Автор неизвестен - Античная лирика

Вызвал однажды на суд глухой глухого, но глуше
Был их гораздо судья, что выносил приговор.
Плату за нанятый дом за пять месяцев требовал первый;
Тот говорил, что всю ночь он напролет промолол.
«Что же вам ссориться так? — сказал им судья
беспристрастный. —
Мать вам обоим она — оба кормите ее».

Делая зло, от людей еще можешь укрыться; но боги
Видят не только дела, — самые мысли твои.

Тратить разумно не бойся добро свое — помни о смерти.
В тратах же будь бережлив — помни, что надобно
жить.
Мудрым зову я того, кто, постигнув и то и другое,
Тратить умел и беречь, должную меру блюдя.

Нет, не Эрот обижает людей, но рабы своей страсти
Вечно стремятся ему вины свои приписать.

Смертных владение смертно, и вещи во времени гибнут;
Все же и вещи порой могут людей пережить.

Будешь любезен ты смертным, покуда удача с тобою,
Боги охотно внимать станут молитвам твоим.
Если же доля твоя переменится к худшему — всякий
Недругом станет тебе с первым ударом судьбы.

Горше на свете никто досадить человеку не может,
Нежели тот, кто друзей искренних вводит в обман.
Ибо льстеца не врагом ты считаешь, но другом и, душу
Всю открывая ему, терпишь сугубый ущерб.

Все, что обдумано зрело, стоит нерушимо и крепко.
То, что решил второпях, будешь менять, и не раз.

Моешь индуса зачем? Это дело пустое: не сможешь
Ты непроглядную ночь в солнечный день обратить.

Целая жизнь коротка для счастливых людей, а несчастным
Даже и ночь-то одна неизмеримо долга.

Следует класть на язык свой печать, чтобы слóва
не молвить
Лишнего, — пуще богатств надо словá охранять.

Только богатство души настоящее наше богатство,
Все же другое скорбей больше приносит, чем благ.
Тот лишь действительно может по праву назваться богатым,
Кто из добра своего пользу способен извлечь;
Кто не корпит над счетами, всегда об одном помышляя —
Как бы побольше скопить; сходный с прилежной
пчелой,
Многоячейные соты, трудясь, он медом наполнит —
Медом, который потом будут другие сбирать.

Артемидор, обладая десятками тысяч, не тратит
Сам ничего и влачит жизнь свою так же, как мул,
Что на спине своей носит нередко тяжелую груду
Золота, сам между тем кормится сеном одним.

Будь благосклонна ко мне, о грамматика! Славное средство
Ты для голодных нашла: «Гнев, о богиня, воспой»!
Храм бы роскошный за это тебе надлежало поставить,
Жертвенник, где б никогда не потухал фимиам.
Ведь и тобою полны все пути и на суше и в море,
Каждая гавань полна, — так завладела ты всем!

В школу мою обучаться грамматике лекарь однажды
Сына прислал своего. Мальчик прошел у меня
«Гнев, о богиня, воспой» и «Тысячи бедствий соделал»,
Начал и третий уже было разучивать стих:
«Многие души героев могучих в Аид он низринул», —
Как перестали его в школу ко мне посылать.
Встретившись после, родитель сказал мне: «Спасибо
за сына;
Только науку твою может он дома пройти:
Мною ведь тоже в Аид низвергаются многие души,
И не нужна для того ваша грамматика мне».

Трезвым в компании пьяных старался остаться Акиндин.
И оттого среди них пьяным казался один.

Главку, Нерею, Ино и рожденному ей Меликерту,
Самофракийским богам, как и Крониду пучин,
Спасшись от волн, я, Лукиллий, свои волоса посвящаю, —
Кроме волос, у меня больше ведь нет ничего.

Волосы — ум у тебя, когда ты молчишь; заболтаешь —
Как у мальчишки, в тебе нет ни на волос ума.

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.
Глупостью людям порой кажется мудрость сама:
Нет у людей ни одной, безупречно законченной мысли;
Что восхищает тебя, то пустяки для других.

В жизни любая годится дорога. В общественном месте —
Слава и мудрость в делах, дома — покой от трудов;
В селах — природы благие дары, в мореплаванье —
прибыль,
В крае чужом нам почет, если имеем мы что,
Если же нет ничего, мы одни это знаем; женитьба
Красит очаг, холостым — более легкая жизнь.
Дети — отрада, бездетная жизнь без забот. Молодежи
Сила дана, старики благочестивы душой.
Вовсе не нужно одно нам из двух выбирать — не родиться
Или скорей умереть; всякая доля блага.

Что ты за Вакх и откуда? Клянусь настоящим я Вакхом,
Ты мне неведом; один сын мне Кронида знаком.
Нектаром пахнет он, ты же — козлом. Из колосьев,
наверно,
За неимением лоз делали кельты тебя.
Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо,
Хлеборожденный! Тебе имя не Бромий, а Бром.

Наг я на землю, пришел, и нагим же сойду я под землю.
Стоит ли стольких трудов этот конец мой нагой?

Всякая женщина — зло. Но дважды бывает хорошей:
Или на ложе любви, или на смертном одре.

Когда ты предо мной и слышу речь твою,
Благоговейно взор в обитель чистых звезд
Я возношу, — так все в тебе, Ипатия,
Небесно — и дела, и красота речей,
И чистый, как звезда, науки мудрой свет.

