Шота Руставели - Витязь в тигровой шкуре

Стал рассказывать он снова, пересиливая муку:
"Раз, с охоты возвращаясь, Фарсадан мне подал руку.
Он сказал: "Пойдем к царевне и ее развеем скуку".
Боже, как я жив доселе, обреченный на разлуку!

Дивный сад, приют блаженства, я увидел пред собою.
Там, как сирины из сказки, птицы пели над листвою.
Благовонные фонтаны били розовой водою.
Вход в покои был завешен аксамитовой тафтою.

За оградой изумрудной, в окруженье тополей,
Царь сошел с коня у башни безоаровой своей.
Драгоценная завеса колыхалась у дверей.
В этот день копье печали над душой взвилось моей!

Турачей, убитых в поле, царь велел отдать прекрасной.
Я понес их за владыкой и попал в огонь, несчастный!
С той поры оброк тяжелый стал платить я муке страстной:
Ранит доблестное сердце лишь один клинок алмазный.

Царь скрывал свою царевну от вельмож и от народа.
Не желая быть невежей, задержался я у входа.
Царь вошел, сказав рабыне: "Здесь со мною воевода,
Он привез царевне дичи для домашнего расхода".

Тут Асмат открыла полог, и увидел я на миг
Ту, чей взор копьем алмазным прямо в сердце мне проник.
Турачей Асмат я отдал, сам, задумавшись, поник.
Горе мне! С тех пор горю я, вспоминая милый лик!

Ныне та, что краше солнца, уж не льет свое сиянье!"
Удручен воспоминаньем, Тариэл терял сознанье.
Автандил с Асмат рыдали, эхо множило рыданья:
"Силу рук его сломили безутешные страданья!"

И опять Асмат водою окропила Тариэла.
Долго он молчал, очнувшись: мука сердцем овладела,
Слезы он мешал с землею, он тоске не знал предела.
Он твердил, изнемогая: "Как душа не отлетела!

Тот, кто предан бренной жизни, свято чтит ее дары,
Но, познав ее измену, забывает про пиры.
И недаром спорят с нею те, кто разумом мудры...
Возвратимся же к рассказу, коль я жив до сей поры.

Турачей Асмат я отдал, свет померк передо мною.
Я упал, не в силах двинуть ни рукою, ни ногою,
И когда вернулся к жизни, плач услышал над собою:
Словно челн перед отплытьем, окружен я был толпою.

В царской горнице огромной, под охраной караула,
Я лежал на пышном ложе посреди людского гула.
Царь с царицею рыдали. Муллы, сгорбившись сутуло,
Мой припадок объясняли чародейством Вельзевула.

Только я открыл зеницы, царь упал ко мне на грудь.
Он твердил: "Сынок любимый, хоть скажи мне что-нибудь!"
Но, увы, как одержимый, уст не мог я разомкнуть
И опять, теряя силы, стал в беспамятство тонуть.

Слаб я был, мешались мысли, неземным огнем палимы.
Надо мной, Коран читая, пели мукры и муллимы.
Им казалось, что больного бесы мучают незримы.
В этой глупости вовеки разобраться б не смогли мы.

Врачеватели, собравшись, удивлялись странной хвори:
"Здесь лекарства бесполезны, у него иное горе".
Я же вскакивал с постели, бормотал о разном вздоре.
Слезы плачущей царицы переполнили бы море.

Так лежал я трое суток, то ли мертвый, то ль живой,
Наконец, очнувшись снова, понял, что стряслось со мной.
Я подумал: "Неужели я не умер, боже мой!"
И к создателю с горячей обратился я мольбой.

Я сказал: "Великий боже, дай мне силы приподняться!
Невозможно мне, больному, у владыки оставаться:
Самого себя я выдам, только стану забываться!"
И творец меня услышал: сердце стало укрепляться.

Я привстал... И к государю полетел гонец счастливый,
И вошла ко мне царица с речью ласково-учтивой,
С обнаженной головою царь явился торопливый,
Он хвалил и славил бога пред толпою молчаливой.

Сели оба у постели, принесли отвару мне.
Я сказал: "Теперь, владыка, я оправился вполне.
Снова по полю хотел бы я проехать на коне".
И отправился в дорогу я с царем наедине.

Миновав большую площадь, мы помчались вдоль потока.
Проводив меня, владыка возвратился одиноко.
Дома сделалось мне хуже. Я твердил, томясь жестоко:
"Смерть, возьми меня скорее! Ибо что мне ждать от рока?"

Все лицо мое от скорби, как шафран, позолотилось,
Десять тысяч острых копий в сердце яростно вонзилось.
Вдруг дворецкого позвали. Я подумал: "Что случилось?
Неужели догадались, что со мною приключилось?"

