Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Прошу Вас прочесть это госпоже».
Нака-но кими была растрогана до слез, догадавшись, каких трудов стоила старому монаху эта песня. Немудреные, написанные корявым почерком слова взволновали ее куда больше, чем изысканнейшие послания ветреного возлюбленного, старавшегося витиеватыми фразами восполнить недостаток чувств. Ответ она поручила написать дамам:
«Побеги папоротника
С горной вершины — память
О том, кто ушел.
Но этой весною с кем
Любоваться я ими стану?»
Гонец получил щедрые дары.
К тому времени красота Нака-но кими достигла полного расцвета. За последние луны — очевидно, вследствие перенесенных несчастий — она очень похудела, отчего черты ее сделались еще нежнее, еще изящнее. Она стала поразительно похожа на старшую сестру. Раньше, когда они были вместе, в глаза бросалось скорее различие, чем сходство, но теперь, глядя на Нака-но кими, дамы, забывшись, вздрагивали: «Уж не старшая ли это госпожа?»
— А ведь господин Тюнагон так жалел, что не осталось даже пустой оболочки… — сетовали они.
— Право, не все ль теперь равно? Для чего же судьба не захотела соединить его с младшей?
Многие молодые люди из свиты Тюнагона, вступив в свое время в отношения с прислуживающими Нака-но кими дамами, довольно часто бывали в Удзи, и связь между двумя домами не прерывалась. Нака-но кими знала, что Тюнагон по-прежнему тоскует, что даже новый год не принес ему облегчения. Только теперь ей открылось, что не случайная прихоть связывала его с Ооикими, а нежное, глубокое чувство.
Принцу Хёбукё становилось все труднее ездить в Удзи, и он решил перевезти Нака-но кими в столицу.
Миновали беспокойные дни, связанные с подготовкой и проведением Дворцового пира и прочих празднеств, и Тюнагон снова остался один со своим горем. Однажды, не имея рядом никого, перед кем можно было бы излить все, что терзало и мучило его душу, он отправился навестить принца Хёбукё.
Стоял тихий вечер, и принц сидел на галерее, задумчиво глядя на сад. Перебирая струны кото «со», он наслаждался благоуханием любимой сливы, совсем недавно расцветшей. Сорвав одну из нижних веток, на которой бутоны еще не раскрылись, Тюнагон поднес ее принцу. Право, лучшего и придумать было невозможно. Любуясь прекрасными цветами, принц сказал:
— Эти цветы
На того, кто сорвал их, похожи.
Яркостью красок
Не блещут, но в лепестках
Аромат чудесный таится.
— Каждый спешит
Эту цветущую ветку
Осыпать упреками.
Надо мне было давно
Ее сорвать самому,—
ответил Тюнагон. — Обидно, право.
Друзья любили подтрунивать друг над другом.
Затем разговор перешел на предметы более значительные и, разумеется, коснулся горной усадьбы. Тюнагон поведал принцу о том, каким тяжким ударом была для него кончина Ооикими, признался, что до сих пор не может примириться с утратой. Он плакал и смеялся, вспоминая разные, связанные с ушедшей случаи, то трогательные, то забавные, а принц, обладавший добрым, чувствительным сердцем, всегда готовым откликнуться на чужое горе, внимал ему, рукавом отирая слезы. Небо — уж не сочувствуя ли им? — затянулось тучами. К ночи подул сильный ветер, стало холодно, как зимой, светильники все время гасли, но, хотя во тьме неразличимы были нежные краски цветов (284), друзья никак не могли расстаться. Стояла поздняя ночь, а они все говорили.
— Не верится, что в мире такое бывает. Но неужели на этом все и кончилось? — сомневался принц, как видно подозревая, что Тюнагон не до конца откровенен с ним. Люди всегда склонны наделять других собственными слабостями…
Вместе с тем принцу нельзя было отказать в чуткости, ибо он не пожалел усилий, чтобы утешить Тюнагона, изгладить в его сердце память о былых горестях и рассеять мрачные мысли. Он говорил, столь умело переходя от одного предмета к другому, что Тюнагон в конце концов оказался вовлеченным в разговор, принесший его измученной душе немалое облегчение. Среди прочего принц рассказал ему о своем намерении перевезти Нака-но кими в столицу.
