Роман Светлов - Книга Вина
Вопрос VII
Почему молодое вино не опьяняет
Участники беседы:
отец Плутарха, Агий, Аристенет, Плутарх и другие
1. В Афинах в одиннадцатый день месяца Антестериона отведывают молодое вино, и этот день носит название Питойгии. Исстари, очевидно, велось, что прежде всего совершают возлияние с молитвой о том, чтобы пользование этим напитком приносило благополучие. У нас же в Беотии этот месяц называется Простатерием, и на шестой его день полагается принести жертву Благому Демону и отведать молодое вино после того, как подует зефир: ибо этот ветер более всех других воздействует на вино, и то, которому он не повредил, может считаться пригодным и для продолжительного хранения. И вот отец, согласно обычаю, принес жертву, а за обедом, во время которого все одобрили молодое вино, предложил нам, молодым людям, преданным философии, рассмотреть вопрос, почему виноградное сусло не опьяняет. У большинства этот вопрос вызвал недоумение и даже недоверие, Агий же сказал, что сладкое вообще быстро приедается и становится противным, поэтому и сусла нелегко выпить столько, чтобы опьянеть: каждый откажется от него, утолив только жажду. А что «сладкое» отличается от «приятного», это известно и Поэту, который говорит о питании «сыром и сладкой медвяной сытой и вином столь приятным». Ведь вино сначала имеет сладкий вкус, а старея, становится приятным, когда брожение придает ему крепость.
2. Тут никеец Аристенет сказал, что читал где-то, будто добавка сусла в вино устраняет опьянение: а некоторые врачи советуют выпившему лишнее вызвать рвоту, а затем, готовясь ко сну, съесть кусок хлеба, обмакнув его в мед. Значит, сладость притупляет винную силу, и естественно, что молодое вино не опьяняет, пока его сладость не перебродит.
3. Мы были восхищены находчивостью молодых людей, которые, не ухватываясь за общераспространенные взгляды, высказали свои собственные соображения. Ведь всего проще и легче было принять за объяснение то, о чем говорит Аристотель, и тяжесть сусла, вследствие которой оно проходит насквозь по внутренностям, и содержащуюся в нем большую примесь воздушного и водянистого начала, из которых первое сразу же выталкивается, а второе по своей природе притупляет вино; а по мере старения вина водянистое начало выделяется, и вина становится по объему меньше, но крепость его усиливается.
Вопрос VIII
Почему крепко пьяные меньше сумасбродствуют, чем так называемые выпившие
Участники беседы:
отец Плутарха, Плутарх
1. «Итак, – сказал отец, – раз уж мы затронули Аристотеля, то попробуем высказаться по-своему и о так называемых выпивших. Мне кажется, что, как он ни остер в такого рода изысканиях, в этом вопросе не достиг полной ясности. Он говорит, насколько помню, что у трезвого рассудок здраво и в соответствии с действительностью оценивает окружающее, у вполне напившегося восприятие находится в состоянии расслабленности, а у выпившего воображение еще остается в силе, но мыслительная способность расстроена. Поэтому он и судит, и дурно судит, следуя своему воображению. Что же вы скажете об этом?»
2. «Что до меня, – сказал я, – то, обдумывая это рассуждение, я нахожу его достаточно убедительным. Но если ты ожидаешь, что мы прибавим к этому что-нибудь и от себя, то не согласишься ли ты прежде всего, что причину этого различия следует возвести к телесному состоянию. Ведь у выпивших тело, еще не пропитанное вином, может подчиняться их побуждениям; а когда оно потрясено и подавлено, то изменяет побуждения и остается бездеятельным, так что до поступков не доходит. А у выпивших тело участвует в погрешностях рассудка, и в их поведении сказывается не большее сумасбродство, а большая дееспособность. С другой же стороны, – добавил я, – ничто не препятствует приписать вину двоякое действие, в зависимости от его количества: подобно тому как умеренный огонь укрепляет и уплотняет черепицу, а избыток его расплавит и сделает текучей; или весеннее тепло сначала возбуждает и разжигает лихорадка, а его усиление приостановляет и прекращает. Что же препятствует предположить, что и рассудок под естественным воздействием вина сначала приходит в смятение и раздражение, а затем, от избытка вина, успокаивается и уравновешивается. Вот ведь очистительное действие чемерицы начинается с того, что она приводит тело в смятение; и если прием ее был недостаточен, то смятение наступает, но очищение за ним не следует. И снотворные средства у некоторых при недостаточном приеме вызывают возбужденное состояние, хотя при увеличении приема усыпляют. Естественно поэтому, что и у выпивших смятение, достигнув высшей точки, падает, и этому содействует дальнейший прием вина: большое его количество воспламеняет тело и вместе с тем истребляет душевное возбуждение. Подобно тому как горестная песнь и погребальное звучание флейты сперва погружают душу в скорбь и вызывают слезы, но постепенно это настроение смягчается и переходит в грустное сожаление, нечто близкое можно усмотреть и в действии вина: после того как оно приведет в смятение и раздражение наиболее возбудимую часть души, в дальнейшем оно смиряет возбуждение, и опьянение сменяется покоем».
