, вот онемел язык,
Вот он повержен, на земле, не шевельнет рукой,
Глаза блуждают, а в душе — и ветер и покой.
Он недвижим, но чаша мчит по воле волшебства
И убивает по пути движенья и слова.
Пока он пьет еще вино и в неге возлежит,
Забыв и то, что суждено, и то, что надлежит,
Иссякнет золото, и вдаль уйдут его стада,
И не вернутся никогда ни радость, ни года.
Тебя оставив в полусне, иссякнет и вино,
Но, усыпив других, не спит, а бодрствует оно,
И, став безумным и больным, заплачешь ты навзрыд,
Когда оно, сжигая кровь, по жилам побежит.

Сказала любимая: «Скоро нам жить друг от друга вдали».
И горе в душе разгорелось, и слезы из глаз потекли.
Как будто случайно на сердце упал из костра уголек,
И вспыхнул, и вот уже пламенный мчится по жилам поток.
Когда же июльские ветры, подув, добавляют огня,
Сжимается сердце от боли, дым горечи душит меня.

О жеманница, лик ее нежен и чист, как луна!
От любви занемог я, лишь только запела она:
«Взоры черных сияющих глаз мое сердце прожгли
И, убив меня, мимо убитого молча прошли».
Я вскричал: «Только сладость твои источают уста!
Спой же, ради аллаха, твой голос пьянит, как мечта», —
«Как прекрасны зеленые горы в хрустальных ручьях!
Как прекрасен любой, кто поселится в этих краях!»
«Спой тому, кто страдает, любя!» — я сказал, осмелев.
«Что же, есть у меня для таких подходящий напев:
«Я не виделся с той, что живет в становище у вас,
Но бывает порою, что уши догадливей глаз».
И вскричал я в волненье: «О солнце на небе моем!
Ты зажгла во мне пламень, и все осветилось кругом.
Спой же страстную песню, пусть долу опустится взгляд.
Чтобы муки влюбленного стали сильнее стократ!»
О, когда бы мне яблоней стать у нее на пути,
Стебельком ароматной травы из земли прорасти!
Может быть, восхитившись, она принесет меня в дом?
О, как счастлив я был бы остаться с любимой вдвоем!
И, склонившись над лютней, так страстно запела она,
Что, услышав такое, и джинны лишились бы сна.
Той, что в гордости дерзкой вовек не уступит другой,
Стал я тотчас же самым покорным и верным слугой.
Я просил: «О, молю тебя, спой мне еще что-нибудь,
Ты, что в свет облачила мой темный, безрадостный путь!
Если б знать, что убьешь ты сегодня любовью меня,
Заказал бы я саван еще со вчерашнего дня».
И так дивно запела она! Я забылся на миг,
И заплакал, и снова пред ней головою поник:
«Нет, того, кто действительно любит, — аллах не убьет,
Но изменника казнь справедливая ждет».