Гомер - Античная лирика

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,
Где набежавший зефир, ветви колебля, шумит, —
И под журчанье потоков моих и под звуки свирели
Скоро на веки твои сладкий опустится сон.

В этой могиле лежит потерпевший кораблекрушенье,
Рядом же — пахарь; сильней моря и суши Аид.

Море убило меня и бросило на́ берег, только
Плащ постыдилось отнять, что прикрывал наготу.
Но человек нечестивой рукой сорвал его с трупа:
Жалкой корыстью себя в грех непомерный он ввел.
Пусть же он явится в нем в преисподнюю, к трону Миноса,[295] —
Тот не преминет узнать, в чьем нечестивец плаще.

Мимо могилы моей, о счастливый моряк, проплывая,
Знай, что покоится в ней твой незадачливый брат.

Где бы навек поселиться и жить, искали хариты;
Место такое нашлось: Аристофана душа.

Я, Лайда[297], чей смех оглашал горделиво Элладу,
В чьих дверях молодежь вечно теснилась толпой,
Ныне тебе, Афродита, дарю это зеркало: в нем я
Быть вот такой не хочу, прежней же быть не могу.

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду:
Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?

Был этот муж согражданам мил и пришельцам любезен;
Музам он верно служил, Пиндаром звали его.

Пять коровок пасутся на этой маленькой яшме;
Словно живые, резцом врезаны в камень они.
Кажется, вот разбредутся… Но нет, золотая ограда
Тесным схватила кольцом крошечный пастбищный луг.

Вакхов сатир вдохновенной рукою изва́ян и ею,
Только ею одной, камню дарована жизнь;
Я же наперсником сделан наяд: вместо алого меда
Я из амфоры своей воду студеную лью.[298]
Ты, приближаясь ко мне, ступай осторожнее, чтобы
Юношу не разбудить, сладким объятого сном.

Я — Диониса служитель, прекраснорогого бога, —
Лью серебристой струей чистую воду наяд;
Мною ко сну убаюкан прилегший для отдыха отрок…

Точно не отлит сатир, а уложен ко сну Диодором:
Спит серебро, не буди прикосновеньем его.

Образ служанки наяд, голосистой певуньи затонов,
Скромной лягушки с ее влаголюбивой душой,
В бронзе отлив, преподносит богам возвратившийся путник
В память о том, как он в зной жажду свою утолил.
Он заблудился однажды, но вот из росистой лощины
Голос раздался ее, путь указавший к воде;
Путник, идя неуклонно за песней из уст земноводных,
К многожеланным пришел сладким потока струям.

В Книдос однажды пришла по вспенённому морю Киприда,
Чтоб увидать наконец изображенье свое,
И, оглядевшись кругом в огражденном приделе, вскричала:
«Где же Пракситель мою мог подсмотреть наготу?»
Нет, запретного он не видел; резец Афродите
Придал тот образ, каким воспламенен был Арей[300].

Нет, не Праксителем создана ты, не резцом, а такою
В оные дни ты пришла выслушать суд над собой[301].

Время всесильно: порой изменяют немногие годы
Имя и облик вещей, их естество и судьбу.

Горькая выпала мне, придорожной орешине, доля:
Быть мишенью для всех мимо бегущих ребят.
Сучья и ветви мои цветущие сломаны градом
Вечно летящих в меня, метко разящих камней.
Дереву быть плодоносным опасно. Себе я на горе
В дерзкой гордыне своей вздумала плод понести.

Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали
Сына Киферы, малютку[302], подобного яблокам алым.
Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи
Под густолиственной чащей ближайших деревьев висели;
Сам же на розах цветущих, окованный негою сонной,
Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы
Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.

С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы
Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.
И, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли
Также и рыб под одной малою грудой песка.
Все твое тело в земле, утонувший! Чего не хватало,
То возместили тела рыб, пожиравших тебя.

Сплошь окружают могилу волчец и колючий терновник, —
Ноги изранишь себе, если приблизишься к ней.
Я обитаю в ней — Тимон, людей ненавистник. Уйди же!
Сколько угодно кляни, жалуйся, — только уйди!

Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой,
Некогда гордый венцом башен высоких своих, —
Ныне ж пожрал меня пепел времен; но в песнях Гомера
Все я стою невредим с медным оплотом ворот.
Мне не страшны, для меня не губительны копья ахивян:
Ведь у Эллады детей вечно я буду в устах.

Вот Демодоково слово: милетяне, право, не глупы,
Но поступают во всем жалким подобно глупцам.

Вот Демодоково слово: хиосцы, — не тот или этот, —
Все, кроме Прокла, дурны; но из Хиоса и Прокл.

Все киликийцы — прескверные люди; среди киликийцев
Только Кинир лишь хорош; но — киликиец и он!

Каппадокийца ужалила злая ехидна и тут же
Мертвой упала сама, крови зловредной испив.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу
Сладостью мудрых речей, не в еде для души ведь отрада.
Жалок я, евший так много и так наслаждавшийся в жизни!
Только с собой и унес я что ум мой познал и что музы
Дали прекрасного мне; все же прочие блага остались.

Честь вам, два сына Неокла[309]: отчизну от тяжкого рабства
Древле избавил один, от неразумья — другой.