Ипполит Богданович - Избранные произведения
Книга вторая
Но где возьму черты
Представить страх, какой являла вся природа,
Увидев Душеньку в пространстве темноты,
Оставшу без отца, без матери, без рода,
И, словом, вовсе без людей,
Между драконов и зверей?
Тут все что царска дочь от нянюшек слыхала
И что в чудеснейших историях читала,
Представилось ее смущенному уму.
Страшилища духов, волшебные призра́ки
Различных там смертей являли ей призна́ки
И мрачной ночи сей усугубляли тьму.
Но Душенька едва уста свои открыла
Промолвить жалобу, не высказав кому,
Как вдруг чудесна сила
На крылех ветренних взнесла ее над мир.
Невидимый Зефир,
Ее во оный час счастливый похититель,
И спутник и хранитель,
Неслыханну дотоль увидев красоту,
Запомнил Душеньку уведомить сначала,
Что к ней щедротна власть тогда повелевала
Ее с почтением восхитить в высоту;
И, мысли устремив к особенному диву,
Взвевал лишь только ей покровы на лету.
Увидя ж Душеньку от страха еле живу,
Оставил свой восторг и страх ее пресек,
Сказав ей с тихостью, преличною Зефиру,
Что он несет ее к блаженнейшему миру —
К супругу, коего Оракул ей прорек;
Что сей супруг давно вздыхает без супруги;
Что к ней полки духов
Назначены в услуги,
И что он сам упасть к ногам ее готов,
И множество к тому прибавил лестных слов.
Амуры, кои тут царевну окружали,
И уст улыбками и радостьми очес
Отвсюду те слова согласно подтверждали.
Не в долгом времени Зефир ее вознес
К незнаемому ей селению небес,
Поставил средь двора, и вдруг оттоль исчез.
Какая Душеньке явилась тьма чудес!
Сквозь рощу миртовых и пальмовых древес
Великолепные представились чертоги,
Блестящие среди бесчисленных огней,
И всюду розами усыпаны дороги;
Но розы бледный вид являют перед ней
И с неким чувствием ее лобзают ноги.
Порфирные врата, с лица и со сторон,
Сафирные столпы, из яхонта балкон,
Златые купола и стены изумрудны
Простому смертному должны казаться чудны:
Единым лишь богам сии дела не трудны.
Таков открылся путь — читатель, примечай —
Для Душеньки, когда из мрачнейшей пустыни
Она, во образе летящей вверх богини,
Нечаянно взнеслась в прекрасный некий рай.
В надежде на богов, бодряся их призна́ком,
Едва она ступила раз,
Бегут на встречу к ней тотчас
Из дому сорок нимф в наряде одинаком;
Они старалися приход ее стеречь;
И старшая из них, с пренизким ей поклоном,
От имени подруг почтительнейшим тоном
Сказала должную приветственную речь.
Лесные жители своим огромным хором
Потом пропели раза два,
Какие слышали похвальны ей слова,
И к ней служить летят амуры всем собором.
Царевна ласкова, на каждую ей честь,
Ответствовала всем то знаком, то словами.
Зефиры, в тесноте толкаясь головами,
Хотели в дом ее привесть или принесть;
Но Душенька им тут велела быть в покое
И к дому шла сама среди различных слуг,
И смехов и утех, летающих вокруг.
Читатель так видал стремливость в пчельном рое,
Когда юничный род[10], оставя старых пчел,
Кружится, резвится, журчит и вдаль летает,
Но за царицею, котору почитает,
Смиряяся, летит на новый свой удел.
Царевна посреди сих почестей отменных
Не знала, дух ли был иль просто человек
Обещанный супруг, властитель мест блаженных,
Которого пред сим Зефир в словах смятенных
Отчасти предвестил, но прямо не нарек.
Вступая в дом, она супруга зреть желала
И много раз о нем служащих вопрошала;
Но вся сия толпа, котора с нею шла
Или вокруг летала,
Уведомить ее подробней не могла,
И Душенька о том в незнании была.
Меж тем прошла она крыльцовые ступени
И введена была в пространнейшие сени,
Отколь во все края, сквозь множество дверей,
Открылся перед ней
Прекрасный вид аллей,
И рощей, и полей;
И более потом высокие балконы
Открыли царство там и Флоры и Помоны,
Каскады и пруды,
И чудные сады.
Оттуда сорок нимф вели ее в чертоги,
Какие созидать удобны только боги,
И тамо Душеньку, в прохладе от дороги,
В готовую для ней купальню привели.
Амуры ей росы чистейшей принесли,
Котору, вместо вод, повсюду собирали.
Зефиры воздух там дыханьем согревали,
Из разных аромат вздували пузыри
И благовонные устраивали мыла,
Какими моются восточные цари
И коих ведома бодрительная сила.
Царевна в оный час, хотя и со стыдом,
Со спором и трудом,
Как водиться при том,
Взирая на обновы,
Какие были там на выбор ей готовы,
Дозволила сложить с красот свои покровы.
