Михаил Херасков - Избранные произведения

Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну;
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.
Из круга сих времен спокойных лет начало,
Как светлая заря, в России воссияло.

О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух![2] приди от горних мест,
На слабое мое и темное творенье
Пролей твои лучи, искусство, озаренье!

Отверзи, вечность! мне селений тех врата,[3]
Где вся отвержена земная суета,
Где души праведных награду обретают,
Где славу, где венцы тщетою почитают;
Перед усыпанным звездами алтарем,
Где рядом предстоит последний раб с царем;
Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет,
Где каждый человек другому равен будет.
Откройся, вечность, мне, да лирою моей
Вниманье привлеку народов и царей.
Завеса поднялась!.. Сияют пред очами
Герои, светлыми увенчанны лучами.
От них кровавая казанская луна
Низвергнута во мрак и славы лишена.
О вы, ликующи теперь в местах небесных,
Во прежних видах мне явитеся телесных!

Еще восточную России древней часть
Заволжских наглых орд[4] обременяла власть;
На наших пленниках гремели там оковы,
Кипели мятежи, росли злодейства новы;
Простерся бледный страх по селам и градам,
Летало зло за злом, беды вослед бедам;
Курений алтари во храмах не имели,
Умолкло пение, лишь бури там шумели;
Без действа в поле плуг под тернами лежал,
И пастырь в темный лес от стада убежал.
Когда светило дня к полуночи взирало,
Стенящу, страждущу Россию обретало.
В ее объятиях рожденная Казань
Из томных рук ее брала позорну дань;
Сей град, российскими врагами соруженный,
На полночь гордою горою возвышенный,
Подняв главу свою, при двух реках стоит,[5]
Отколе на брега шумящей Волги зрит.
Под тению лесов, меж пестрыми цветами
Поставлен Батыем ко северу вратами,
Чрез кои в сердце он России выбегал,
Селенья пустошил и грады пожигал.
С вершины видя гор убийства и пожары,
Где жили древние российские болгары,
Разженны верою к закону своему,
Казань, поверженна в магометанску тьму,
В слезах на синий дым, на заревы взирала
И руки чрез поля в Россию простирала;
Просила помощи и света от князей,
Когда злочестие[6] простерло мраки в ней.
Подвигнуты к странам природным сожаленьем,
Народа своего бедами и томленьем,
На части полночь[7] всю расторгшие князья
Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия.

Но как российские Ираклы ни сражались,
Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,
И, жалы отрастив в глухих местах свои,
Вползали паки в грудь России те змеи.
Драконова глава лежала сокрушенна,
Но древня злоба в нем была не потушенна;
Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,
Во смутны россов дни он силы собирал;
Неукротимых орд воскресла власть попранна
Во время юности второго Иоанна.
Сей деда храброго венчанный славой внук
Едва не выпустил Казань из слабых рук;
Смутился дух его несчастливым походом,
Где он начальствовал в войне прошедшим годом,
Где сам Борей воздвиг противу россов брань,
Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;
Он мрачной тучею и бурями увился,
Подобен грозному страшилищу явился,
В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,
Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,
И, волжские струи на тучны двигнув бреги,
Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;
Их пламенная кровь не стала россов греть,
Дабы в наставший год жарчее воскипеть.

В то время юный царь в столицу уклонился,
Где вместо гласа труб забавами пленился.
О ты, на небесах живущий в тишине!
Прости, великий царь, мою отважность мне,
Что утро дней твоих во тьме дерзну представить,
Пресветлый полдень твой громчае буду славить;
Велик, что бурю ты вкруг царства укротил,
Но больше, что страстям душевным воспретил.

Увидев, что Москва, оставив меч, уснула,
Трепещуща луна из облак проглянула;
Храняща ненависть недремлющи глаза
От Волги поднялась как страшная гроза;
Орда, нарушив мир, оковы разрывала
И, злобой движима, мутилась, бунтовала,
И стала воздымать главу и рамена,
Россию утеснить, как в прежни времена.
Сей страшный исполин в российски грады входит,
Убийства, грабежи, насильства производит;
Рукою меч несет, другой звучащу цепь,
Валятся стены вкруг, томится лес и степь.
Уже велением коварныя Сумбеки[8]
В Казани полились российской крови реки;
И, пламенник нося, неукротимо зло
Посады в ярости московские пожгло;
В жилища христиан с кинжалом казнь вступила,
И кровь страдальческа на небо возопила;
Там плач, уныние, сиротствующих стон;
Но их отечество сей вопль вменяло в сон.[9]

Алчба, прикованна корыстей к колеснице,[10]
В российской сеяла страдание столице.
О благе собственном вельможи где рачат,
Там чувства жалости надолго замолчат.
Москва, разимая погибелию внешной,
От скорбей внутренних явилась безутешной.

