Галина Лифшиц-Артемьева - Предания, сказки и мифы западных славян

У скамьи дитя стояло,
Криком мать измучило,
– Хоть бы ты уж замолчало,
Цыганенка чучело!

Вот придет отец с работы,
Печь еще холодная,
Ничего не дал мне сделать,
Злыдня подколодная.

Цыц! Смотри: гусар, коляска,
Петушок – играй себе!
Бах – петух, гусар, повозка
Разлетелись по избе.

Вновь зашелся диким криком,
Слышно аж на улице.
– Я тебе, негодник, мигом
Позову Полудницу.

– Полудница, приходи к нам,
Негодника забери. —
Глядь – и кто-то появился
У раскрывшейся двери.

То ль старуха, то ль девица,
Кривоногая, с клюкой
Низкоросла, темнолица,
Голос – будто вихря вой.

– Дай сюда дитя! – О Боже!
Отпусти мне, грешнице! —
Смертный страх ей студит кожу:
Перед ней – Полудница!

Подползает к стулу тихо
Полудница зыбкой тенью,
Мать от страха еле дышит,
На лице смятенье.

Мать ребенка прижимает,
Горе, горе рядом,
Полудница подползает,
Обжигает взглядом.

Уж протягивает руку —
Мать к себе ребенка тянет:
«За Христа святую муку!» —
Падает, теряя память.

Слышишь? Бьют часы на башне,
Полдень звон выводит.
Звякнул ключ, под кров домашний
Муж в избу заходит.

Мать без чувств лежит,
Крошки обнимая тело.
К ней вернется жизнь,
Но сына душа отлетела.

Около кладбища
дорога столбовая.
Шла туда, плакала
вдова молодая.

Горевала, плакала
о муже своем милом,
ведь туда навсегда
его проводила.

От белого двора
по зелену лугу
скачет добрый молодец,
ищет он подругу.

– Не плачь ты, краса,
вдова молодая,
пожалей свои глаза,
выплачешь, рыдая.

Не плачь, не горюй,
розе стон не нужен,
если умер твой муж,
я могу стать мужем.

Один день плакала,
другой тихо минул,
а на третий – плач ее
навсегда покинул.

Грусть ее и тоска
быстро отпустила:
еще месяц не прошел,
к свадьбе платье шила.

Около кладбища
дорога веселится:
едут парень с девушкой —
собрались жениться.

Была свадьба, была,
музыка заливалась:
прижимал жених невесту,
она лишь смеялась.

Ты, невеста, смейся,
жизнь весельем дышит,
а покойник под землей
ничего не слышит.

Обнимай милого,
нечего бояться,
гроб зарыт глубоко —
вовек не подняться.

Целуйся, целуй,
чье лицо – не важно,
мужу – яд, дружка милуй,
ничего не страшно! —

Бежит время, бежит,
все собой меняет:
что не было – приходит,
что было – исчезает.

Бежит время, бежит,
год, как час, несется,
одно камнем лежит:
вина остается.

Три года минули,
что покойник лежит,
холм его могильный
травой покрылся свежей.

На холмике травка,
в головах дубочек,
а на том дубочке
белый голубочек.

Сидит голубочек,
жалобно воркует:
кто его услышит,
сердцем затоскует.

Только всех сильнее
женщина горюет:
за голову схватившись,
с голубком толкует:

«Не воркуй, не зови,
не кричи мне в уши:
так жестока песнь твоя —
разрывает душу!

Не воркуй, не зови,
голова кружится,
или громче позови —
в реке утопиться!»

Течет вода, течет,
волна волну гонит,
а между волнами
кто-то в белом тонет.

То нога белела,
то рука всплывала,
жена-горемыка
смерть себе искала.

Вытащили на берег,
схоронили скрыто,
где тропки-дорожки
углубились в жито.

Никакой могилы
ей не полагалось,
под тяжелым камнем
тело оказалось.

Но не так тяжело
каменно заклятье,
как на ее имени
тяжкое проклятье.

Водяной над озером
Поет песню вечером:
«Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить.

Шью себе я боты
Для любой работы.
Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить.

Как настанет завтра пятница,
Водяной в свой плащ нарядится.
Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить.

Наряд зеленый, боты красные,
Завтра свадьба ждет прекрасная.
Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить».

Рано утром панна встала,
белье в узел завязала:
«К озеру пойду я, матушка,
постираю свое платьишко».

«Ах, к озеру не ходи,
дома, дочка, посиди.
Сон я видела к беде,
не ходи сейчас к воде:

Тебе жемчуг выбирала,
в бело платье одевала,
юбка – пена водяная,
не ходи к воде, родная.

Платье белое – к печали,
Перлы – слезы предвещали,
пятница – беду сулит», —
мать, тревожась, говорит.

Панне дома не сидится,
Тянется она к водице,
что-то к озеру толкает
и от дома отвлекает.

Лишь стирать расположилась,
доска под ней проломилась,
словно в матушкином сне,
панну тянет к глубине.

Снизу волны забурлили,
и круги все шире, шире.
А на тополе у скал
Водяной рукоплескал.

Невеселые, тоскливые
будни водяного края,
за осокой среди лилий
рыбки плещутся, играя.

Солнышко не согревает,
ветерок не веет,
хладно, тихо – будто горе
в сердце холодеет.