Полки различных слуг, пред тем отдав поклон,
Без вздохов не могли оттуда выйти вон,
И даже за дверьми, не быв тогда в услуге,
Охотно след ее лобзали на досуге.
Зефиры лишь одни, имея вход везде,
Зефиры хищные, затем что ростом мелки,
У окон и дверей нашли малейши щелки,
Прокрались между нимф и спрятались в воде,
Где Душенька купалась.
Она пред ними там во всей красе являлась,
Иль паче — им касалась;
Но Душенька о том никак не догадалась.
Зефиры! коих я пресчастливыми чту,
Вы, кои видели царевны красоту;
Зефиры! вы меня как должно научите
Сказать читателям, иль сами вы скажите
И части, и черты,
И все приятности царевнины подробно,
Которых мне пером представить неудобно;
Вы видели тогда не сон и не мечты…
Но здесь молчите вы… молчанье разумею.
К изображению божественных даров
Потребен вам и мне особый дар богов;
Я здесь красот ее описывать не смею.
Душенька перед зеркалом.
Гравюра Ф. Толстого. 1821 г.
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
Царевна, вышедши из бани наконец,
Со удовольствием раскидывала взгляды
На выбранны для ней и платья и наряды,
И не́какой венец.
Ее одели там, как царскую особу,
В богатейшую робу[11].
Нетрудно разуметь, что для ее услуг
Горстями сыпались каменья и жемчуг,
И всяки редкости невидимая сила,
По слову Душеньки, мгновенно приносила;
Иль Душенька тогда лишь только что помни́ла,
Желаемая вещь пред ней являлась вдруг;
Пленяяся своим прекраснейшим нарядом,
Желает ли она смотреться в зеркала ―
Они рождаются ее единым взглядом,
И по стенам пред ней стоят великим рядом,
Дабы краса ее удвоена была.
Увидев там себя лицом, плечом и задом,
От головы до ног,
Легко могла судить царевна на досуге
О будущем супруге,
Что он, как видно, был гораздо не убог.
Меж тем к ее услуге
В особой комнате явился стол готов;
Приборы для стола, и ествы и напитки,
И сласти всех родов
Являли там вещей довольство и избытки;
Не менее и то, что только для богов,
В роскошнейшем жилище
Могло служить к их пище,
Стояло перед ней во множестве рядов;
Иной вкусив, она печали забывала,
Другая ей красот и силы придавала.
Амуры, бегая усердие явить,
Хозяйки должности старались разделить:
Иной во кравчих был[12], другой носил посуду,
Иной уставливал, и всяк совался всюду;
И тот считал себе за превысоку честь,
Кому из рук своих домова их богиня
Полрюмки нектару изволила поднесть,
И многие пред ней стояли рот разиня,
Хотя амуры в том,
По правде, жадными отнюдь не почитались
И боле, нежели вином,
Царевны зрением в то время услаждались.
Меж тем над ней с верхов,
В чертогах беспечальных,
Раздался сладкий звук орудий музыкальных
И песен ей похвальных,
Какие мог творить лишь только бог стихов.
Вначале райские певицы
Воспели красоту сей новой их царицы.
Читатель знает сам, приятна ль ей была
Такая похвала;
Но, впрочем, Душенька решить не возмогла,
Приятство ль голосов, достоинство ль скрипицы,
Согласие ли арф, иль флейту предпочесть, ―
В искусстве все они имели равну честь,
И все исполнены единым были духом,
Чтоб Душенька в раю
Познала часть свою
Прикосновением, устами, оком, слухом;
Коль можно почитать за правду все слова,
У греков есть молва,
Что будто бы к сему торжественному хору
Нарочно сысканы Орфей и Амфион,
И будто, в Душеньку влюбяся по разбору,
Играл и правил там оркестром Аполлон.
Впоследок хор певиц, протяжистым манером,
С приличным не́каким размером,
Воспел стихи, возвысив тон,
Толико медлено, толико слуху внятно,
И их сложение пленяло толь приятно,
Что Душенька легко слова переняла,
Легко упомнить их могла,
И скоро затвердила,
И по всему двору впоследок распустила.
Потом нескромные зефиры разнесли
Стихи сии оттоль по всем концам земли;
Потом же таковы и к нам они дошли:
«Любови все сердца причастны.
И сами боги ей подвластны.
Познай ты, Душенька, любовь,
И счастие познаешь вновь».
Трикратно песня та пред Душенькой пропета,
И пели, наконец, царевне многа лета.
Потом одна из нимф явилась доложить,
Что время ей уже в постеле опочить.
При слове «опочить» царевна покраснела
И, как невеста, оробела,
Однако спорить не хотела.
Раздета Душенька; ведут ее в чертог,
И там, как надобно к покою от дорог,
Кладут ее в постель на некоем престоле
И, поклонившись ей, уходят все оттоле.
Незнаемо отколь, тогда явился вдруг
В невидимом лице неведомый супруг.
А если спросят, как невидимый явился, ―
Нетрудно отвечать: явился он впотьмах
И был в объятиях, но не был он в очах;
Как дух или колдун он был, но не открылся.
Никто не смел раскрыть завесы дел ночных.