Сокрылась истина на время от царя;
Лукавство, честь поправ, на собственность воззря,
В лице усердия в чертогах появилось,
Вошло, и день от дня сильняе становилось.

Там лесть представилась в притворной красоте,
Котора во своей природной наготе
Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива,
Пред сильными низка, пред низким горделива,
Лежащая у ног владетелей земных,
Дабы служити им ко преткновенью их.
Сия, природну желчь преобратив во сладость,
В забавы вовлекла неосторожну младость;
Вельможи, выгоде ревнующи своей,
Соединилися, к стыду державы, с ней;
И лесть надежные подпоры получила,
От царского лица невинность отлучила.
Гонима, истина, стрелами клеветы,
Что делала тогда? В пещеры скрылась ты!

Во смутны времена еще вельможи были,
Которы искренно отечество любили;
Соблазны счастия они пренебрегли,
При явной гибели не плакать не могли;
Священным двигнуты и долгом, и законом,
Стенать и сетовать дерзали перед троном;
Пороков торжество, попранну правду зря,
От лести ограждать осмелились царя.
Вельможи в сединах монарха окружают,
Их слезы общую напасть изображают;
Потупленны главы, их взоры, их сердца,
Казалося, туман простерли вкруг венца;
На смутных их челах сияет добродетель,
В которых свой позор прочесть бы мог владетель.
Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал!
Но царь, то зная сам, их плачу не внимал.

Уныл престольный град, Москва главу склонила,
Печаль ее лицо, как ночь, приосенила;
Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста,
Тоскуют вкруг нее прекрасные места;
Унынье, растрепав власы, по граду ходит,
Потупив очи вниз, в отчаянье приводит,
Биет себя во грудь, реками слезы льет;
На стогнах торжества, в домах отрады нет;
В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных;
Во граде скопища, не слышно песней брачных;
Всё в ризу облеклось тоски и сиротства,
Единый слышен вопль во храмах божества.
Грызомая внутри болезнью всеминутной,
Казалася Москва воде подобна мутной,
Которая, лишась движенья и прохлад,
Тускнеет, портится и зарождает яд.
Народ отчаянный, гонимый, утомленный,
Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный,
Лесистые холмы, густые древеса
С поверхности горы бросает в небеса.

Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром,
От искры наглый бунт[11] великим стал пожаром;
По стогнам разлился, на торжищах горит,
И заревы Москва плачевных следствий зрит.
Противу злых вельмож мятежники восстали,
Которы строгости царевы подгнетали,
Которы душу в нем старались возмущать,
Дабы при буре сей Россию расхищать.
Два князя Глинские смятенья жертвой были,
Единого из них мятежники убили,
Другой пронырствами от них спастись умел
И новой бурею от трона восшумел.
Простерся мщенья мрак над светлым царским домом,
Непримирима власть вооружилась громом,
Разила тех мужей, разила те места,
Где правда отверзать осмелилась уста;
Поборники забав награды получали,
А верные сыны, восплакав, замолчали.

Россия, прежнюю утратив красоту
И видя вкруг себя раздор и пустоту,
Везде уныние, болезнь в груди столицы,
Набегом дерзких орд отторженны границы,
Под сенью роскошей колеблющийся трон,
В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон
И приближение встречая вечной ночи, —
Возносит к небесам заплаканные очи,
Возносит рамена к небесному отцу,
Колена преклонив, прибегла ко творцу;
Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,
Рукою показав Москву окровавленну,
Другою — вкруг нее слиянно море зла;
Взрыдала, и рещи ни слова не могла.

На радужных зарях превыше звезд седящий,
Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий,
Пред коим солнечный подобен тени свет,
В ком движутся миры, кем всё в мирах живет,
Который с небеси на всех равно взирает,
Прощает, милует, покоит и карает,
Царь пламени и вод, — познал России глас;
И, славы чад своих последний видя час,
Дни горести ее в единый миг исчислил;
Он руку помощи простерти к ней помыслил.
Светлее стали вдруг над нею небеса,
Живительная к ней пустилася роса,
Ее печальну грудь и взоры окропила,
Мгновенно томную Россию подкрепила;
Одела полночь вкруг румяная заря,
На землю ангели, в кристальну дверь смотря,
Составили из лир небесну гармонию
И пели благодать, венчающу Россию.