Невеселые, тоскливые
эти водные края,
в полутьме и полусвете
все течет день ото дня.

Водяного двор большой,
в нем богатства много,
но не веселы душой
гости водяного.

Если кто-нибудь войдет
во врата хрустальные,
того больше не увидят
родичи печальные.

Водяной у ворот
начинает шить,
его жена молодая —
дитятко кормить.

«Баю-баю, дитятко,
сыночек нежданный,
улыбка на личике —
тоска в сердце мамы.

Ты любовно протянул
ко мне ручки обе:
а я лучше бы лежала
под землей, во гробе.

На кладбище за костелом
с крестом в черной нише,
чтобы мамочке моей
идти ко мне ближе.

Баю-бай, сыночек мой,
мой малютка-водяной!
Как мне хочется домой,
к своей матушке родной!

Старалась бедная она,
приданое шила,
а сейчас в тоске, одна,
без доченьки милой.

Вышла, вышла замуж дочь,
но и тут ошибки:
сваты были – черны раки,
а подружки – рыбки.

А мой муж – помилуй Бог!
Мокрый и на суше,
он в горшочках под водою
людей прячет души.

Ах, сыночек, баю-бай,
волосики зеленые —
выходила мама замуж,
не была влюбленная.

Обманули, затянули
в неразрывны сети,
мне осталась одна радость —
ты на этом свете!»

«Что поешь, жена моя? —
Ишь, что напевает! —
Твоя песнь проклятая
гнев во мне рождает.

Замолчи, жена моя,
Желчь во мне вскипает,
или сделаешься рыбой,
с другими так бывает!»

«Не гневайся, водяной,
что твои угрозы!
Что возьмешь с растоптанной,
выброшенной розы.

Юности весенний цвет
загубил давно ли?
И ни разу ты моей
не исполнил воли.

Сто раз я тебя просила,
умоляла сладенько,
чтоб пустил хоть на часочек
к моей милой маменьке.

Сто раз я тебя просила,
слез лились потоки,
чтоб позволил мне проститься
с мамой одинокой.

Сто раз я тебя просила,
на коленях, в горести,
в твоем сердце камня сила —
где там взяться жалости!

Не гневайся, не сердись,
водяной, мой муж.
Или – гневайся и пусть
все случится уж.

Если хочешь рыбой сделать,
чтоб была немая,
преврати-ка лучше в камень,
камень чувств не знает.

Сделай камень из меня,
кровь застынет в жилах,
чтоб душа о свете дня
больше не тужила».

«Рад бы, рад бы был, жена,
я поверить слову,
только рыбку в синем море
кто поймает снова?

Не препятствовал бы я
к матушке явиться,
но лихие мысли женщин —
кто их не боится?

Ну же, ладно, отпущу,
облегчу-ка долю,
если только слово дашь
исполнить мою волю.

Мать не смей ты обнимать,
ни кого иного,
а не то любовь земная
пересилит снова.

Никого не обнимай
с зари до заката,
а как благовест услышишь,
воротись сюда ты.

С заутрени до вечерни
время тебе дарится,
а для верности дитя
пусть со мной останется».

Как бы, как бы это было
чтоб без солнышка весной?
Что же это за свиданье
без объятия с родной?
Если к матери прижмется
дочь в тоске сердечной,
кто ее тогда осудит
за порыв извечный?

Плача, с матерью проводит
время водяная:
«Время к вечеру подходит,
я боюсь, родная».
«Ты не бойся, моя дочка,
темной силы дерзкой,
я тебя не дам в обиду
ублюдине мерзкой!»

Пришел вечер. Муж зеленый
под окнами шляется,
женщины, засов задвинув,
от него скрываются.
«Ты, дитя мое, не бойся,
твари водяной,
он на суше не имеет
власти над тобой».

Звон вечерний отзвонили,
Бух! Бух! – стук раздался:
– Ну, жена, пошли домой,
Я проголодался!
– Вон отсюда, враг поганый,
прочь иди, на дно свое,
там устроишь ужин званый,
все, что здесь, то – не твое!

В полночь – бух! бух! – снова
стук в запертые двери:
– Ну, жена, пойдем домой —
постели постели!
– Вон отсюда, враг поганый,
прочь иди, на дно свое,
пусть тебе устелют илом
ложе гадкое твое.

В третий раз – бух! бух! – раздался,
как зари занялся свет:
– Ну, жена, пойдем домой,
дитя плачет, еды нет!
– Ах, матушка, чем он манит,
как к младенцу сердце тянет!
Отпусти меня, родная,
Жизни без дитя не знаю.

«Не ходи, останься, дочка!
Ложь во всех его словах,
о младенце ты тоскуешь,
за тебя растет мой страх.
Душегуб, иди отсюда!
Дочь останется со мной.
Коль дитя без мамки плачет,
к нам неси его домой».

На озере буря стонет
и сквозь стон младенца крик:
он любую душу тронет,
хоть прервался в тот же миг.
«Ах, матушка, горе, горе,
холодеет кровь моя:
мама, мамочка родная,
страшусь Водяного я!»

Что упало? Из-под двери
лужица кровавая,
Страхом скована, застыла
дверь открывши, старая:
как принес им враг младенца,
как снести удар судьбы! —
Голова дитя без тельца,
тельце дальше – без главы.