Не знаю, что они друг с другом говорили,
Ни околичностей, при том какие были;
Навеки тайна та осталась между их.
Но только поутру приметили амуры,
Что нимфы меж собой смеялись под тишком,
И гостья, будучи стыдлива от натуры,
Казалась между их с завешенным ушком.
Супружество могло царевне быть приятно,
Лишь только таинство казалось непонятно:
Супруг у Душеньки, сказать, и был и нет;
Приехал ночью к ней, уехал до рассвета,
Без имени без лет,
Без росту, без примет,
И вместо должного ответа,
Скрывая, кто он был, на Душенькин вопрос
Просил, увещевал, для некаких ей гроз,
Чтоб видеть до поры супруга не желала;
И Душенька не знала,
С каким чудовищем иль богом ночевала,
Неслыхан был подобный брак.
Царевна, думая и так о том и сяк,
Развязку тайны сей в Оракуле искала;
Оракул ей давно супруга описал
Страшилищем ужасным:
Супруг с Оракулом казался быть согласным,
Как будто он себя затем и не казал.
Хотя же Душенька противно б разумела,
Касавшись до супружня тела,
Хотя б казалось ей
Из всех его речей,
Что будто не был он страшилищем очей, ―
Но так Оракул рек и так вещали боги,
Что сей супруг ее наносит всюду страх.
Или зверины ноги,
Иль когти на руках,
Иль гнусную фигуру,
Так лучше Душеньке урода такова,
Который всю страшит натуру
Не видеть и не знать, пока она жива.
Меж тем как Душенька в постеле
Не знала, как решить о деле,
Заря гнала ночную тень,
И светлый вид воспринял день;
Но свет тогда не мог забавить
Смущенную цареву дочь,
Которая минувшу ночь
В забвеньи не могла оставить.
Тогда услужный сон, не дожидаясь ночи,
Поутру вновь сомкнул ее прекрасны очи.
Потом, летаючи вокруг ее лица,
Явил супруга ей со всею красотою —
Со стройством, нежностью, дородством, белизною,
С румянцем краше багреца:
Явил подобие младого Аполлона,
Иль, можно так сказать, прекрасна Купидона,
В восьмнадцать лет иль так почти,
Что был он близко двадцати,
И был во всей красе и славе.
Царевна, в оном сне обманута мечтой,
Супруга чает видеть въяве,
Хватает тень, кричит: постой!
Призра́к в восторг ее приводит,
Но сей призра́к от ней уходит,
Как будто б удалялся он.
Она зовет, бежит и беглеца хватает.
Сие движение впоследок прерывает
Ее неверный сон:
И Душенька в руках, проснувшись, ощущает,
Наместо беглеца, свой спальный балахон.
Известно, что тогда супруг, сокрывшись тамо,
Желал подслушивать ее любовный бред,
Но рок свиданию противился упрямо;
Царевна видела супружний только след,
И только было то приметить ей возможно,
Что он гостил у ней неложно,
Что он в отсутствии оставил ей любовь
И что любовью сей она тогда сгорала.
«Но кто таков был он? но кто?» — твердила вновь,
И вновь тогда заснуть желала.
И сон опять, кружась над нею с тишиною,
Спокоил мысль ее приятною мечтою
В другой, как в первый, раз.
Не знаю, долго ли мечта сия продлилась,
Но Душенька от сна не прежде пробудилась,
Как полдень уж прошел и после полдня час.
Тогда служащие девицы всем собором
Царевну вновь одеть пришли
И сорок платьев принесли
Со всем к тому прибором.
В сей день она себе назначила наряд,
Который был простее,
Затем, что Душенька спешила поскорее
Увидеть редкости чудесных сих палат.
Я, в том последуя царевнину уставу,
Сей дом представить поспешу
И все подробно опишу,
Что только лишь могло ей там принесть забаву.
Вначале Душенька по комнатам пошла,
И, тамо бегая, нигде не пробежала
Покоя, ни угла,
В котором бы она на час не побывала;
Оттуда в бельведер[13], оттуда на балкон,
Оттуда на крыльцо, оттуда вниз и вон,
Чтоб видеть дом со всех сторон.
Толпа девиц за ней бежать не успевала,
Земфиры лишь одни ей следовать могли
И Душеньку везде, как должно, берегли,
Чтоб как ни есть она, бежавши, не упала.
Она смотрела раза три
Сей дом снаружи и внутри.
Меж тем зефиры и амуры
Казали ей архитектуры
И всяки редкости натуры,
Которы Душенька, оглядывая вкруг,
Желала видеть вдруг,
И что смотреть не знала;
Одна перед другой со спором взор пленяла,
И Душенька б еще пошла по всем местам,
Когда б от бегу там
Впоследок не устала.
Во отдыхе ж она от сих тогда трудов
Смотрела статуи славнейших мастеров:
То были образцы красавиц бесподобных,
Которых имена, и в прозе, и в стихах,
В различных повестях, и кратких и подробных,
Бессмертно царствуют в народах и веках.
