Платон - Государство (litres)
Искусство как подражание подражанию идее (эйдосу)
– Хочешь, мы начнем разбор отсюда, с помощью обычного нашего метода: для каждого множества вещей, обозначаемых одним именем, мы обычно устанавливаем только один определенный вид. Понимаешь?
– Понимаю.
– Возьмем и теперь какое тебе угодно множество. Ну если хочешь, например, кроватей и столов на свете множество…
– Конечно.
– Но идей этих предметов только две – одна для кровати и одна для стола.
– Да.
– И обычно мы говорим, что мастер изготовляет ту или иную вещь, всматриваясь в ее идею: один делает кровати, другой – столы, нужные нам, и то же самое и в остальных случаях. Но никто из мастеров не создает самое идею. Разве он это может?
– Никоим образом.
– Но смотри, назовешь ли ты мастером еще и такого человека…
– Какого?
– Того, кто создает все, что делает в отдельности каждый из ремесленников.
– Ты говоришь о человеке на редкость искусном.
– Это еще что! Вот чему ты, пожалуй, поразишься еще больше: этот самый мастер не только способен изготовлять разные вещи, но он творит все, что произрастает на земле, производит на свет все живые существа, в том числе и самого себя, а вдобавок землю, небо, богов и все, что на небе, а также все, что под землей, в Аиде.
– О поразительном искуснике ты рассказываешь.
– Ты не веришь? Скажи-ка, по-твоему, совсем не бывает таких мастеров или же можно как-то стать творцом всего этого, но лишь одним определенным способом? Разве ты не замечаешь, что ты и сам был бы способен каким-то образом сделать все это?
– Но каким именно?
– Это нетрудное дело, и выполняется оно часто и быстро. Если тебе хочется поскорее, возьми зеркало и води им в разные стороны – сейчас же у тебя получится и Солнце, и все, что на небе, и земля, и ты сам, и остальные живые существа, а также предметы, растения и все, о чем только шла речь.
– Да, но все это будет одна лишь видимость, а не подлинно сущие вещи.
– Прекрасно. Ты должным образом приступаешь к этому рассуждению. К числу таких мастеров относится, думаю я, и живописец. Или нет?
– Почему же нет?
– Но по-моему, ты скажешь, что он не на самом деле производит то, что производит, хотя в некотором роде и живописец производит кровать. Разве нет?
– Да, но у него это только видимость.
– А что же плотник? Разве ты не говорил сейчас, что он производит не идею [кровати] – она-то, считаем мы, и была бы кроватью как таковой, – а только некую кровать?
– Да, я говорил это.
– Раз он делает не то, что есть, он не сделает подлинно сущего; он сделает только подобное, но не само существующее. И если бы кто признал изделие плотника или любого другого ремесленника совершенной сущностью, он едва ли был бы прав.
– По крайней мере не такого мнения были бы те, кто привык заниматься подобного рода рассуждениями.
– Значит, мы не станем удивляться, если его изделие будет каким-то смутным подобием подлинника?
– Не станем.
– Хочешь, исходя из этого, мы поищем, каким будет этот подражатель?
– Пожалуйста.
– Так вот, эти самые кровати бывают троякими: одна существует в самой природе, и ее мы признали бы, думаю я, произведением бога. Или, может быть, кого-то другого?
– Нет, я думаю, только его.
– Другая – это произведение плотника.
– Да.
– Третья – произведение живописца, не так ли?
– Допустим.
– Живописец, плотник, бог – вот три создателя этих трех видов кровати.
– Да, их трое.
– Бог, потому ли, что не захотел, или в силу необходимости, требовавшей, чтобы в природе была завершена только одна кровать, сделал, таким образом, лишь одну – единственную, она-то и есть кровать как таковая, а двух подобных либо больше не было создано богом и не будет в природе.
– Почему же?
– Потому что, если бы он сделал их всего две, все равно оказалось бы, что это одна, и именно так, вид которой имели бы они обе: это была бы единственная кровать, кровать как таковая, а двух кроватей бы не было.
– Это верно.
– Я думаю, что бог, зная это, хотел быть действительным творцом действительно существующей кровати, но не какой-то кровати и не каким-то мастером по кроватям. Поэтому-то он и произвел одну кровать, единственную по своей природе.
– Похоже, что это так.
– Хочешь, мы назовем его творцом этой вещи или как-то в этом роде?
– Это было бы справедливо, потому что и эту вещь, и все остальное он создал согласно природе.
– А как же нам назвать плотника? Не мастером ли по кроватям?
– Да.
– А живописца – тоже мастером и творцом этих вещей?
– Ни в коем случае.
– Что же он тогда такое в этом отношении, как ты скажешь?
– Вот что, мне кажется, было бы для него наиболее подходящим именем: он подражатель творениям мастеров, – ответил Главкон.
– Хорошо. Значит, подражателем ты называешь того, кто порождает произведения, стоящие на третьем месте от сущности? – спросил я.
– Конечно.
– Значит, таким будет и творец трагедий: раз он подражатель, он, естественно, стоит на третьем месте от царя и от истины: точно так же и все остальные подражатели.
– Пожалуй.
– Итак, относительно подражателей мы с тобой согласны. Скажи мне насчет живописца вот еще что: как, по-твоему, пытается ли он воспроизвести все то, что содержится в природе, или же он подражает творениям мастеров?
– Творениям мастеров.
– Таким ли, каковы эти творения на самом деле или какими они кажутся? Это ведь ты тоже должен разграничить.
– А как ты это понимаешь?
– Вот как: ложе, если смотреть на него сбоку, или прямо, или еще с какой-нибудь стороны, отличается ли от самого себя? Или же здесь нет никакого отличия, а оно лишь кажется иным, и то же самое происходит и с другими вещами?
– Да, то же самое. Оно только кажется иным, а отличия здесь нет никакого.
– Вот это ты и рассмотри. Какую задачу ставит перед собой каждый раз живопись? Стремится ли она воспроизвести действительное бытие или только кажимость? Иначе говоря, живопись – это воспроизведение призраков или действительности?
– Призраков.
– Значит, подражательное искусство далеко от действительности. Поэтому-то, сдается мне, оно и может воспроизводить все что угодно, ведь оно только чуть-чуть касается любой вещи, да и тогда выходит лишь призрачное ее отображение. Например, художник нарисует нам сапожника, плотника, других мастеров, но сам-то он ничего не понимает в этих ремеслах. Однако если он хороший художник, то, нарисовав плотника и издали показав это детям или людям не очень умным, он может ввести их в заблуждение, и они примут это за настоящего плотника.
– Конечно.
– Но я считаю, мой друг, что такого взгляда надо придерживаться относительно всех подобных вещей. Если кто-нибудь станет нам рассказывать, что ему встретился человек, умеющий делать решительно все лучше любого другого и сведущий во всем, что бы кто в отдельности ни знал, надо возразить такому рассказчику, что сам-то он, видно, простоват, раз дал себя провести какому-то шарлатану и подражателю, которого при встрече принял за великого мудреца, так как не смог отличить знание от невежества и подражания.
– Совершенно верно.
Критика эпоса и трагедии
– Итак, после этого надо рассмотреть трагедию и ее зачинателя – Гомера, потому что мы слышали от некоторых людей, будто трагическим поэтам знакомы все искусства, все человеческие дела – добродетельные и подлые, а вдобавок еще и дела божественные. Ведь хорошему поэту, чтобы его творчество было прекрасно, необходимо знать то, чего он касается, иначе он не сможет творить. Следует рассмотреть, обманывались ли люди, встречая этих подражателей, замечали ли они, глядя на их творения, что такие вещи втрое отстоят ОТ ПОДЛИННОГО бытия и легко выполнимы для того, кто не знает истины, ведь тут творят призраки, а не подлинно сущее. Или, может быть, люди правы, и хорошие поэты в самом деле знают то, о чем, по мнению большинства, они так хорошо говорят.
– Да, это стоит исследовать, и даже очень.
– А если бы кто-нибудь был в состоянии творить и то и другое – и подлинник, и его подобие, – думаешь ли ты, что такой человек старательно стал бы делать одни подобия и считал бы это лучшим и самым главным в своей жизни?
– Не думаю.
– Если бы он поистине был сведущ в том, чему подражает, тогда, думаю я, все его усилия были бы направлены на созидание, а не на подражание. Он постарался бы оставить по себе в качестве памятника много прекрасных произведений и скорее предпочел бы, чтобы ему воспевали хвалу, чем самому прославлять других.
– Я думаю! Ведь это принесло бы ему больше и чести, и пользы.
– Обо всем прочем мы не потребуем отчета у Гомера или у кого-либо еще из поэтов; мы не спросим их, были ли они врачами или только подражателями языку врачей. И существует ли на свете предание, чтобы хоть один из поэтов – древних или же новых – вернул кому-то здоровье, как это делал Асклепий, или чтобы поэт оставил по себе учеников по части врачевания, какими были потомки Асклепия? Не станем мы их спрашивать и о разных других искусствах – оставим это в покое. Но когда Гомер пытается говорить о самом великом и прекрасном – о войнах, о руководстве военными действиями, об управлении государствами, о воспитании людей, – тогда мы вправе полюбопытствовать и задать ему такой вопрос: «Дорогой Гомер, если ты в смысле совершенства стоишь не на третьем месте от подлинного, если ты творишь не только подобие, что было бы, по нашему определению, лишь подражанием, то, занимая второе место, ты был бы в состоянии знать, какие занятия делают людей лучше или хуже в частном ли или в общественном обиходе: вот ты и скажи нам, какое из государств получило благодаря тебе лучшее устройство, подобно тому как это было с Лакедемоном благодаря Ликургу и со многими крупными и малыми государствами благодаря многим другим законодателям? Какое государство признаёт тебя своим благим законодателем, которому оно всем обязано? Италия и Сицилия считают таким Харонда, мы – Солона, а тебя кто?» Сумеет Гомер назвать какое-либо государство?
