Ланьлинский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
– Прошу вас, ваше сиятельство, – обратился он к гостю. – Пройдемте переодеться.
Они вышли в сад и, насладившись его красотою, стали подниматься к Зимородковому павильону, где были спущены бамбуковые занавеси, ярко горели в серебряных подсвечниках свечи и стоял накрытый стол.
Хайяньских актеров Симэнь велел угостить вином и закусками и, наградив двумя лянами серебра, отпустил домой. Шутун убрал из крытой галереи посуду и запер садовую калитку.
Две ярко наряженные певицы, стоявшие у крыльца веранды, напоминали ветки цветов, колеблемые ветром. Обе опустились перед хозяином и гостем в земном поклоне.
Только взгляните:
В тонких платьях златотканых,
и пленительны, и хрупки,
Подошли и поклонились,
так, что пыль не поднималась –
Вспомнишь ту, что намочила
на заре подол у юбки,
Вместе с той, что с гор Ушаньских
после дождичка спускалась.
Увидев красавиц-певиц, инспектор замер на месте.
– О, как вы любезны, Сыцюань! – воскликнул он. – Я, право, поражен!
– Не припоминается ли вам, сударь, знаменитая прогулка в Восточные горы? – спросил Симэнь.
– Но мне не сравниться талантами с Се Анем,[693] – говорил в ответ Цай. – Вы же, почтеннейший, возвышенны, словно Ван Сичжи.[694]
При свете луны он взял за руки искусниц-певиц и взошел вместе с ними на веранду, восторженный не меньше, чем Лю Чэнь и Жуань Чжао[695] в горах Тяньтайских. Заметив бумагу и тушь, он тотчас же взял кисть и пожелал в стихах запечатлеть нахлынувшие чувства. Симэнь велел Шутуну подать тушь, погуще ее растереть дуаньсийским камнем и достать узорной бумаги. С талантом первого лауреата Империи инспектор Цай едва присел под лампой, и тотчас же заиграла в его руке кисть, из-под которой без единой задержки появлялись драконы и змеи. Вмиг были готовы стихи.
Они гласили:
Со дня последнего свиданья
шесть долгих лун уже уплыли.
Бумага с кистью на веранде
лежат и ждут не сей поры ли?
Пролился дождь, и в сад блаженства
передо мной врата открылись:
Внезапно с дуновеньем ветра
волшебницы в цветах явились.
Когда роскошный пир в разгаре,
то стражи словно бы короче,
Когда стихи почти готовы,
то и совсем уж дело к ночи.
Я уезжаю, но надеждой
на встречу сердце лишь и живо.
Вот только кто же мне подскажет,
когда наступит день счастливый?
Цай велел Шутуну приклеить стихи на стену в память о его приезде.
– А как вас зовут? – обратился инспектор к певицам.
– Меня – Дун Цзяоэр, а ее – Хань Цзиньчуань, – был ответ.
– А как вы прозываетесь? – расспрашивал Цай.
– Мы всего лишь безвестные певицы, – говорила Дун Цзяоэр. – Какие у нас могут быть прозвания?!
– Ну, не скромничайте! – допытывался инспектор.
– Меня называют Яшмовая певица, – сказала, наконец, Хань Цзиньчуань.
– А меня – Фея роз, – отвечала ее подруга.
Цаю это прозвание очень понравилось и запало в память. Он велел Шутуну принести шашечный столик и начал партию с Дун Цзяоэр, а Симэнь с Цзиньчуань поднесли им по золотой чарке вина. Шутун хлопнул в ладоши и запел на мотив «Яшмового ненюфара»:
Ветер восточный,
разносится пух тополей.
Пряны и сочны
ростки молодых орхидей.
Возле ступеней
лианы послушная вязь.
Это веселье —
весны ароматная власть.
Это качели
на небе кружатся, смеясь…
Путь мой не горек
среди наслаждений и снов.
Вам винный погреб
милей бархатистых цветов?
Инспектор выиграл партию. Дун Цзяоэр выпила чарку и тотчас же поднесла победителю. Хань Цзиньчуань угостила Симэня, и они выпили за компанию. Шутун запел на тот же мотив:
Южные вихри,
срываясь, бананы летят.
Хлёсткие вина
на лилиях белых блестят.
Танцем желанья
заманит красотка,
Как Сяомани[696]
нежнейшей чечётка.
Чудным дурманом
витая прическа…
В эти мгновенья
кто сдержит неистовый пыл?
Без промедленья
лови – не скучай у перил!
Осушив чарки, они снова принялись за игру. Выиграла Дун Цзяоэр и поспешно поднесла Цаю вина. Симэнь выпил с ним за компанию. Шутун запел на тот же мотив:
Западным ветром
душистых кусты хризантем,
Плетью победной
взлетел виноград выше стен.
Ищет Ткачиху
ночной Волопас в поле Млечном,[697]
Жалобно, тихо
стрекочет последний кузнечик.
На сердце лихо,
промокло дождями крылечко…
Девица чахнет
от помыслов-грёз.
Туфельки в пятнах
от непросыхающих слез.