Калисто[14], Дафния, Армида[15], Ниобея,
Елена, Грации, Ангелика[16], Фринея[17]
И множество других богинь и смертных жен,
Очам являясь живо,
Во всей красе на диво
Стояли там у стен.
Но посредине их в начале,
На неком высшем пьедестале
Самой царевны лик стоял
И боле красотой другие превышал.
Смотря на образ свой, она сама дивилась
И вне себя остановилась!
Другая статуя казалась в ней тогда,
Какой вовеки свет не видел никогда.
Конечно, Душенька и доле б так осталась
Смотреть на образ сей,
Которым обольщалась;
Но слуги, бывшие при ней,
В других местах казали ей,
Для новой глаз ее забавы,
Другие образы красот ее и славы:
До пояса, до ног, в весь рост, до самых пят,
Из злата, из серебра, из бронзы иль из стали,
И головы ее, и бюсты, и медали;
А инде мозаик, иль мрамор, иль агат
В сих видах новую бесценность представляли.
В других местах Апелл[18], иль живописи бог,
Который кисть его водил своей рукою,
Представил Душеньку со всею красотою,
Какой дотоле ум вообразить не мог.
Желает ли она узреть себя в картинах?
В иной — фауны[19] к ней несут Помонин рог[20],
И вяжут ей венки, и рвут цветы в долинах,
И песни ей дудят, и скачут в круговинах;
В другой — она, с щитом престашным на груди,
Палладой нарядясь, грозит на лошади,
И, боле чем копьем, своим прекрасным взором
Разит сердца приятным мором.
А там пред ней Сатурн, без зуб, плешив и сед,
С обновою морщин на старолетней роже,
Старается забыть, что он давнишний дед,
Прямит свой дряхлый стан, желает быть моложе,
Кудрит оставшие волос своих клочки,
И видеть Душеньку вздевает он очки;
А там она видна, подобяся царице,
С амурами вокруг, в воздушной колеснице.
Прекрасной Душеньки за честь и красоту
Амуры там сердца стреляют на лету;
Летят великою толпою,
И все они несут колчаны за плечами,
И все, прекрасными гордясь ее очми,
Летят, поднявши лук, на целый свет войною.
А там свирепый Марс, рушитель мирных прав,
Увидев Душеньку, являет тихий нрав:
Полей не обагряет кровью,
И наконец, забыв военый свой устав,
Смягчен у ног ее, пылает к ней любовью.
А там является она среди утех,
Которы ей везде предходят
И вымыслами игр повсюду производят
В лице ее приятный смех.
А инде грации царевну окружают,
Ее различными цветами украшают,
И тихо вкруг ее летающий зефир
Рисует образ сей, чтоб им украсить мир;
Но в ревности от взглядов вольных,
Умеривая ум любителей свобод
Иль будто бы странясь от критик злокрамольных,
Скрывает в списке он большую часть красот;
И многие из них, конечно чудесами,
Пред Душенькою вдруг тогда писались сами.
Везде в чертогах там
Царевниным очам
Торжественны ей в честь встечалися предметы:
Везде ее портреты
Являлись по стенам,
В простых уборах и нарядных
И в разных платьях маскарадных.
Во всех ты, Душенька, нарядах хороша:
По образу ль какой царицы ты одета,
Пастушкою ли где сидишь у шалаша,
Во всех ты чудо света,
Во всех являешься прекрасным божеством,
И только ты одна прекраснее портрета.
Потомство ведает, что сей чудесный дом,
Где жители тебя усердно обожали,
Сей храм твоих красот амуры соружали,
Амуры украшали,
Амуры образ твой повсюду там казали,
Амуры, наконец,
Примыслили к лицу, на всякий образец,
Различные уборы,
Могущие привлечь твои прелестны взоры.
Угоден ли какой наряд
И надобны ль тебе обновы?
Увидишь, что они готовы,
Что твой уже примечен взгляд,
И из твоей воздушной свиты
Зефир пришел тебе донесть,
Что все обновы были сшиты, ―
Когда прикажешь их принесть?
Желал бы описать подробно
Другие редкости чудесных сих палат,
Где все пленяло взгляд
И было бесподобно;
Но всюду там умом
Я Душеньку встречаю,
Прельщаюсь и потом
Палаты забываю.
Не всяк ли дом, не всяк ли край
Ее присутствуем преобращался в рай?
Не ею ль рай имел и бытность и начало?
И если я сказал о сих палатах мало,
Конечно в том меня читатели простят;
Я должен следовать за Душенькую в сад,
Куда она влечет и мысли всех и взгляд.
В счастливых сих местах земля была нагрета
Всегдашним жаром лета,
И щедро в круглый год
Произрощала плод
Без всяких непогод.
Толпа к царевне слуг навстречу прилетела,
И каждый тщился там не быть при ней без дела:
Водить, рассказывать иль просто забавлять.
Весь двор внимал тому, что Душенька хотела
Побегать, погулять;
И в рощах иль в садах, где только лишь являлась,
Ее пришествием натура обновлялась:
Древа склоняли к ней листы,
Как будто бы тогда влечение познали,
И тихим шумом лишь друг другу возвещали
Под тению своей царевны красоты;
И травы и цветы,
Раскидываясь вновь, в сей день, для них приятный,
Удвоили в садах свой запах ароматный.
