Платон - Государство (litres)
– Совершенно верно.
– А называем ли мы что-нибудь мнением?
– Конечно.
– Это уже иная способность, чем знание, или та же самая?
– Иная.
– Значит, мнение направлено на одно, а знание – на другое соответственно различию этих способностей.
– Да, так.
– Значит, знание по своей природе направлено на бытие с целью постичь, каково оно? Впрочем, мне кажется, необходимо сперва разобраться вот в чем…
– В чем?
– О способностях мы скажем, что они представляют собой некий род существующего; благодаря им мы можем то, что мы можем, да и не только мы, но все вообще наши способности: зрение и слух, например, я отнесу к числу таких способностей, если тебе понятно, о каком виде я хочу говорить.
– Мне понятно.
– Выслушай же, какого я держусь относительно них взгляда. Я не усматриваю у способностей ни цвета, ни очертания и вообще никаких свойственных другим вещам особенностей, благодаря которым я их про себя различаю. В способности я усматриваю лишь то, на что она направлена и каково ее воздействие; именно по этому признаку я и обозначаю ту или иную способность. Если и направленность, и воздействие одно и то же, я считаю это одной и той же способностью, если же и направленность, и воздействие различны, тогда это уже другая способность. А ты – как ты поступаешь?
– Так же точно.
– Вернемся, почтеннейший, к тому же. Признаешь ли ты знание какой-то способностью или к какому роду ты его отнесешь?
– К этому роду: это самая мощная из всех способностей.
– А мнение мы отнесем к способностям или к какому-то другому виду?
– Ни в коем случае. Ведь мнение есть не что иное, как то, благодаря чему мы способны мнить.
– Но ведь немного раньше ты согласился, что знание и мнение не одно и то же.
– Как можно, будучи в здравом уме, считать одним и тем же то, что безошибочно, и то, что исполнено ошибок!
– Хорошо. Очевидно, мы с тобой согласны: знание и мнение – разные вещи.
– Да, разные.
– Значит, каждое из них по своей природе имеет особую направленность и способность.
– Непременно.
– Знание направлено на бытие, чтобы познать его свойства.
– Да.
– Мнение же, утверждаем мы, направлено лишь на то, чтобы мнить.
– Да.
– Познаёт ли оно то же самое, что и знание? И будет ли одним и тем же познаваемое и мнимое? Или это невозможно?
– Невозможно по причине того, в чем мы были согласны: каждая способность по своей природе имеет свою направленность; обе эти вещи – мнение и знание – не что иное, как способности, но способности различные, как мы утверждаем, и потому нельзя сделать вывод, что познаваемое и мнимое – одно и то же.
– Если бытие познаваемо, то мнимое должно быть чем-то от него отличным.
– Да, оно от него отлично.
– Значит, мнение направлено на небытие? Или небытие нельзя даже мнить? Подумай-ка: разве не относит к какому-либо предмету свои мнения тот, кто их имеет? Или можно иметь мнение, но ничего не мнить?
– Это невозможно.
– Так, но хоть что-нибудь одно все же мнит тот, кто имеет мнение?
– Да.
– Между тем небытие с полным правом можно назвать не одним чем-то, а вовсе ничем.
– Конечно.
– Поэтому к небытию мы с необходимостью отнесли незнание, а к бытию – познание.
– Правильно.
– Значит, мнения не относятся ни к бытию, ни к небытию.
– Да, не относятся.
– Значит, выходит, что мнение – это ни знание, ни незнание?
– Видимо, да.
– Итак, не совпадая с ними, превосходит ли оно отчетливостью знание, а неотчетливостью – незнание?
– Нет, ни в том, ни в другом случае.
– Значит, на твой взгляд, мнение более смутно, чем знание, но яснее, чем незнание?
– И во много раз.
– Но оно не выходит за их пределы?
– Да.
– Значит, оно – нечто среднее между ними?
– Вот именно.
– Как мы уже говорили раньше, если обнаружится нечто существующее и вместе с тем несуществующее, место ему будет посредине между чистым бытием и полнейшим небытием и направлено на него будет не знание, а также и не незнание, но опять-таки нечто такое, что окажется посредине между незнанием и знанием.
– Это верно.
– А теперь посредине между ними оказалось то, что мы называем мнением.