Тогда единому из праведных мужей,
Живущих в лепоте божественных лучей,
Господнему лицу во славе предстоящих
И в лике ангелов хвалу его гласящих,
Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,
Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;
В лице отечества явися Иоанну,
Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»

Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,
Летящий средь миров, как веющий зефир,
Небесный муж в страну полночную нисходит,
Блистательну черту по воздуху проводит;
Закрытый облаком, вступает в царский дом,
Где смутным Иоанн лежал объятый сном;
С пришествием его чертоги озарились,
Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.
Является царю сия святая тень
Во образе таком, в каком была в той день,
В который, в мире сем оставив зрак телесный,
Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный;
Потупленна глава, лежаща на плечах,
Печальное лицо, померклый свет в очах,
Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, —
Трепещущая тень, с молчанием грядуща,
И спящего царя во ужас привела,
Приблизилась к нему и так ему рекла:

«Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,
Весельем упоен, к победам в свет рожденный;
Венец, отечество, законы позабыл,
Возненавидел труд, забавы возлюбил;
На лоне праздности лежит твоя корона,
Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.
Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;
А мы, живущие в превыспренних местах,
Мы в общей гибели участие приемлем,
Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.
«Ты властен всё творить», — тебе вещает лесть;
«Ты раб отечества», — вещают долг и честь;
Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,
Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.
Мы, князи сей страны и прадеды твои,
Мы плачем, взор склонив в обители сии,
Для вечных радостей на небо восхищенны,
Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;
О россах стонем мы, мы стонем о тебе;
Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;
О царстве, о себе, о славе ты помысли,
И избиенных нас злодеями исчисли».

Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,
И видит Иоанн печальных предков там,
Которы кровию своею увенчались,
Но в прежнем образе очам его являлись:
Батыев меч во грудь Олегову вонзен;
Георгий, брат его, лежит окровавлен;[12]
Несчастный Феогност[13] оковы тяжки носит,
Отмщения ордам за смерть и раны просит;
Склонив главы свои, стонают князи те,
Которы мучимы в их были животе.
Там видится закон, попранный, униженный,
Лиющий токи слез и мраком окруженный;
Погасшим кажется князей российских род;
Вельможи плачущи, в унынии народ;
Там лица бледные в крови изображенны,
Которы в жизни их ордами пораженны;
Он видит сродников и предков зрит своих,
Их муки, их тоску, глубоки раны их.

И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,
Роптая на тебя, сии стоят пред богом;
Последний убиен злодейскою рукой
Твой предок Александр[14], я, бывший князь Тверской,
Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,
Твой разум просветить, отечество избавить;
Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,
Се точный при тебе страны российской зрак!
Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,
И селы вобрази и грады разрушенны;
Днесь тот же самый меч, которым я ражен,
И тою же рукой России в грудь вонзен,
Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею,
Забыл, что бога ты имеешь судиею;
Вопль каждого раба, страдание и стон,
Взлетев на небеса, текут пред божий трон;
Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,
Но господу за их печали отвечаешь.
Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,
Отечество, народ, себя от зла спаси;
Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит;
Потомство поздное хвалы тебе вострубит.
Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел…»

Вещал, и далее вещати не хотел.
Чертог небесными лучами озарился,
Во славе Александр в дом божий водворился.
Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;
Страх в сердце ощутил, печали на челе;
Мечта сокрылася, виденье отлетело,
Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело
И сна приятного царю не отдает;
С печального одра он смутен восстает,
Кидает грозные ко предстоящим очи.
Как странник во степи среди глубокой ночи,
Послыша вкруг себя шипение змиев,
К убежищу нигде надежды не имев,
Не знает, где ступить и где искать спасенья,
При каждом шаге он боится угрызенья, ―
Таков был Иоанн, напомнив страшный сон;
Казалось, мерзку лесть познал внезапно он,
Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.
Несчастен царь, когда он друга не имеет;
Но в действо тайное хотенье произвесть,
Велел в чертог к себе Адашева привесть[15].

Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,
Казался при дворе как некая планета,
Вступающа в свой путь от незнакомых мест
И редко зримая среди горящих звезд.
Придворные его с досадой угнетали,
Но внутренно его сердцами почитали.
Ада́шев счастия обманы презирал,
Мирские пышности ногами попирал;
Лукавству был врагом, ласкательством гнушался;
Величеством души, не саном украшался;
Превыше был страстей и честностию полн.
Как камень посреде кипящих бурных волн,
Борея не боясь, стоит неколебимо,
И волны, о него бияся, идут мимо, —
Адашев тако тверд среди развратов был,
От мира удален, отечество любил;
Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель.
Страшится ли чего прямая добродетель!
Храняща лесть еще под стражей царский двор,
Увидя правду в нем, потупила свой взор;
Отчаянна, бледна и завистью грызома,
Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома.
Предстал почтенный муж, и честность купно с ним;
Так в мраке иногда бывает ангел зрим!
В объятиях своих Адашева имея,
Со подданным монарх беседует, краснея:
«Тебе, — в слезах он рек, — я сердце отворю;
Ты честен, можешь ли не быти друг царю?
Каков в пустыне был, будь верен перед троном».

Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном,
«Мой бог меня смирил, — он с важным видом рек, —
Я в нынешней ночи стал новый человек;
Стыжусь, что я благих советов уклонился…»
Восплакал Иоанн и праведным явился.
Как матерь верный сын отечество любя,
Адашев чаял зреть на небесах себя;
На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну,
Оплакивал сей муж Россию угнетенну;
В восторге рек царю: «Благословенный сон!
Верь, верь мне, государь, что богом послан он;
Внемли отечества, внемли невинных стону,
На сердце ты носи, не на главе корону.
Что пользы подданным, что есть у них цари,
Коль страждет весь народ, попранны алтари,
Злодейство бодрствует, а правда угнетенна;
Не царь порфирою, порфира им почтенна!
Довольно презирал ты сам себя и нас;
Настал теперь твоей и нашей славы час!»

Глаголам истины внимающий владетель
Увидел с небеси сходящу добродетель:
Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,[16]
Имела вкруг главы блистательны лучи;
«Се верный друг тебе!» — монарху говорила,
И лик Адашева сияньем озарила.
Увидел царь ее в его челе черты
И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты;
Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга.
Всех паче благ царю искати должно друга.
Вещай мне истину, ее нам грозен вид,
Но вид сей от корон и тронов гонит стыд;
Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом
Яви стези идти премудрости за светом!»

Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть
От истины отвлечь, царя в обман привесть,
Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним,
Себя от здешних стен и праздности уклоним;
Небесной мудрости приобрести руно[17]
Уединение научит нас одно;
Премудрость гордости и лести убегает,
Мирскую суету она пренебрегает,
Среди развратностей гражданских не живет,
В пещерах и лесах ее находит свет;
Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных,
Пойдем ее искать в обителях священных,
Отколе чистый дух взлетает к небесам;
О царь мой! избери сию обитель сам;
Россия сил еще последних не лишенна,
Любовь к отечеству не вовсе потушенна;
Вели собрать совет, на истину воззри
И нечестивости советы разори:
Увидишь славу ты парящу пред собою;
Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою.
Господь, Россия вся и весь пространный свет
Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!»

Есть место на земном лице сооруженно,
Сподвижником святых отшельцев освященно;
Угодники, оттоль восшед на небеса,
Оставили свои нетленны телеса,
Которые, прияв усердное моленье,
Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье.
Угодник Сергий ту обитель основал,[18]
Он в малой хижине великий труд скрывал;
Небесным житием сии места прославил
И богу там алтарь триличному поставил;[19]
Увидя стены вкруг и храмов красоту,
Возможно городом почесть пустыню ту;
В обитель божию сокровища внесенны
Являют души к ней усердием возженны;
Там холм потоком вод целебных напоен,
Который Сергием из камня источен;
Развесисты древа пригорок осеняют[20]
И храмов на главы вершины преклоняют.
То зданье к святости затем приобщено,
Что славы древних лет хранит залог оно:
Герои кистью тут живой изображенны,
Которыми враги России низложенны;
Там виден Святослав,[21] седящий на земли,
Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли;
Он зрится будто бы простой меж ратных воин,
Но древним предпочтен Атридам быть достоин.
Владимир[22] меч и пальм носящ изображен,
Стоит трофеями и светом окружен;
У ног его лежит поверженна химера[23];
Со славой съединясь, его венчает вера.
Там лавры Ярослав[24] имеет на главе;
Донской[25] блистает здесь; там Невский на Неве;
Там лик великого представлен Иоанна,[26]
Цесарской первого короною венчанна;
Победы, торжества, блистания венца
К делам великим огнь внушают во сердца;
Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна,
Адашев убедил склониться Иоанна.