Но боле там ясмин[21] пред прочими блистал
И где царевна шла, навстречу вырастал.
Она ясминный дух с отменою любила,
И те цветы себе в букет употребила.
Счастливый сей букет приколонный на грудь,
Как будто, оживлен клонился к ней прильнуть.
Приникли хоры птиц, подслушав шум древесный,
И за амурами стремились в путь известный,
Чтоб Душеньку увидеть вблизь;
Одни над нею вкруг вились,
Другие перед ней летали
И много меж собой в сем диве щебетали.
Не видно было там ночных зловещных птиц,
Ниже́ угрюмых лиц;
Не смели приставать сварливые сатиры,
И веяли одни тишайшие зефиры.
Фонтаны силились подняться в высоту,
Чтоб лучше видеть им царевны красоту,
Которую толпа окружна заслоняла;
И если Душенька вблизи от них гуляла,
Они стремились пасть с высот к ее ногам.
В водах плескаючись, наяды
Нетерпеливо ждали там
Ее пришествия к счастливым их брегам.
Иные взлезли на каскады
Смотреть на путь ее, главы свои подняв,
И, Душеньку узрев, бросались к ней стремглав;
В сем общем торжестве натуры
И сами каменны над токами фигуры,
От удивления везде разинув рот,
Из внутренностей вдруг пускали много вод.
Сей вид представил ей различных тварей род
В изображениях неисчислимо многих:
Ползущих, скачущих, пернатых, четверногих;
И все творения и чуды естества
Явилися тогда в счастливой сей державе
К услугам Душеньки, или к ее забаве,
Иль к славе торжества.
Оттуда шла она в покрытые аллеи,
Которые вели в густой и темный лес.
При входе там, в тени развесистых древес,
Открылись новые художные затеи.
Богини, боги, феи,
Могучие богатыри
И славные цари
В былях и в небылицах
Являлись тамо в лицах,
Со описанием, откуда, кто, каков.
И, словом, то была история веков.
Притом услужные амуры
Различны повести старались рассказать;
И тамо Душенька, среди чудес натуры,
Нашла в явлениях свой род, отца и мать;
И с самой точностью, в безлюдной сей пустыне,
Весь мир являлся ей, как будто на картине.
Хотя ж гулянье по лесам
Особо Душенька любила
И после каждый день ходила,
Со свитой и одна, к тенистым сим местам,
Но в сей начальный день не шла в густые рощи,
Иль ради наступившей нощи,
Или, не зря дороги в лес,
Боялась всяких там чудес,
Иль нежные в ходьбе ее устали ноги;
И Душенька оттоль пошла назад в чертоги.
Не стану представлять
Читателю пред очи
Приятны сны ее в последовавши ночи;
Он сам удобно их возможет отгадать.
Но дни бывали там причиною разлуки,
И дни, среди утех, свои имели скуки.
По слуху, говорят,
Что Душенька тогда пускалася в наряд;
Особо же во дни, когда сбиралась в сад,
Со вкусом щеголих обновы надевала.
На свете часто слух имеет правды склад:
Прилично было то, что Душенька гуляла
И скуку иногда гульбою прогоняла.
В один из оных дней,
Прошедши в лес далече,
Царевна там на встрече
Увидела ручей,
Который по дуброве,
Как будто бы на зов,
Пред нею вытек внове.
Но красота брегов,
При токе вод хрустальных,
Скрывалась в рощах дальных,
И обольщенный взор
Вела потом до гор,
Откуда чисты токи,
Прервал земли упор,
Давали ей из нор
Растительные соки.
Тогда открылся грот,
Устроенный у вод
По новому манеру;
Он вел потом в пещеру,
Где солнечны лучи
Светили лишь при входе
И где, журча, ключи,
Подобно как в ночи,
Во мрачнейшей свободе
Являли скрытый вид
Иль таинство в природе.
История гласит,
И знают то в народе,
Что Душенька, вошед
В неведомый ей след,
При темном дел начале
Идти не смела дале.
Но чудом тамо вдруг,
Без всякой дальней речи,
Невидимо супруг
Схватил ее под плечи,
И в самой темноте,
На некой высоте
Из дернов зеленистых,
При токах вод ручьистых,
С собою посадил
И много говорил
И прозой и стихами,
Как водится меж нами.
Не ведает никто,
В каких словах на то
Царевна отвечала;
Известно только нам,
Что после к сим местам
Дорожку протоптала.
С тех пор царева дочь
Часы и в день и в ночь
С супругом провождала
И боле всех охот
Любила темный грот.
Когда же застигалась
Ночною темнотой,
То вместе возвращалась
С супругом в свой покой.
Тогда воздушна колесница
Несла их в облаке густом
Под темным некаким шатром;
И каждый день сих мест царица,
Спокоенная сладким сном,
Пускалась в прежний путь потом
Из дома в грот, из грота в дом.
Но разум требует себе часов свободы,
Скучает проводить в любови целый день
Царевна следуя уставу в том природы.