Медного Зевсова сына, которому прежде молились,
Видел поверженным я на перекрестке путей
И в изумленье сказал: «О трехлунный, защитник
от бедствий,
Непобедимый досель, в прахе лежишь ты теперь!»
Ночью явился мне бог и в ответ произнес, улыбаясь:
«Времени силу и мне, богу, пришлось испытать».

Став христианами, боги, владельцы чертогов Олимпа,
Здесь обитают теперь невредимыми, ибо отныне
Не предают их сожженью плавильня и мех поддувальный.

Мне кажется, давно мы, греки, умерли,
Давно живем, как призраки несчастные,
И сон свой принимаем за действительность.
А может быть, мы живы, только жизнь мертва?

О, худшее из зол — зло зависти, вражда
К любимцам божеетва, счастливым меж людьми!
Безумцы, ею так ослеплены мы все,
Так в рабство глупости спешим отдать себя!
Мы, эллины, лежим, во прах повержены
И возложив свои надежды мертвые
На мертвецов. Так все извращено теперь.

Книги, орудия муз, причинившие столько мучении,
Распродаю я, решив переменить ремесло.
Музы, прощайте! Словесность, я должен расстаться
с тобою, —
Иначе синтаксис твой скоро уморит меня.

Целый пентастих проклятый грамматике служит началом:
В первом стихе его гнев; гибельный гнев — во втором,
Где говорится еще и о тысячах бедствий ахейцев;
Многие души в Аид сводятся — в третьем стихе;
Пищей становятся псов плотоядных герои — в четвертом;
В пятом стихе — наконец — птицы и гневный Кронид.
Как же грамматику тут, после всех этих страшных проклятий,
После пяти падежей, бедствий больших не иметь?

С гибельным гневом связался, несчастный, я брачным
союзом;
С гнева начало ведет также наука моя. Горе мне, горе!
Терплю от двойной неизбежности гнева —
И от грамматики я, и от сварливой жены.

Зевс отплатил нам огнем за огонь, дав нам в спутники
женщин,
Лучше бы не было их вовсе — ни жен, ни огня!
Пламя хоть гасится скоро, а женщина — неугасимый,
Жгучий, дающий всегда новые вспышки огонь.

Чужд я надежде, не грежу о счастье; последний остаток
Самообмана исчез. В пристань вошел я давно.
Беден мой дом, но свобода под кровом моим обитает,
И от богатства обид бедность не терпит моя.

Солнце — наш бог лучезарный. Но если б лучами своими
Нас оскорбляло оно, я бы не принял лучей.

Полон опасностей путь нашей жизни. Застигнуты бурей,
Часто крушение в нем терпим мы хуже пловцов.
Случай — наш кормчий, и в жизни, его произволу
подвластны,
Мы, как по морю, плывем, сами не зная куда.
Ветром попутным одни, а другие противным гонимы,
Все мы одну, наконец, пристань находим — в земле.

С плачем родился я, с плачем умру; и в течение целой
Жизни своей я встречал слезы на каждом шагу.
О, человеческий род многослезный, бессильный и жалкий,
Властно влекомый к земле и обращаемый в прах!

Сцена и шутка вся жизнь. Потому — иль умей веселиться,
Бремя заботы стряхнув, или печали неси.

Много тяжелых мучений несет ожидание смерти;
Смерть же, напротив, дает освобожденье от мук;
А потому не печалься о том, кто уходит от жизни, —
Не существует болей, переживающих смерть.

Золото, лести отец, порожденье тревоги и горя,
Страшно тебя не иметь; горе — тобой обладать.

«Злого и свиньи кусают», — гласит поговорка, однако
Правильней, кажется мне, было б иначе сказать:
Добрых и тихих людей даже свиньи кусают, а злого,
Верь, не укусит и змей — сам он боится его.

Мне кажется порой и бог философом,
Который не сейчас казнит хулителей,
А медлит, но больней зато впоследствии
Наказывает их, несчастных, за грехи.

Спал, говорят, под стеной обветшалой однажды убийца;
Но, появившись во сне, ночью Серапис ему
В предупрежденье сказал: «Где лежишь ты, несчастный?
Немедля
Встань и другое себе место найди для спанья».
Спавший проснулся, скорей отбежал от стены, и тотчас же,
Ветхая, наземь она с треском упала за ним.
Радостно утром принес в благодарность он жертву
бессмертным,
Думая: видно, и нас, грешников, милует бог.
Ночью, однако, опять ему снился Серапис и молвил:
«Воображаешь, глупец, будто пекусь я о злых?
Не дал тебе я вчера умереть безболезненной смертью,
Но через это, злодей, ты не минуешь креста».

В сутки обедают раз. Но когда Саламин угощает,
Мы, возвратившись домой, снова садимся за стол.

Лучше на суд гегемону, казнящему смертью злодеев,
Отданным быть, чем тебе в руки, Геннадий, попасть:
Тот, по закону карая, разбойникам головы рубит,
Ты же, невинных губя, с них еще плату берешь.

Мемфис курносый играл в пантомиме Ниобу и Дафну,
Деревом Дафна его, камнем Ниоба была.

Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого
Зла я не сделал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»

Если зовутся они «одинокими», что ж их так много?
Где одиночество тут, в этой огромной толпе?