То Асмат гонца прислала. Я сказал: "Позвать гонца!"
И любовное посланье получил от пришлеца.
Сердцем горестным пылая, я дивился без конца:
Мог ли я в моей печали покушаться на сердца!

Это смелое посланье счел неслыханным я дивом,
Но молчать в ответ девице было делом неучтивым,
Дал бы повод я к упрекам, порицаниям ревнивым, —
И ответил на признанье я письмом красноречивым.

Миновали дни за днями, с каждым днем я таял боле,
Уж не в силах с игроками выходить я был на поле.
Ко дворцу я не являлся, и лечился поневоле,
И долги платил исправно человечьей горькой доле.

Докучали мне лекарства, падал на сердце туман,
И никто не мог почуять жар моих сердечных ран.
Посоветовал немедля кровь пустить мне Фарсадан.
Я на это согласился: был на пользу мне обман.

Мне пустили кровь, и, грустный, снова я лежал в постели,
И опять гонец явился, как являлся он доселе.
Я велел ввести посланца и подумал: "Неужели
Это будет продолжаться? Кто я ей, на самом деле?"

Подал мне письмо посланец. Я прочел его до слова.
Эта девушка писала, что прийти ко мне готова.
Я ответил: "Приходи же, не вини меня сурово,
Я и сам приду немедля, твоего дождавшись зова".

Стал я думать: "Это дело неприятнее копья, —
Амирбар я, вождь индийцев, дорога мне честь моя.
Коль меня застанут с девой, опозорен буду я,
Навсегда меня изгонят в зарубежные края".

В этот день ко мне явился человек от Фарсадана.
Царь справлялся о здоровье, не сочится ль кровью рана.
Я ответил: "Успокойся, я очнулся от дурмана,
Скоро я к тебе приеду, милость мне твоя желанна".

Я поехал к государю. Он сказал: "Болеть не надо!"
И заставил сесть на лошадь без военного наряда,
И взвилась за турачами быстрых соколов плеяда,
И стреляли там пернатых царедворцы из отряда.

И великий пир устроил, возвратившись, царь-отец.
На пиру звенели арфы, услаждал гостей певец.
Роздал царь даров немало — самоцветов и колец.
Удостоились награды все, кто прибыл во дворец.

Побороть тоски не в силах, вечно думал я о милой,
И огонь любовный в сердце бушевал с великой силой,
И собрал своих друзей я, и прикинулся кутилой,
Пировал и пил я с ними, чтобы скрыть мой вид унылый.

Вдруг шепнул мне мой дворецкий: "Господин, у входа в зданье
Просит некая девица амирбарова вниманья,
Лик ее закрыт вуалью, но достоин почитанья".
Я сказал: "Проси в покои. Я назначил ей свиданье".

Гости стали подниматься. "Стойте, — я сказал гостям, —
Продолжайте пир, покуда не вернусь я снова к вам".
И прислужнику велел я не пускать гостей к дверям,
И свое скрепил я сердце, чтоб не впасть в великий срам.

Я вошел в опочивальню. Дева, кланяясь, сказала:
"Слава той благословенной, что к тебе меня послала!"
"Кто ж так кланяется милым? — удивился я немало, —
Будь она поискушенней, так вести б себя не стала".

"Стыдно мне перед тобою! — продолжала речь девица. —
Ты подумал, вероятно, что посмела я влюбиться.
Хорошо, что ты спокойно можешь к делу относиться.
Бережет меня, я вижу, всемогущая десница!

Витязь, я дрожу от страха, ибо втайне от людей
Ныне послана к тебе я девой царственной моей.
Столь неслыханная смелость подобает только ей.
Прочитай же эти строки и тоску свою развей!"  

И увидел я посланье той, что сердце опалила.
"Лев, скрывай от света рану! — так вещал мне луч светила. —
Я твоя, но что достойней — слабость жалкая иль сила?
Пусть Асмат тебе расскажет то, что я ей говорила.

Жалкий обморок и слабость — их ли ты зовешь любовью?
Не приятней ли миджнуру слава, купленная кровью?
Нам обязаны хатавы дань представить по условью, —
Отчего ж мы потакаем их обману и злословью?

Я желаю выйти замуж за тебя давным-давно,
Но увидеться доселе было нам не суждено.
Лишь твой обморок недавно я заметила в окно,
Разузнать о происшедшем было мне не мудрено.

Вот совет тебе разумный: объяви войну хатавам,
Заслужи почет и славу в столкновении кровавом.
Чем кропить слезами розу, укрепись в сраженье правом!
Я ль твой мрак не осветила блеском солнца величавым!"

Тут Асмат, забыв смущенье, речь со мною повела.
О себе скажу немного: радость душу залила,
Сердце сладко трепетало, стал кристален блеск чела,
Зарубинились ланиты жаждой счастья и тепла.