Тогда изобрела потех различны роды,
Амуров с нимфами веселы хороводов,
И жмурки, и плетень[22],
Со всякими игра́ми,
Какие и до днесь остались между нами.
Амуры, наконец, старались изобресть,
По вкусу Душеньки, комедии, балеты,
Концерты, оперы, забавны оперетты
И все, что острый ум удобен произвесть
В счастливых днях и безмятежных
К утехам чувствий нежных.
Во Греции Менандр[23], во Франции Мольер,
Кино[24], Детуш[25], Реньяр[26], Руссо[27] и сам Вольтер,
В России, наконец, подобный враг пороков,
Писатель наших дней, почтенный Сумароков
Театру Душеньки старались подражать,
И в поздних лишь веках могли изображать
Различны действия натуры,
Какие в первый раз явили там амуры.
Но чтобы длилися веселья без помех,
Печальный всякий вид смертей, скорбей, измены
Неведом был в раю, где царствовал лишь смех,
И где, среди утех,
Оставлен был кинжал плачевной Мельпомены.
Царевна, с возрастом познательнейших лет,
Знакомым прежде ей любила видеть свет
И часто, детские оставивши забавы,
Желала боле знать людские разны нравы,
И кто, и как живал, и с пользой или нет;
Сии познания о каждом человеке
Легко могла найти в своей библиотеке.
Великая громада книг,
И малых и больших,
Ее от чтения сначала отвращала,
Но скоро Душенька узнала,
Что разум ко всему возможно приучать, ―
Узнала дельный смысл от шуток отличать,
Судить и примечать.
В историях правдивых
Довольное число нашла прибавок лживых.
В писателях систем
Нашла, при всякой смеси,
Довольно вздорной спеси,
Хоть часто их предлог не кончился ничем.
Нечаянно же ей во оной книг громаде
Одну трагедию случилось развернуть, ―
Писатель тщился там слезами всех трону́ть,
И там любовница в печальнейшем наряде,
Не зная, что сказать, кричала часто: ах![28]
Но чем и как в бедах
Ее вершился страх?
Она, сказав «люблю», бежала из покоя
И ахать одного оставила героя.
Царевна там взяла читать еще стихи,
Но, их читаючи, как будто за грехи,
Узнала в первый раз уполненную скуку
И, бросив их под стол, при том ушибла руку.
Носился после слух, что будто наконец
Несчастных сих стихов творец
Указом Аполлона
Навеки согнан с Геликона
И будто Душенька боясь подобных скук
Иль ради сохраненья рук,
Стихов с неделю не читала,
Хотя любила их и некогда слагала.
Во время такова изгнания стихов,
Когда не члися там ни песни к ней, ни оды,
Желала посмотреть царевна переводы
Известнейших творцов;
Но часто их тогда она не разумела
И для того велела
Исправным слогом вновь амурам перевесть,[29]
Чтоб можно было их без тягости прочесть.
Зефиры, наконец, царевне приносили
Различные листки, которые на свет
Из самых древних лет
Между полезными[30] продерзко выходили[31]
И кипами грозили
Тягчить усильно Геликон.
Царевна, знав кому неведом был закон,
Листомарателей свобод не нарушала,
Но их творений не читала.
Уже три года, как царевна провождала
И доле так жила, когда б сей светлый рай
Желаниям ее возмог соделать край;
Но любопытный ум, при всякой в жизни воле,
Нередко слабостью бывает в женском поле.
Царевна, распознав
Супруга своего приятный ум и нрав,
О нем желала ведать боле:
Во всех свиданьях с ним, по дням и по ночам
И в облачном полете,
Просила с жалобой, чтоб он ее очам
Явил себя при свете.
Вотще супруг всегда царевну уверял,
Что он себя скрывал
Для следствий самых важных;
Вотще ей знать давал,
Что он не мог никак нарушить слов присяжных
И Стиксом клялся в том богам.
Царевна Стиксом насмехалась
И часто удержать старалась
Супруга в доме по утрам,
И часто, силяся без меры,
На свет тащила из пещеры;
Но он из рук ее тогда,
Как ветер, уходил неведомо куда.
В другие времена такие нежны споры
Рождали б радости наместо дальной ссоры;
Но Душенькин супруг тогда нередко был
Задумчив и уныл,
И часто повторял угрюмы разговоры,
Являя ей тщету и света и похвал.
Впоследок Душеньку в слезах увещавал,
Чтобы, храня завет среди утех любовных.
Боялась в том измен от самых даже кровных;
Что зависть ей беды возможет нанести,
И, если судит так предел богов верховных,
Ее от лютых зол не может он спасти.
Вздохнув по Душеньке в боязнях толь суровых,
Супруг едва тогда из дому отлетел,
Как некакий зефир, посыланный для дел.
Принес отвсюду к ней пуки известий новых.
Она уведала, что две ее сестры
Пришли искать ее у страшной той горы,
Откуда некогда счастливейшим зефиром
Она вознесена во области над миром;
Что тамо под горой из множества пещер
Стращают их драконы,
И что он мог принесть царевне от сестер,
Вернее всех вестей, и письма и поклоны.
Зефир! Зефир! Когда б ты знал
Сих злобных сестр коварны лести,
Конечно бы тогда скрывал
Для Душеньки такие вести!
Почто не встретился какой ли б скорый дух,
Кому бы ведом был о том подробный слух
И кто бы, при такой от кровных ей измене,
Зефиру мог сказать, чтоб он болтал помене?
Но воля в том была небес,
Чтобы зефир, без всякой встречи,
По воздуху ловя на свете всяки речи,
К царевне с ветром их принес;
И так уставили злодеющи ей боги,
Чтоб сестр она потом взяла к себе в чертоги.
Обыкши Душенька любить родную кровь
И должную хранить к сестрам своим любовь,
Супружние тогда забыла все советы:
Зефиру тот же час, скорее как ни есть,
Сестер перед себя велела в рай привесть.
Не видя ж никакой коварства их приметы,
Желала показать
Наряды, и парчи, и камки, и кровать,
И дом, и все пожитки
И с ними разделить своих богатств избытки.
Богатство мало веселит,
Когда о том никто не знает,
И радость только тот вкушает,
С другими кто ее делит.
Не в долгом времени царевны к ней предстали,
И обе Душеньку со счастьем поздравляли,
И за руку трясли, и крепко обнимали,
И радость изъявляли
С усмешкой на лица́х.
Но зависть весь свой яд простерла в их сердцах,
Представя их очам, как будто грех натуры,
Что младшая сестра за красоту свою
Живет, господствуя в прекраснейшем раю,
И тамо служат ей зефиры и амуры.
К тому сказала им царевна с хвастовством,
Что там живет она в союзе с божеством
И что супруг ее любезней Аполлона,
Прекрасней Купидона;
Что он из смертных всех красот
На выбор взял ее в супруги;
Что отдал ей во власть летучий свой народ
И рай в ее услуги.
Такая похвала была ли безо лжи?
Читатель ведает — когда кого мы любим,
О том с прибавкой правду трубим.
«Да где ж супруг, скажи?..»
Не зная, что сказать и как себя оправить,
Сестрам своим в ответ
Царевна, покраснев, сказала: «Дома нет».
Но как она притом старалась их забавить,
Легко тогда могли они себе представить,
Что Душенькин супруг
Имеет в небе рай, и трон, и много слуг,
И младость, и красу, и радость без печали,
И Душеньку на жизнь вознес в небесный круг;
И то, чего они не знали, не видали,
Завидуя сестре, легко воображали
И с горькой жалобой промеж собой шептали:
«За что супруга ей судьбы такого дали?
А мы и на земли
Едва мужей нашли,
И те, как деды, стары,
И нам негодны в пары»;
И, завистью дыша,
Царевны Душеньку нещадно тут хулили
И с повторением впоследок говорили,
Что Душенька была отнюдь не хороша.
Злоумна ненависть, судя повсюду строго,
Очей имеет много
И видит сквозь покров закрытые дела.
Вотще от сестр своих царевна их скрывала,
И день, и два, и три притворство продолжала,
Как будто бы она супруга въявь ждала:
Сестры темнили вид, под чем он был не явен.
Чего не вымыслит коварная хула?
Он был, по их речам, и страшен и злонравен,
И, верно, Душенька с чудовищем жила.
Советы скромности в сей час она забыла;
Сестры ли в том виной, судьба ли то, иль рок,
Иль Душенькин то был порок,
Она, вздохнув, сестрам открыла,
Что только тень одну в супружестве любила;
Открыла, как и где приходит тень на срок,
И происшествия подробно рассказала;
Но только лишь сказать не знала,
Каков и кто ее супруг,
Колдун, иль змей, иль бог, иль дух.
Коварные сестры тогда, с лицом усмешным,
Взглянулись меж собой, и сей лукавый взгляд
Удвоил лести яд,
Который был прикрыт приязни видом внешным.
Они, то с жалостью, то с гневом и стыдом,
И с неким ужасом сестре внушить старались,
Что в страшных сих местах всего они боялись,
Что тамо был неистов дом;
Что в нем живут, конечно, змеи
Или злотворны чародеи,
Которые, устроив рай
И все возможные забавы,
Манят людей в сей чудный край
Для сущей их отравы.
К тому прибавили, что будто в стороне
Поутру видели оне
С домового балкона
Над гротом в воздухе подобие дракона,
И будто б там летал с рогами страшный змей,
И будто б искры там он сыпал из ноздрей,
И в роще, наконец, склонясь у гор к партеру,
При их глазах пополз, сгибаючись, в пещеру.
Царевны впоследи вмешали в разговор
Бесчестье и позор
На будущие роды,
Когда пойдут от ней нелепые уроды
Иль чуды, с коими не можно будет жить
И кои будут мир страшить.
Во многом Душеньку уверить было трудно;
Но правда, что она сама свой тайный брак
Почесть не знала как:
Ее замужство ей всегда казалось чудно.
Зачем бы сей супруг скрывался от людей,
Когда бы не был змей
Иль лютый чародей?