– Поздно уж, Сыцюань, – сказал Цай. – Да и выпил я предостаточно.
Они вышли в сад и встали среди цветов. Была середина четвертой луны. На небе показался месяц.
– Рано еще, ваше сиятельство, – говорил Симэнь. – Еще Хань Цзиньчуань вас не угощала.
– В самом деле! Позови-ка ее, – согласился гость. – Надо ж средь цветов чарочку пропустить.
Подошла Хань Цзиньчуань с большим золотым кубком в виде персикового цветка и грациозно поднесла его Цаю, а Дун Цзяоэр угостила фруктами. Шутун хлопнул в ладоши и запел четвертый романс на тот же мотив:
Северной стужей
закружится грушевый прах.
Улей уснувший
под крышей медвяных парах.
Голая ива,
на ветке теснятся сороки,
Чувствует слива –
зимы приближаются сроки.
Дворик красиво
луной озарен на востоке.
Сердцу тоскливо,
в раздумьях становится старше.
Неторопливо
стучат одинокие стражи.
Цай осушил кубок, снова наполнил и поднес Хань Цзиньчуань.
– О, довольно вина на сегодня! – воскликнул он. – Велите слугам, Сыцюань, убрать кубки. – Инспектор взял за руку Симэня. – Вы так добры, так гостеприимны, почтенный сударь, что мне прямо-таки неловко. Только человек ученый, каковым являетесь вы, может быть так любезен и щедр. Я всегда помню о помощи, которую вы мне оказали в прошлый раз. О ней я говорил Юньфэну. Если же мне посчастливится получить повышение, даю слово, не останусь перед вами в долгу.
– О чем вы беспокоитесь, ваше сиятельство! Даже не напоминайте мне об этом, прошу вас.
Инспектор Цай взял за руку Дун Цзяоэр, и Хань Цзиньчуань, сообразив в чем дело, удалилась в дальние покои к Юэнян.
– Почему ж ты ушла? – спросила ее хозяйка.
– Он сестрицу Дун позвал, – отвечала, улыбнувшись, Цзиньчуань. – Мне там делать нечего.
Немного погодя Симэнь пожелал гостю спокойной ночи, позвал Лайсина и наказал, чтобы тот вместе с поварами утром же, в пятую стражу, отнес в монастырь Вечного блаженства коробы с кушаньями и закусками, вином и сладостями.
– Его сиятельству проводы будем устраивать, – пояснил он. – Да, смотри не забудь певцов позвать.
– А кто дома останется? – спросил Лайсин. – Ведь завтра у матушки Второй день рождения.
– Пусть Цитун что надо закупит, а готовить могут и повара общей кухни.
Шутун с Дайанем убрали посуду и, взяв кувшин лучшего чаю, отправились в Зимородковый павильон, чтобы угостить инспектора.
В кабинете, тщательно прибранном, стояла приготовленная гостю кровать. Цай обратил внимание на крапленый золотом бамбуковый веер, который держала Дун Цзяоэр. На нем был изображен спокойный ручей, вдоль которого цвели орхидеи.
– Простите за беспокойство, – обратилась к инспектору певица. – Будьте добры, подарите мне стихи на веер.
– О чем же написать? – раздумывал вслух Цай. – А? Посвящу Фее роз, каковою ты прозываешься.
И, охваченный вдохновением, он сел к лампе, взял кисть и написал на веере четверостишие:
Во дворик вечер тишину принес,
Взошла луна – в окошке блики света,
В тот час внезапно встретил Фею роз
Влюбленный гость, в лиловое одетый.
Дун Цзяоэр поспешила поблагодарить Цая Юня, и они легли. Шутун, Дайань и слуги инспектора легли в комнате рядом, но об этом говорить не будем.
Утром инспектор поднес Дун Цзяоэр красный конверт с ляном серебра. Певица пошла в дальние покои и показала вознаграждение Симэню.
– На жалованье живет! – усмехнулся Симэнь. – Где ж ему большие деньги отваливать! И на том спасибо говори.
Он велел Юэнян и остальным женам дать певицам по пять цяней и выпустил в задние ворота. Шутун принес хозяину воды. Симэнь, покончив с утренним туалетом, вышел в большую залу, где им с гостем подали рисовый отвар. Слуги с паланкином и лошадьми ждали инспектора у ворот. Прощаясь с хозяином, гость еще и еще раз благодарил его за гостеприимство.
– Ваше сиятельство, – обратился Симэнь, – будьте добры, попомните, о чем я вас просил вчера. Как только вы прибудете на место, я вам на всякий случай напишу письмо.
– Не утруждайте себя отправкой послания, прошу вас, – уговаривал его инспектор. – Достаточно мне будет записки от слуги, и я сделаю для вас все, что в моих силах.
Они сели на коней и в сопровождении слуг выехали за город в монастырь Вечного Блаженства, где в келье настоятеля их ждал приготовленный Лайсином и поварами прощальный обед. Пели им певцы Ли Мин и У Хуэй. После нескольких чарок Цай поспешно встал. Лошади и паланкины ожидали его у монастырских ворот. Перед его отбытием Симэнь заговорил о Мяо Цине.
