Гомер - Античная лирика

Кто был однажды укушен собакою бешеной, всюду
Видит потом, говорят, призрак звериный в воде.
Бешеный также, быть может, Эрот мне свой зуб ядовитый
В сердце вонзил и мою душу недугам обрек.
Только твой образ любимый повсюду мне чудится — в море,
В заводи каждой реки, в каждом бокале вина.

Больше пугать не должны никого уже стрелы Эрота;
Он, неудержный, в меня выпустил весь свой колчан.
Пусть не боится никто посещенья крылатого бога!
Как он ступил мне на грудь маленькой ножкой своей,
Так и засел в моем сердце с тех пор неподвижно и прочно —
С места нейдет и себе крылышки даже остриг.

Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом,
Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они
Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно
Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник.
Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья,
Стали меняться они мягкой одеждою. Он
Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись
У Ликомеда[611], герой в девичьем жил терему.
Дева ж, хитон подобрав высоко до бедер блестящих,
На Артемиду теперь видом похожа была.
После устами опять сочетались они, ибо голод
Неутолимой любви начал их снова терзать.
Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами
Гибкими с давней поры сросшихся между собой,
Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом
Узами собственных рук в крепком объятье любви.
Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан.
Трижды блаженны… А мы розно с тобою горим.

Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть
Девичьих лиц; и сильней будят желанье во мне,
Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей,
Нежели дев молодых прямо стоящая грудь.
Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень,
Зимнее время твое лета мне много теплей.

После того как, играя со мной на пирушке, украдкой
Бросила мне Харикло на волоса свой венок,
Жжет меня адское пламя. Знать, было в венке этом что-то,
Что и Креонтову дочь, Главку[613], когда-то сожгло.

Спорят о том нереиды, с наядами гамадриады,[615]
Кто это место своим более вправе назвать.
Судит харита их спор, но решенья сама не находит —
Так им обязана всем местность своей красотой.

Долго ли будем с тобой распаленные взоры украдкой
Друг на друга бросать, пламя желанья тая?
Молви, какая забота томит тебя — кто нам помехой,
Чтобы мы нежно сплелись, горе в объятьях забыв?
Если же так, только меч исцелить нас обоих возможет,
Ибо слаще пребыть в жизни и в смерти вдвоем.

Ох, даже всласть поболтать не дает нам злобная зависть,
Ни обменяться тайком знаками наших ресниц!
Смотрит упорно на нас стоящая рядом старуха,
Как многоокий пастух, дочери Инаха страж[616].
Стой, и высматривай нас, и терзай себе попусту сердце:
Как ни гляди, все равно в душу глазами не влезть.

Как-то, вздремнув вечерком и закинув за голову руку,
Менократида моя сладко забылась во сне.
Я и посмел к ней прилечь, но лишь по дороге Киприды
Мне полпути удалось сладостно тут завершить,
Как пробудилось дитя и, белыми сразу руками
Голову цепко схватив, стало мне волосы рвать.
Все ж, как ни билась она, завершили мы дело Эрота,
Но залилась она вся слезным потоком, сказав:
«Вот, негодяй, своего ты даром добился, а я-то
Воли тебе не давать даже за деньги клялась.
Ты вот уйдешь и сожмешь другую сейчас же в объятьях:
Все ненасытны вы, жадной Киприды рабы».

Имя мне… — Это зачем? — Отчизна мне… — Это к чему же?
— Славного рода я сын. — Если ж ничтожного ты?
Прожил достойно я жизнь. — А если отнюдь не достойно?
— Здесь я покоюсь теперь. — Мне-то зачем это знать?

Эта вакханка в безумье отнюдь не созданье природы —
Только искусство могло с камнем безумие слить.

Только твою красоту передал живописец. О, если б
Мог он еще передать прелесть и песен твоих,
Чтобы не только глаза, но и уши могли наслаждаться
Видом лица твоего, звуками лиры твоей.

Тот, кто заносчивым был и сводил надменные брови,
Ныне игрушкой в руках девушки слабой лежит.
Тот, кто когда-то считал, что надо преследовать деву,
Сам укрощенный, теперь вовсе надежды лишен.
Вот он, простершийся ниц и от жалобных просьб ослабевший,
А у девчонки глаза гневом пылают мужским.
Девушка с львиной душой, даже если твой гнев и оправдан,
Все же надменность умерь, ведь Немезида близка.

Ночью вчера Гермонасса, когда, возвращаясь с попойки,
Двери я ей украшал, их обвивая венком,
Вдруг окатила меня водой из кубка, прическу
Спутав мою, а над ней целых три дня я сидел.
Но разгорелся я весь от этой воды, и понятно:
Страстный от сладостных губ в кубке таился огонь.

Двери ночною порой захлопнула вдруг Галатея
Передо мной и к тому ж дерзко ругнула меня.
«Дерзость уносит любовь» — изречение это неверно:
Дерзость сильнее еще страсть возбуждает мою.
Я ведь поклялся, что год проживу от нее в отдаленье,
Боги, а утром пришел к ней о прощенье молить!

Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера:
Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины.

Кто о Троянской войне и о долгих скитаньях по свету
Сына Лаэртова[617] нам эти листы написал?
Мне не известны наверно ни имя, ни город, Кронион,
Уж не твоих ли стихов славу присвоил Гомер?

Сам испытав его, точно воссоздал Эрота Пракситель,
В собственном сердце своем образ его почерпнул.
Фрине, как дар за любовь, принесен бог любви. Не стрелами,
Взором одним лишь очей он свои чары творит.

Из перепутанных сложно ходов моего лабиринта,
Раз ты попал в них, на свет выход найти нелегко, —
Так же ведь были темны прорицанья Кассандры, когда их
Обиняками царю пересказала раба.
Коль с Каллиопой ты дружен, бери меня в руки; но если
С музами ты незнаком, будет рукам тяжело.

Памятник сей не прославит тебя, Эврипид, — он в потомстве!
Сам от забвенья храним славой бессмертной твоей.