Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
— Зятюшка одежду ищет, — говорила она. — Просит тебя терем отпереть.
— Как найдет платье, пусть сюда приходит да пропустит с нами чарку вина, — наказала Цзиньлянь.
Вскоре с одеждой в руках показался Цзинцзи и скрылся.
— Он не идет, — сказала вошедшая Чуньмэй.
— А вы приведите его, — приказала Цзиньлянь и послала за зятем Сючунь.
Вошел Чэнь Цзинцзи. Матушка Пань сидела на кане. За столом, уставленным закусками и фруктами, расположились Цзиньлянь и Пинъэр. Цзинцзи отвесил им низкий поклон.
— Я тебя как порядочного к столу приглашаю, а ты нос дерешь, зазнаешься! — заметила Цзиньлянь и попросила Чуньмэй принести зятю большую чару.
Цзинцзи положил одежду на кан и сел за стол. Чуньмэй, решив подшутить, принесла большую чашку, до краев наполненную вином, и протянула ее Цзинцзи.
— Если вы хотите угостить меня, матушка, — проговорил, всполошившись, Цзинцзи, — так дайте маленькую чарку. Меня в лавке народ ждет.
— Ничего, подождут, — проговорила Цзиньлянь. — А я вот хочу, чтоб ты выпил именно эту чару. Что проку в маленькой?
— Такая чара не помешала бы делу, — заметила матушка Пань.
— А ты ему и поверила, будто он больно занят? — возразила Цзиньлянь. — Он пить мастер. Дай ему бочку, он ее до нижнего обруча вытянет.
— Ну ладно, — согласился Цзинцзи и отпил несколько глотков.
— Подай палочки, барышня, — обратившись к Чуньмэй, попросила матушка Пань. — Что же братец без закуски пить должен?
Но Чуньмэй медлила. Она в шутку дала ему шлепка, а потом запустила руку в коробку, вынула два ореха и протянула их Цзинцзи.
— Пошутить надо мной захотела? — взяв орехи, спросил он. — Думаешь, не разгрызу?
Он враз расколол зубами оба ореха и закусил ими вино.
— Вот что значит молодые зубы! — воскликнула матушка Пань. — А мне, старухе, что потверже попадется, никак не прожуешь.
— А я разве что камень с гусиное яйцо не раскушу или бычьи рога, — засмеялся Цзинцзи.
Цзиньлянь заметила опустевшую чару и велела Чуньмэй снова налить вино.
— Первую за меня пил, — говорила она, — а чем же хуже меня твоя бабушка и матушка Шестая? Выпьешь три чарки, тогда и отпущу.
— Матушка, сжальтесь над сыном своим! — взмолился Цзинцзи. — Не могу я больше, правду говорю. И от одной-то, чего доброго, побагровеешь, батюшка отругает.
— А ты батюшку испугался? — удивилась Цзиньлянь. — Вот уж не думала! А куда ушел батюшка?
— После обеда батюшка был в гостях у помощника станционного смотрителя У, а сейчас он напротив, смотрит, как идет уборка в бывшем доме Цяо.
— Да, Цяо, кажется, вчера переезжали? — вспомнила Цзиньлянь. — Что же мы им чаш не послали?
— Как не послали? Сегодня утром отправили, — сказал Цзинцзи.
— А куда они переехали? — спросила Пинъэр.
— На Большую Восточную улицу, — ответил Цзинцзи. — За тысячу двести лянов особняк купили — огромный, почти как наш. Семь комнат по улице и пять построек вглубь.
Пока шел разговор, Цзинцзи зажал нос, осушил чару и, взглянув на отвлекшуюся от разговора Цзиньлянь, схватил одежду и бросился наутек.
— Матушка, смотрите — зятюшка ключ забыл, — сказала Инчунь.
Цзиньлянь взяла у нее ключ и положила под себя на сиденье.
— Пусть поищет! — говорила она Пинъэр. — А придет, не говорите. Я его подразню немножко.
— Да отдай ты ему, дочка! — сказала матушка Пань. — К чему такие шутки?
Цзинцзи вбежал в лавку, сунулся в рукав — ключ исчез. Он бросился к Пинъэр и стал разыскивать пропажу.
— Кому нужен твой ключ?! — воскликнула Цзиньлянь. — Сам положит неизвестно где, а потом спрашивает!
— Я его что-то здесь не видала, — сказала Чуньмэй. — Может, в тереме оставил?
— Да нет, помню, он у меня с собой был, — отозвался Цзинцзи.
— Ах ты, сынок! — начала Цзиньлянь. — Не знаешь, не ведаешь: то ли дома, то ли нет. Кто ж это у тебя так память отбил, а? Впрочем, вон ты зад-то какой отрастил! Там, должно быть, весь твой рассудок разместился.
— Но что ж делать? Люди ведь за одеждой пришли, — сокрушался Цзинцзи. — И батюшки нет. Придется слесаря звать, замок в тереме ломать.
Ли Пинъэр не выдержала и рассмеялась.
— У вас ключ, матушка? — обратился к ней Цзинцзи. — Отдайте, прошу вас.
— Чего тут смешного, сестрица! — вмешалась Цзиньлянь. — Можно подумать, что мы и в самом деле нашли его ключи.
Расстроенный Цзинцзи метался по комнате, как осел, крутящий мельничный жернов. Взглянув в сторону Цзиньлянь, он вдруг заметил торчащий из-под нее шнурок от ключа.
— А это что? — воскликнул он и протянул руку, но Цзиньлянь поспешно спрятала ключ в рукав.
