Автор неизвестен - Античная лирика

Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
Запах веселый вина разливая далече; сосуды
Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
Мед и сыр молодой: все готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,
Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:
Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

Что среди смертных позорным слывет и клеймится хулою —
То на богов возвести ваш Гомер с Гесиодом дерзнули:
Красть, и прелюбы творить, и друг друга обманывать
хитро.

«Если быки, или львы, или кони имели бы руки…» Если быки, или львы, или кони имели бы руки,
Или руками могли рисовать и ваять, как и люди,
Боги тогда б у коней с конями схожими были,
А у быков непременно быков бы имели обличье;
Словом, тогда походили бы боги на тех, кто их создал.

Черными пишут богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми пишут фракийцы.

Муж, ревнитель добра, Паррасий, эфесянин родом,
Знающий толк в красоте, эту картину писал.
Также родитель его, Эвенор, да будет помянут:
Первый художник страны эллинов им порожден.

Пусть не поверят, но все же скажу: пределы искусства,
Явные оку людей, мною достигнуты здесь.
Создан моею рукой, порог неприступный воздвигся.
Но ведь у смертных ничто не избегает хулы.

Здесь он таким предстоит, каким ночною порою
Множество раз его видел Паррасий во сне.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу
Сладостной негой пиров, — после смерти ведь нет нам
отрады.
В прах обратился и я, Ниневии великой властитель.
Только с собой и унес я, что выпил и съел и что взято
Мной от любви; вся же роскошь моя и богатство остались;
Мудрости это житейской мое поучение людям.

Лучшая мера для Вакха — без лишку, ни много, ни мало;
Иначе к буйству он нас или к унынью ведет.
Любит он с нимфами смесь, если три их и сам он
четвертый;
Больше всего и к любви он расположен тогда.
Будучи ж крепким, он духом своим отвращает эротов
И нагоняет на нас сходный со смертию сон.

Если и ненависть нам и любовь причиняют страданья,
Лучше пусть буду страдать от уязвлений любви.

Смелость, с умом сочетаясь, бывает нам очень полезна;
Но без ума только вред людям приносит она.

Чуждая войнам, зачем ты взялась за Ареево дело?
Кто, о Киприда, тебя ложно в доспехи облек?
Сердцу милы твоему лишь эроты да радости ложа,
Любишь кроталов ты треск, воспламеняющий
страсть.
Дай же Тритонской богине копье, обагренное кровью,
И с Гименеем опять, богом кудрявым, дружи.

Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,
Гордость внушающий нам, шумный заступник
любви!

Юноша! скромно пируй и шумную Вакхову влагу
С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

Спи без тревог в Пиерийской, одетой туманом, долине,
В месте, где вечная ночь кроет тебя, Эврипид!
Знай и зарытый в земле, что твоя непреложная слава
Светлой и вечно живой славе Гомера равна.

Хоть и плачевный удел, Эврипид, тебе выпал и жалко
Кончил ты дни, послужив пищей волчатникам-псам
Ты, украшенье Афин, соловей сладкозвучный театра,
Соединявший в себе грацию с мудростью муз!
Но схоронен ты в Пеллейской земле и теперь обитаешь,
Жрец пиерид, от своих неподалеку богинь.

Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя:
Бедная, верно, пришла, чтоб перелиться в него.

Яблоко это тебе я кидаю. Поймай, если любишь,
И отведать мне дай сладость твоей красоты.
Если ж, увы, ты ко мне холодна, подыми его: сможешь
Видеть на нем, сколь кратка пышного цвета пора.

Яблоко я. Меня бросил тобою плененный, Ксантиппа.
Полно, строптивой не будь! Краток твой век, как
и мой.

Ты на звезды глядишь, о звезда моя! Быть бы мне небом,
Чтоб мириадами глаз мог я глядеть на тебя.

Ты при жизни горел средь живущих денницей, Астер мой,
Ныне вечерней звездой ты средь усопших горишь.

Мойры еще на роду Гекубе и женам троянским
Скорбный напряли удел — слезы горючие лить,
О мой Дион, а тебе, воспевавшему славные битвы,
Боги сулили благих осуществленье надежд;
Ты же лежишь под землей, родимым городом чтимый,
О в мое сердце любовь властно вселивший Дион!

Стоило мне лишь однажды назвать Алексея красавцем,
Как уж прохода ему нет от бесчисленных глаз;
Да, неразумно собакам показывать кость! Не таким ли
Образом я своего Федра навек потерял?