Еще не скрылося в волнах светило дни,
Достигли мирного убежища они.
Сопутницей своей имея добродетель,
Как будто видел рай в обители владетель:
Во славе зрится бог, присутствующий там!
С священным ужасом вступил в господний храм;
Он ведал, что душа, на небо вознесенна,
От тела своего врачебна и нетленна,
Творила многие и ныне чудеса,
И то сказать могла, что кроют небеса;
Приходит к Сергию, мольбы ему приносит,
Всевышней помощи против Казани просит,
Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помог
Татарския луны сломить кичливый рог,
И мне ты помоги, дерзнув против Казани,
Россию оправдать во предлежащей брани;
Мое отечество, о Сергий! и твое…
Возносит пред тебя моление сие!»
Молитва в воздухе как дым не исчезает,
Но будто молния небесный свод пронзает,
На радужных она возносится крылах:
Молитву искренну читает бог в сердцах;
Она небесный свод и звезды сквозь преходит,
В умильность ангелов, геенну в страх приводит.
Мольбы его как гром пред богом раздались,
Проснулася Москва, ордынцы потряслись!

В сию достойную внимания годину
Измеривал творец двух царств земных судьбину:
Российский до небес возвысился венец,
Ордынской гордости означился конец;
Но победительным народам и державе
Препятства предлежать в гремящей будут славе.
Рассеется орда, угаснет их престол,
Но россам наперед устроит много зол.

Тогда господнее изрек определенье
Орган небесных тайн в священном исступленье,
Трепещущ, духом полн, служащий алтарю,
Душ пастырь возвестил пророчества царю:
«О царь! сплетаются тебе венцы лавровы,
Я вижу новый трон, короны вижу новы!
Но царства покорить и славу обрести,
Ты должен многие страданья пренести.
Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслися
И гласом песненным по сводам раздалися.
В душе монарх тогда спокойство ощутил
И паки шествие ко граду обратил.
Адашев к славе огнь в царе усугубляет,
Написанных князей в предсении являет.
«Се Рюрик, предок твой, — вещает он царю, —
Троянску отрасль в нем и Августову зрю[27];
Он, силы подкрепив колеблемой державы,
Потомкам начертал бессмертный образ славы.
Се Ольга[28] мудрая, казняща Искорест,
Лучи вокруг главы, в руках имеет крест;
Коль свято царствует полночною страною!
Жена прославилась правленьем и войною!
Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни:
Ты видишь славу их! колена преклони.
Здесь кисть учение твое изобразует…»
И деда царского Адашев указует,
Который внутрь и вне спокоил царств раздор;
Но, кажется, к царю суровый мечет взор
И внука праздностью на троне укоряет.

Краснея, Иоанн на лик его взирает,
Ток слезный от стыда из глаз его течет,
«Начнем, начнем войну!» — Адашеву речет.
И се парящая в кругах эфирных слава
Гласит: «Готовься цвесть, Российская держава!»
Благочестивый дух царя в Казань ведет;
Престольный град его с гремящим плеском ждет.
Всевышний на него склонил свою зеницу,
И царь торжественно вступил в свою столицу;
Окрестности ее внезапно процвели,
Во сретенье ему, казалось, рощи шли;
Суровостью времен веселость умерщвленна
В долинах и лесах явилась оживленна;
Как будто бы струи прешедый чермных вод,[29]
Ликует на холмах толпящийся народ;
Подъемлет высоко Москва верхи златые,
И храмы пением наполнились святые;
Любовью видит царь возженные сердца,
Зрит в подданных детей, они в царе — отца;
На лицах радости, в очах увеселенье,
И духом сладкое вкушает умиленье.

Коль царь всевышню власть нечестием гневит,
Натура вся тогда приемлет смутный вид;
Но если под венцом сияет добродетель,
Ликует весь народ, натура и владетель.
Казалось, Иоанн вновь царство приобрел;
Избранной думе быть в чертоги повелел;[30]
Доныне стольный град стенящий, утружденный
Явился, будто бы осады свобожденный.[31]