— Как он мог ко мне попасть? — наиграно удивилась она.
Цзинцзи пришел в отчаяние и напоминал цыпленка, который протягивает ноги еще до того, как над ним занесут нож.
— Ты, говорят, хорошо поешь? — сказала Цзиньлянь. — Приказчиков в лавке услаждаешь, а нас не хочешь? Споешь своей бабушке и матушке Шестой четыре новых песни, тогда ключ получишь, а откажешься, хоть на белую пагоду вспрыгни, все равно не дам.
— Вы, матушка, готовы у человека все нутро вывернуть, — говорил Цзинцзи. — Кто же вам сказал, что я песни пою?
— Ах, ты опять будешь зубы заговаривать?! — набросилась на него Цзиньлянь. — По-твоему, в Нанкине Шэнь Миллионщик припеваючи живет, а в Пекине дерево сохнет-гниет, да? А ведь как за деревом тень, так за человеком слава.
— Ладно уж, спою, не погибать же в самом деле! — согласился выведенный из себя Цзинцзи. — Когда с ножом к горлу лезут, целую сотню споешь.
— Ах ты, болтун, чтоб тебе ни дна, ни покрышки! — заругалась Цзиньлянь и наполнила всем чарки. — Вот выпей и стыд потеряешь, петь будет ловчее.
— Нет уж, лучше спою, а потом выпью, — отозвался Цзинцзи. — Я спою о цветах и плодах на мотив «Овечка с горного склона»:
В саду первый раз повстречала тебя я,
В цветущих деревьях весеннего рая.
Среди абрикосов желанных сгорая,
Нефритовой сливой[486] тебя приняла я.
Но люди судачили: пьешь ты, гуляешь;
Как шмель в цветнике изумрудном[487] порхаешь,
И слезы помчались солёным потоком,
О скудном душой и тигрино жестоком.
Вдогонку послала двух персиков-слуг,
Но ты под хурмою — тебе недосуг.
Забыл ты меня, и напрасны старанья,
Краснел хохолок журавля от страданья.[488]
Обрезала пряди, плакучая ива.
«Рехнулась совсем!», — ты заметил глумливо.
Бесстыжий развратник! Насильник-гурман!
Тебе не забуду я подлый обман.
На высохших ветках тоскливо молила:
Да будет мне домом сырая могила.
Промчались три осени. Мне интересно
К кому ты теперь прижимаешься тесно.
И далее:
За ширмой из пятнистого бамбука[489]
Стоит твоя забытая подруга,
Как хризантема пышная в цвету.
Поют беспечно птицы на лету…
Вдруг… двум сорокам[490] верить ли с испуга?
Ужели гость желанный с юга.
Послала я форзицию[491] любви.
Найти тебя, мой херувим,
Пришел ли ты, еще страшусь поверить,
Вот дереза[492] приветствует у двери,
Мне нарядиться не успеть теперь,
И, сжавши розу, я открыла дверь.
Слюны моей сирени ароматы,
На шпильках — разноцветные агаты,
Хуннян-цветок[493] тебя, не торопясь,
Ввела в опочивальню, юный князь.
В игре под персиком янтарным,
Тебе цветком я буду парным.[494]
Кувшинкой золотой в руке
Под лотосом на стебельке.[495]
Как яростно стремились мы друг к другу!
Зачем же астру, жалкую прислугу,
Послал цветок граната передать[496]
И к розам на кусту[497] прилип опять?
Цзинцзи кончил петь и опять стал просить у Цзиньлянь ключ:
— Матушка, отдайте ключ. Приказчики, наверно, заждались, и батюшка того и гляди пожалует.
— Ишь, какой хороший! — отвечала Цзиньлянь. — Ловко у тебя язык подвешен. Вот обожди, пусть только батюшка спросит, скажу: напивается, мол, неизвестно где, и ключи теряет, а потом у меня в комнате ищет.
— Ну что вы! — взмолился Цэинцзи. — Вам бы, матушка, только палачом-мучителем служить.
— Да отдай ты ему! — уговаривали Цзиньлянь матушка Пань и Пинъэр.
— Скажи спасибо бабушке с матушкой, — наконец вроде бы согласилась Цзиньлянь, — а то заставила бы тебя петь до самого заката. Наговорил с три короба: сто, мол, спою, двести, а сам две пропел и крылья расправил. Только улететь тебе не придется.
— Про запас есть у меня две песенки, дорогого стоят, — проговорил Цзинцзи, — на мотив «Овечки с горного склона». Могу в знак моего сыновнего послушания усладить ваш слух, матушка.
И он запел:
Уж месяц слезами умыта.
Брат милый, когда ты придешь?
Тобой, золотым позабыта,
Цена мне теперь — медный грош.
Меня неразорванной девкой
Ты взял, необузданный зверь,
Теперь, возгордившись, с издёвкой
Презрел мою жалкую дверь.
Не выкупил тело из клетки,
Отбросил под звон медяков.
Мне мамкиной алчущей плётки
Не сбросить постыдных оков.
Вновь путь освещаю полночный
В надежде потешным огнем.
Напрасно — мой ангел порочный
Не вспомнит ни ночью, ни днем.
Увяла, осунулась с горя,
И губы искусаны в кровь,
И эхо, без устали вторя,
Всё кличет тебя вновь и вновь.
А сластолюбивая ведьма
Торгуется мной задарма.
Дырявых монеток плети[498]
Ее набивают карман.
И далее:
