Исократ - Собрание речей
Хотя я сейчас испытываю непреодолимое желание говорить и многое мог бы еще сказать и о тебе, и об обоих государствах, и о твоей речи, я тем не менее все это опущу и только изложу свое мнение о том, ради чего, как ты утверждаешь, я был приглашен. Так вот, я не советую тебе ни сжигать, ни уничтожать твою речь. Если в ней есть недостатки, исправь их и, записав в виде приложения все споры по поводу этой речи, передай ее тем, кто желает ее получить. Я советую тебе сделать это, если ты хочешь угодить самым разумным людям среди эллинов, а также тем, кто не только выдает себя за философов, но и действительно занимается философией. Сделай это, если ты хочешь доставить огорчение тем людям, которые восхищаются твоими речами больше, чем речами других ораторов, но тем не менее бранят их на праздничных сборищах, где большинство слушателей обычно спит. Эти люди полагают, что если они собьют с толку подобную аудиторию, то их речи смогут соперничать с теми речами, которые написаны тобой. Они не понимают, что их речи уступают твоим даже больше, чем подражатели поэзии Гомера уступают в славе самому Гомеру".
Закончив эту речь, он потребовал, чтобы присутствующие высказали свое мнение о том, ради чего они были приглашены. Те же не ограничились аплодисментами, которыми обычно встречают понравившуюся речь, но выразили свое одобрение громким криком, как будто он сказал речь замечательную. Окружив его со всех сторон, они восхищались им, восхваляли и превозносили его, утверждая, что к его словам ничего нельзя ни прибавить, ни убавить. Они выражали свое единодушное с ним согласие и дружно советовали мне поступить именно так, как он рекомендовал.
Я, однако, тоже не стоял при этом в безмолвии, но похвалил его талант и усердие; что же касается всего остального, о чем он говорил, то об этом я никак не отозвался. Я не сказал, правильны ли его догадки относительно моего замысла или же он ошибся, но оставил его при том убеждении, которое у него сложилось[227].
Как мне представляется, я уже достаточно обстоятельно изложил все, что касается основной темы моей речи. Напоминать каждый из изложенных пунктов в отдельности в речах такого рода, но-моему, не следует. Я же хочу рассказать о том, что случилось лично со мной в связи с сочинением этой речи. Ведь я приступил к сочинению этой речи именно в том возрасте, который я назвал в самом начале. Когда половина речи уже была написана, я внезапно заболел — чем именно, мне неудобно i сказать. Однако от этой болезни могут погибнуть в три-четыре дня не только старики, но даже многие люди в расцвете сил. Борясь с этой болезнью в течение трех лет, я ежедневно так тяжко страдал, что люди, наблюдавшие это, равно как и те, кто слышали их рассказы, восхищались моим терпением гораздо больше, чем другими моими достоинствами, за которые они меня восхваляли прежде. Но когда я уже обессилел π от болезни, и от старости, то кое-кто из лиц, меня навещавших, кому уже не раз приходилось читать написанную часть моей речи, стали меня просить и советовать не оставлять ее недоработанной и незавершенной, но потрудиться хотя бы недолго и сосредоточить на недостающих частях моей речи все силы своего ума. Они говорили об этом не так, как это делается обычно для очистки совести. Напротив, расхваливая сверх всякой меры то, что было написано, они употребляли такие выражения, что, услышав их, любой из тех, кто не принадлежит к моему близкому окружению и относится ко мне без всякой благосклонности, несомненно решил бы, что меня морочат, а я выжил из ума и полностью поглупел, если поверю подобным речам. Находясь в таком положении, я все же дал себя убедить последовать тем советам, которые они осмелились мне подать (нужно ли об этом долго распространяться?). К работе над недостающими частями моей речи я приступил в таком возрасте, когда только трех лет мне не хватало до ста[228]. К тому же я был в таком состоянии, в котором другой не только не осмелился бы писать речей, но даже если бы ему показали человека, который это сделал, он бы не захотел его слушать.
Зачем я все это рассказал? Не из расчета на снисхождение к моей речи, поскольку я не думаю, чтобы о ней нужно было так говорить. Я лишь хотел объяснить, что со мной произошло; кроме того, мне хотелось похвалить среди моих слушателей тех, кто благосклонно принимает эту речь и считает, что речи назидательные и составленные по всем правилам ораторского искусства глубже проникнуты философией и гораздо серьезнее речей, написанных напоказ или же для судебных процессов. Я хотел похвалить также и тех, кто предпочитает речи, целью которых является истина, — речам, направленным на то, чтобы сбить с толку слушателей; речи, порицающие ошибки и указывающие пути к их исправлению, — речам, цель которых — доставить слушателям удовольствие ι угодить им. С другой стороны, я хотел посоветовать тем, кто придерживается противоположных взглядов, прежде всего — не полагаться только на свое мнение, не считать истинными суждения легкомысленных людей; затем — не высказываться опрометчиво о том, что им неизвестно, но подождать до тех пор, пока они смогут согласовать свое мнение с мнением людей, имеющих большой опыт в делах, которые представлены на рассмотрение. В самом деле, никто не счел бы безумными людей, руководствующихся таким образом мыслей.
Палатейская речь
Афиняне, зная, что у вас вошло в обычай и терпящим несправедливость охотно помогать, и благодетелям отвечать величайшей признательностью, мы намерены просить вас не допустить, чтобы фиванцы в мирное время подвергали нас разорению. Поскольку у вас уже многие находили убежище[229] и добивались всего того, в чем нуждались, мы полагаем, что вам следует проявить заботу и о нашем городе; ведь вам не найти ни таких, кто бы претерпел более несправедливо столь великие беды, как мы, ни таких, кто с более давнего времени оставался бы более дружественно расположенным к вашему городу[230]. Вот при каких обстоятельствах и прибыли мы к вам с просьбой, в которой не таится никакой опасности; ведь все люди считают, что вы, уступая просьбам, бываете самыми благочестивыми и справедливыми из эллинов.
Так вот, если бы мы не видели, что фиванцы всесторонне приготовились убеждать вас, будто они ничем не погрешили против нас, то мы бы ограничились более краткой речью, но поскольку мы дошли до такой беды, что нам предстоит состязание не только с самими фиванцами, но и с сильнейшими из ораторов, которых в качестве защитников они припасли себе за наш счет, то нам необходимо высказаться более пространно.
Трудно сказать, что мы претерпели, надлежащим образом. В самом деле, какая речь может оказаться равной нашим несчастьям или какой оратор окажется достаточно сильным, чтобы обвинить фиванцев в их преступлениях? Тем не менее нам нужно попытаться сделать явным их беззаконие. Больше всего мы негодуем на то, что мы лишены возможности пользоваться правами, равными для прочих эллинов, так что в мирное время, после заключения договора[231], мы не только не пользуемся общей для всех свободой, но даже не удостоились умеренного рабства.
Итак, мы просим вас, афиняне, выслушать благосклонно нашу речь, обратив внимание на то, что с нами может случиться нечто совершенно немыслимое, если вы окажетесь виновниками свободы для всегда враждебно расположенных к вашему городу, а мы, хотя и просим вас, не достигнем того же самого, чего достигнут ваши злейшие враги.
Так вот, относительно уже случившегося, думаю, не нужно пространно говорить. Кто не знает, что они и землю нашу поделили, и город наш разрушили? А какими речами они надеются вас обмануть, об этом я постараюсь поставить вас в известность.
Иногда они пытаются говорить, будто они выступают против нас из‑за того, что мы не желаем иметь с ними общую казну. Но прежде всего подумайте, справедливо ли из‑за таких обид подвергать нас такому беззаконному и страшному мщению, и затем, как вам кажется, подобает ли городу платейцев не по уговору, а подвергшись насилию, иметь общую казну с фиванцами? Что же касается меня, то я полагаю, что не существует людей более дерзких, чем те, которые разрушают города у каждого из нас и заставляют нас, хотя мы и не просим их об этом, объединяться в их политии. Кроме того, представляется, что они добиваются от остальных и от нас не одного и того же. Ведь поскольку они не смогли убедить наш город, как феспийцев и танагрян[232], то им следовало и нас только принудить платить дань Фивам, и тогда мы бы не претерпели никаких ужасных бед. Теперь же стало ясно, что они хотели добиться вовсе не этого, а желали захватить нашу землю. Удивляюсь, на какое событие прошлого они опираются и каким образом устанавливают свое право, чтобы настаивать на присоединении нас к Фивам. Ведь если они взглянут- на порядки отцов, то им надлежит не облагать других, но самим платить дань орхоменцам, ведь так было в старину; а если они считают остающимися в силе условия договора[233] — и это справедливо, — то как они смогут не признать, что они нарушают право и преступают условия договора? Ведь эти последние предписывают в равной мере быть автономными и малым и большим городам.