Вопрос IX
О правиле «Пять кубков – да, три кубка – да, четыре – нет»
Участники беседы:
Аристион, Плутарх, отец Плутарха
1. Как только я закончил речь, Аристион громогласно, по своему обыкновению, воскликнул: «Объявлен возврат к справедливейшей и демократичнейшей мере смешения на симпосиях, которую с давних пор отправил в изгнание какой-то тиранический трезвенный обычай. Законодатели лирных ладов говорят, что полуторное соотношение дает созвучие квинты, двойное – октаву, а наименее гармоничное созвучие кварты заключает в себе эпитрит, то есть отношение трех к четырем; подобным же и знатоки дионисической гармонии усматривают три созвучия с водой – квинту, октаву и кварту, о чем и говорят и поют:
Пять кубков – да, три кубка – да, четыре – нет.
Пять кубков, то есть два кубка вина в смешении с тремя кубками воды, находясь в полуторном соотношении, составляют квинту; три, то есть один кубок вина с двумя кубками воды, – имеют отношение одного к двум и составляют октаву; и наконец, четыре, то есть один кубок вина, разбавленный тремя кубками воды, своего рода эпитрит, – трезвенное и безвкусное смешение, приличествующее архонтам, погруженным помыслами в государственные дела, или диалектикам, которые, насупив брови, разбираются в построении речей. А из двух других смешение двух к одному создает то настроение возбужденности и умеренного подпития, которое
души колеблет струны сокровенные, —
оно уводит от трезвости, но и не погружает человека полностью в винное обаяние. Смешение же двух к трем – самое музыкальное, приносящее сон и забвение всех забот, подобное Гесиодовой „обороне от сглаза младенцев“, усмиряющее необузданные страсти, исполненное ясности и покоя».
2. Никто не стал возражать Аристиону, понимая, что он шутит. Но я предложил ему настроить свой кубок как лиру столь восхваляемым гармоническим смешением, однако, когда к нему подошел раб, чтобы подлить ему вина, то он уклонился от этого, заявив со смехом, что он музыкант-теоретик, а не исполнитель.
В заключение беседы мой отец сказал, что, согласно древнему преданию, у Зевса было две кормилицы – Ида и Адрастея, у Геры – одна – Евбея, у Аполлона две – Алетея и Кориталея; а у Диониса их было много, так что этот бог, взлелеянный и воспитанный множеством нимф, стал кротким и рассудительным.
* * *Приводимый ниже фрагмент о том, «Каков бог у иудеев» играет в книге Плутарха особую роль. Вместо ожидаемых нами рассуждений о Яхве, автор устами Мерагена начинает уверять читателя, что, в сущности, иудеи поклоняются тому же Дионису – как и эллины. Вообще, тема иудейских обычаев и иудейской религии несла на себе в те времена особенный отпечаток. После Иудейской войны (66–70 гг. н. э.), кровавого иудейского восстания в 116–17 гг. иудеи оказываются в состоянии париев, а их верования однозначно трактуются в качестве «грубого, хотя и древнего, суеверия». При этом все языческие авторы упирают на закрытость еврейских обрядов, на их нарочитую герметичность. Включение в респектабельные «Беседы» иудейской темы выглядит либо откровенным хулиганством, либо попыткой доказать, что дионисийская культура на самом деле присуща всем народам.
Представление о том, что за основными религиозными культами стоит откровение одного и того же божества, в поздней античности было широко распространено. Пользовался известностью ответ оракула Аполлона Кларосского на вопрос о том, кого следует понимать под богом Иао (часто встречавшееся как в иудейской, так и в неиудейской среде обозначение Яхве). Оракул утверждал, что наивысшее божество зимой является Аидом, ранней весной – Зевсом, летом – Гелиосом, осенью – «благим Иао». Корнелий Лабеон, позднеантичный комментатор, утверждал, что оракул подсказывает нам тождество Иао с Отцом Либером (т. е. Дионисом), который есть единство всех времен года.