Впоследок Душенька в задумчивости мнила,
Что некая в дому неистовая сила
Ее обворожила;
Что муж ее, как змей, как самый хищный тать,
При свете никому не смел себя казать;
Что он не мог иметь ни веры, ни закона
И хуже был дракона.
Царевна в сей прискорбный час
Забыла райские утехи;
Замолк приятных песен глас,
Уныли радости и смехи.
Злотворных сестр и речь и взгляд
Простерли мрачной скуки яд.
Амуры вдруг вострепетали
И с плачем дале отлетали
От сих любимых им палат.
Царевна там одна с сестрами
В свободе продолжала речь,
И непременными судьбами
Сих слов никто не мог стеречь.
«Могу ль я в свете жить? — царевна говорила. —
Постыл мне муж и жизнь постыла.
Несчастна Душенька! ты мнила быть в раю,
И участь выше всех считала ты свою;
Но, с родом разлучась и вне земного круга,
Кого имеешь ты супруга?
Волшебный лишь призра́к,
Который делает позорнейшим твой брак
И ужасает всех сокрытым вероломством.
Кого впоследок ты должна иметь потомством?
Чудовищ, аспидов иль змей каких-нибудь.
Но если тако мне предписано судьбами,
Скорее меч вонжу в мою несчастну грудь.
Любезные сестры! навек прощаюсь с вами.
Скажите всем родным подобными словами,
Что знали от меня, что видели вы сами;
Скажите, что я здесь обманута была;
Что я стыжуся жить… скажите — умерла!»
Сестры, как бы уже за злобу казней ждали,
Советами тогда царевне представляли,
Что красных дней ее безвременный конец
От наглой хищности вселенну не избавит,
А после, может быть, толь лютых зол творец
И всех ее родных пожрет или удавит;
И что, вооружась на жизнь свою, она
Должна пред смертью сей, как честная жена.
В удобный сонный час убить бы колдуна.
Но сей поступок был для Душеньки опасен,
Противен и ужасен:
Чуждалася она злодейственных смертей,
И жалость завсегда господствовала в ней;
И, может быть, любовь, какой она стыдилась,
Еще в груди ее таилась.
Убийственный совет царевна получа,
Представила в словах мятущихся и косных,
Что в доме не было меча,
Ниже́ каких-нибудь орудий смертоносных;
И как убить в ночи пустую только тень.
Котора исчезает в день?
И где достать к сему наряду
С огнем фонарь или лампаду?
В сии печальны дни
Зефиры с вечера гасили все огни.
Сестры решительно и смело отвечали
На Душенькину речь,
Что тотчас принесут надежный самый меч,
И вместе принести лампаду обещали.
Приятна ли ей была готовность сих услуг,
Приметить было льзя из слов ее печальных:
Смущенна Душенька тогда без мыслей дальных
Желала только знать, каков ее супруг,
И, взоры обращая к саду,
Идущих сестр своих просила много раз
Не позабыть лампаду.
Уже зефирам дан приказ
Нести сих сестр к земному шару,
Припрягши в путь бореев пару.
Они, летя из мира в мир,
Мешают с воздухом эфир
И с бурею, дождем и громом
Являются пред неким домом:
То был Кащеев арсенал,
Где с самых древних лет держался
Волшебный меч или кинжал,
Которым Геркулес сражался,
Когда чудовищ поражал.
Сей меч единым сильным махом
У Гидры девять глав отсек;
Сей меч хранился там под страхом
И в сказках назван Самосек.
Он в крепких был стенах закладен,
Но куплен ли, иль просто взят,
Иль был оттоль тогда украден,
Писатели о том молчат;
Известно только ныне в свете
Что точно он блистал в полете;
Что две царевны, от земли
Приняв воздушные дороги,
Сей меч в Амуровы чертоги
Тогда с лампадой унесли,
И скоро с Душенькой простились,
И скоро в путь домой пустились.
О, если б ведала несчастна царска дочь,
Колико вредны ей сей меч, сия лампада!
Амуры ей могли ль советами помочь?
Она бежала их присутствия и взгляда
И в мыслях будущу имела только ночь.
Светило дневное уже склонилось к лесу,
Над домом черную простерла ночь завесу,
И купно с темнотой
Ввела царевнина супруга к ней в покой,
В котором крылося несчастно непокорство.
И если повести не лгут,
Прекрасна Душенька употребила тут
И разум, и проворство,
И хитрость, и притворство,
Какие свойственны женам,
Когда они, дела имея по ночам,
Скорее как-нибудь покой дают мужьям.
Но хитрости ль ее в то время успевали,
Иль сам клонился к сну грызением печали, ―
Он мало говорил, вздохнул,
Зевнул,
Заснул.
Тогда царевна осторожно
Встает толь тихо, как возможно,
И низу, по тропе златой,
Едва касаяся пятой,
Выходит в некакий покой,
Где многие от глаз преграды
Скрывали меч и свет лампады.
Потом с лампадою в руках
Идет назад, на всякий страх,
И с вображением печальным
Скрывает меч под платьем спальным;
Идет и медли