Родом мы все эретрийцы, с Эвбеи; могилы же наши —
Около Суз. Как далек край наш родимый от нас!

Шумно бурлящие волны Эгейского моря покинув,
Здесь мы навеки легли средь Экбатанских равнин.
Нас не забудь, о Эретрия наша, прощайте, Афины,
Доблестный город-сосед! Милое море, прощай!

Золото некто нашел, обронив при этом веревку;
Тот, кто его потерял, смог себе петлю связать.

Золото этот нашел, а тот потерял его. Первый
Бросил сокровище прочь, с жизнью покончил
второй.

Молвила музам Киприда: «О девушки, вы Афродиту
Чтите, не то напущу мигом Эрота на вас!»
Музы в ответ: «Болтовню эту ты сбереги для Арея,
Нам же не страшен, поверь, мальчик крылатый
ничуть».

Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!
Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад!
Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели,
Влажной губою скользя по составным тростникам,
И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы,
Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,
Где набежавший зефир, ветви колебля, шумит, —
И под журчанье потоков моих и. под звуки свирели
Скоро на веки твои сладкий опустится сон.

В этой могиле лежит потерпевший кораблекрушенье,
Рядом же — пахарь; сильней моря и суши Аид.

Море убило меня и бросило на берег, только
Плащ постыдилось отнять, что прикрывал наготу.
Но человек нечестивой рукой сорвал его с трупа:
Жалкой корыстью себя в грех непомерный он ввел.
Пусть же он явится в нем в преисподнюю, к трону
Миноса, —
Тот не преминет узнать, в чьем нечестивец плаще.

Мимо могилы моей, о счастливый моряк, проплывая,
Знай, что покоится в ней твой незадачливый брат.

Где бы навек поселиться и жить, искали хариты;
Место такое нашлось: Аристофана душа.

Я, Лайда, чей смех оглашал горделиво Элладу,
В чьих дверях молодежь вечно теснилась толпой,
Ныне тебе, Афродита, дарю это зеркало: в нем я
Быть вот такой не хочу, прежней же быть не могу.

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду:
Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?

Был этот муж согражданам мил и пришельцам любезен;
Музам он верно служил, Пиндаром звали его.

Пять коровок пасутся на этой маленькой яшме;
Словно живые, резцом врезаны в камень они.
Кажется, вот разбредутся… Но нет, золотая ограда
Тесным схватила кольцом крошечный пастбищный
луг.

Вакхов сатир вдохновенной рукою изваян и ею,
Только ею одной, камню дарована жизнь;
Я же наперсником сделан наяд: вместо алого меда
Я из амфоры своей воду студеную лью.
Ты, приближаясь ко мне, ступай осторожнее, чтобы
Юношу не разбудить, сладким объятого сном.

Я — Диониса служитель, прекраснорогого бога, —
Лью серебристой струей чистую воду наяд;
Мною ко сну убаюкан прилегший для отдыха отрок…

Точно не отлит сатир, а уложен ко сну Диодором:
Спит серебро, не буди прикосновеньем его.

Образ служанки наяд, голосистой певуньи затонов,
Скромной лягушки с ее влаголюбивой душой,
В бронзе отлив, преподносит богам возвратившийся
путник
В память о том, как он в зной жажду свою утолил.
Он заблудился однажды, но вот из росистой лощины
Голос раздался ее, путь указавший к воде;
Путник, идя неуклонно за песней из уст земноводных,
К многожеланным пришел сладким потока струям.

В Книдос однажды пришла по вспененному морю Киприда,
Чтоб увидать наконец изображенье свое,
И, оглядевшись кругом в огражденном приделе, вскричала:
«Где же Пракситель мою мог подсмотреть наготу?»
Нет, запретного он не видел; резец Афродите
Придал тот образ, каким воспламенен был Арей.

Нет, не Праксителем создана ты, не резцом, а такою
В оные дни ты пришла выслушать суд над собой.

Время всесильно: порой изменяют немногие годы
Имя и облик вещей, их естество и судьбу.

Горькая выпала мне, придорожной орешине, доля:
Быть мишенью для всех мимо бегущих ребят.
Сучья и ветви мои цветущие сломаны градом
Вечно летящих в меня, метко разящих камней.
Дереву быть плодоносным опасно. Себе я на горе
В дерзкой гордыне своей вздумала плод понести.

Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали
Сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым.
Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи
Под густолиственной чащей ближайших деревьев висели;
Сам же на розах цветущих, окованный негою сонной,
Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы
Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.