– Да, оказалось.
– Нам остается, видимо, найти нечто такое, что причастно им обоим – бытию и небытию, но что нельзя назвать ни тем ни другим в чистом виде. Если нечто подобное обнаружится, мы вправе будем назвать это тем, что мы мним; крайним членам мы припишем свойство быть крайними, а среднему между ними – средним. Разве не так?
– Так.
– Положив это в основу, пусть, скажу я, ведет со мной беседу и пусть ответит мне тот добрый человек, который отрицает прекрасное само по себе и некую самотождественную идею такого прекрасного. Он находит, что красивого много, этот любитель зрелищ, и не выносит, когда ему говорят, что прекрасное, так же как справедливое, едино, да и все остальное тоже. «Милейший, – скажем мы ему, – из такого множества прекрасных вещей разве не найдется ничего, что может оказаться безобразным? Или из числа справедливых поступков такой, что окажется несправедливым, а из числа благочестивых – нечестивым?»
– Да, эти вещи неизбежно окажутся в каком-то отношении прекрасными и в каком-то безобразными. Так же точно и остальное, о чем ты спрашиваешь.
– А многим вещам, являющимся вдвое большими чего-либо, разве это мешает оказаться в другом отношении вдвое меньшими?
– Ничуть.
– А если мы назовем что-либо большим, малым, легким, тяжелым, то разве для этого будет больше оснований, чем для противоположных обозначений?
– Нет, каждой вещи принадлежат оба обозначения.
– Так будет ли каждая из многих названных вещей преимущественно такой, как ее назвали, или не будет?
– Это словно двусмысленность из тех, что в ходу на пирушках, или словно детская загадка о том, как евнух хотел убить летучую мышь: надо догадаться, что он бросил и на чем летучая мышь сидела. И здесь все имеет два смысла, и ни о какой вещи нельзя твердо предполагать, что она такая или иная либо что к ней подходят оба обозначения или не подходит ни одно из них.
– Что же ты сделаешь с такими обозначениями? Можешь ли ты отвести им лучшее место, чем посредине между бытием и небытием? Они не туманнее небытия и не окажутся еще более несуществующими, чем оно, а с другой стороны, они не яснее бытия и не окажутся более, чем оно, существующими.
– Совершенно верно.
– Значит, мы, очевидно, нашли, что общепринятые суждения большинства относительно прекрасного и ему подобного большей частью колеблются где-то между небытием и чистым бытием.
– Да, мы это нашли.
– А у нас уже прежде было условлено, что, если обнаружится нечто подобное, это надлежит считать тем, что мы мним, а не тем, что познаём, так как то, что колеблется в этом промежутке, улавливается промежуточной способностью.
– Да, мы так условились.
– Следовательно, о тех, кто замечает много прекрасного, но не видит прекрасного самого по себе и не может следовать за тем, кто к нему ведет, а также о тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе и так далее, мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят.
– Да, необходимо сказать именно так.
– А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят?
– И это необходимо.
– И мы скажем, что эти уважают и любят то, что они познают, а те – то, что они мнят. Ведь мы помним, что они любят и замечают, как мы говорили, звуки, красивые цвета и тому подобное, но даже не допускают существования прекрасного самого по себе.
– Да, мы это помним.
– Так что мы не ошибемся, если назовем их скорее любителями мнений, чем любителями мудрости? И неужели же они будут очень сердиться, если мы так скажем?
– Не будут, если послушаются меня: ведь не положено сердиться на правду.
– А тех, кто ценит все существующее само по себе, до́лжно называть любителями мудрости, а не любителями мнений.
– Безусловно.
Книга шестая
Роль философов в идеальном государстве
– Насилу-то выяснилось, Главкон, – сказал я, – путем длинного рассуждения, кто действительно философ, а кто – нет и что собой представляют те и другие.
– Пожалуй, – отвечал он, – нелегко было сделать это короче.
– Видимо, нет. К тому же, мне кажется, это выяснилось бы лучше, если бы надо было говорить только об одном, не вдаваясь в разбор многого другого при рассмотрении вопроса, в чем отличие справедливой жизни от несправедливой.
– А что у нас идет после этого?
– Что же иное, кроме того, что следует по порядку? Раз философы – это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому из них следует руководить государством?