— Рад это слышать! — воскликнул Тюнагон. — Вы и вообразить не можете, как я страдал, полагая, что виноват в ее несчастьях. Она — единственная память, оставшаяся мне о той, которая будет вечно жить в моем сердце, и я почитаю своим долгом входить во все ее нужды. Лишь нежелание быть неправильно понятым вами…
Он рассказал принцу, что Ооикими просила его взять на себя попечение о ее младшей сестре, и умолчал лишь о той ночи, когда уподобились они кукушкам из рощи Ивасэ (437). В глубине души он был уверен, что сам должен заботиться о Нака-но кими хотя бы в память об ушедшей, и тайное раскаяние терзало его душу. Однако прошлого не воротишь, и ему ничего не оставалось, как смириться. Он не должен поддаваться искушению, если не хочет повредить ни себе, ни другим. Тюнагон принялся за приготовления к переезду, рассудив, что никто, кроме него, не сумеет этого сделать.
А в горном жилище царило радостное оживление. Для свиты молодой госпожи наняли миловидных дам и девочек-служанок. Прежние ее прислужницы с довольным видом сновали по дому, готовясь к отъезду, и только сама Нака-но кими оставалась безучастной. Мучительные сомнения терзали ее душу. Ей не хотелось обрекать на запустение родной дом в Фусими (438), но могла ли она требовать, чтобы ее оставили в этой горной глуши, где каждый новый день лишь множит печали? И разве не прав был принц, говоря, что, отказываясь уезжать отсюда, она ставит его в безвыходное положение? Переезд был назначен на начало Второй луны, и, чем меньше оставалось до него времени, тем задумчивее становилась Нака-но кими. Глядя на набухающие на деревьях почки, она жалела, что не увидит цветов, ей не хотелось уезжать от окутавшей склоны весенней дымки… (439). Она приходила в отчаяние при мысли, что впереди ее ждет не родное гнездо, а временный приют в пути, страшилась насмешек и оскорблений. Думы, одна другой тягостнее, осаждали ее голову, и сердце не знало покоя.
Между тем — увы, всему приходит конец — настала пора снимать одеяния скорби, но даже обряд Священного омовения показался Нака-но кими недостаточно значительным. Право же, ее сестра заслуживала большего. Матери своей она не знала и не тосковала по ней. Ей хотелось — и она не раз говорила об этом — почтить память сестры точно так же, как почтила бы она память матери, но, к ее величайшему сожалению, это было невозможно. Тюнагон прислал ей все, без чего нельзя обойтись во время обряда: свиту, ученых-астрологов и множество нарядов.
Все проходит, увы.
Едва платье из серой дымки
Успели скроить,
Как цветы на деревьях начали
Раскрывать лепестки…
Дары, подготовленные им поражали не столько роскошью, сколько разнообразием, каждый получил то, что ему полагалось по рангу.
— Как он добр! — восхищались дамы. — Никогда ничего не забудет!
— Даже брат не был бы заботливее.
Особенно были растроганы пожилые дамы, привыкшие довольствоваться малым. Молодые же сетовали:
— Неужели мы никогда больше не увидим его? Мы так привязались к нему за эти годы. Увы, теперь, наверное, все пойдет по-другому. Нетрудно себе представить, как будет тосковать госпожа.
Накануне отъезда Тюнагон приехал в Удзи. Его, как всегда, поместили в гостевых покоях. «Будь жива старшая госпожа, — думал он, — ее сердце скорее всего смягчилось бы, и я, а не принц…» Образ Ооикими неотступно стоял перед его мысленным взором, он вспоминал, как и что она говорила, и, мучимый запоздалым раскаянием, во всем винил себя. «Ведь, несмотря ни на что, она никогда по-настоящему не отталкивала меня и не выказывала открыто своего пренебрежения, — думал он, — я сам по какому-то странному побуждению отдалился от нее…» Вспомнив об отверстии, через которое он когда-то подглядывал за сестрами, он подошел к перегородке, но, увы, занавеси были опущены.
Дамы предавались воспоминаниям и тихонько плакали. Нака-но кими лежала безучастная ко всему на свете, и слезы потоками бежали по ее лицу. О завтрашнем переезде она не думала.
— Безотчетная тоска одолевает меня, когда я начинаю перебирать в памяти горести, которые пришлось нам изведать за прошедшие луны, — передает Тюнагон через одну из дам. — Вы себе не представляете, каким облегчением была бы для меня возможность высказать вам все, что терзает мою душу. О, не избегайте меня!
— Я вовсе не избегаю вас, — нехотя отвечает Нака-но кими, — но мне слишком тяжело. Чувства мои в смятении, и я боюсь оскорбить ваш слух своими бессвязными речами.
Однако, вняв увещеваниям дам, поспешивших встать на сторону гостя, она согласилась принять его у входа в свои покои. Тюнагон всегда был поразительно хорош собой, а за последнее время, возмужав, стал еще прекраснее. Трудно было не залюбоваться тонкостью его черт, неповторимым изяществом движений. Право же, в целом мире не было человека, равного ему. Представив рядом с ним свою покойную сестру, Нака-но кими печально вздохнула.
