И. Гончаров - Книга Государя. Антология политической мысли
Мысль о свободе человека, вкупе с недостатками образования Макиавелли, не позволившими ему заняться эстетической игрой, свойственной гуманистам, а именно игрой, связанной с искусством перевода, определяла поступки автора «Князя» и как политика, и как писателя. Уже после отставки Макиавелли, описывая свой день в деревне, пишет о том, что, входя в библиотеку, он преображается в человека, общающегося на равных с древними. Однако в его устах это не более чем дань уже уходящей в прошлое моде на гуманистическую образованность. О том же свидетельствует и рвение, с которым Макиавелли стал вновь служить Флоренции в 1526 году, забросив все свои литературные занятия[68]. Литературное творчество и в юности, и в зрелые годы не было для него чем-то самодостаточным. Свобода и ее преимущества, воспетые гуманистами, не представляли безусловной ценности в его глазах. Свобода бесцельная, не используемая для чего-либо, по его мнению, несла в себе разрушительный заряд.
Сам Ренессанс понимался современниками двояким образом. Возрождение античного искусства и древних языков было Возрождением, но и приход к власти во Флоренции в 1494 году Джироламо Савонаролы[69] тоже был Возрождением, но Возрождением религиозным, означавшим торжество внутреннего, нравственного человека над внешним, погрязшем во страсти и грехе. Начало правления Савонаролы было ознаменовано огромным костром, в котором горели картины, плавились дорогие украшения. Ренессансная Флоренция каялась в грехе светского Возрождения, меняя тем самым его на Возрождение сакральное. Свобода была невыносимым бременем для многих. Купеческая верхушка меняла свободу купца на кодекс чести лендлорда, художники и писатели стремились заручиться поддержкой сильных мира сего и обрести стабильность своего положения. Флорентийская коммуна распадалась. Она уже не могла быть оплотом ренессансной свободы, ее государственное устройство подвергалось серьезным испытаниям. Политическое господство Лоренцо Великолепного превращалось в господство лендлордов, которые уже не были заинтересованы в коммуне, то есть в той форме политического института, с которой связывалось само существование флорентийской государственности.
Чем являлась служба во флорентийском правительстве для Макиавелли? В первую очередь тем, что оправдывало и двусмысленное положение его рода, и неопределенность его образования, а также образа жизни. Кто был наиболее преданным сторонником флорентийского независимого государства? Макиавелли, человек, который не обладал ни способностью к гуманистическим штудиям, ни ремеслом, ни капиталом, достаточным для того, чтобы обеспечить процветание и безопасность себе и своим близким. Что могло дать стабильность и безопасность Макиавелли и его семье? Только государственность Флоренции. Свобода автора «Князя» могла реализоваться лишь в том, что позволяло ей существовать, то есть в идее единой государственной власти, обеспечивавшей возможность полноправного существования в обществе людей, подобных ему. При этом для Макиавелли форма правления не всегда была принципиальна. В «Рассуждениях на первую декаду Тита Ливия» он выступает как последовательный сторонник демократического режима. В «Князе» дается описание методов единоличного правления. Главное в государстве – это сильная власть. Если она отсутствует, то уже не принципиальна форма правления, поскольку отсутствует и сама государственность. Если же государственная власть сильна, то форма правления, опять же, является делом второстепенным. Наличие большого числа свободных людей предполагает демократическую форму правления, при отсутствии таковых целесообразна тирания.
Когда в июле 1498 года Макиавелли стал секретарем Совета Десяти, правившего Флоренцией, которая была освобождена и от власти Медичи, и от религиозного фанатизма Савонаролы, он уже исповедовал эти принципы. По крайней мере, об этом можно судить по его письмам и коротким трактатам-наброскам, ставшим основой для будущих развернутых сочинений. С 1506 года он начал создавать милицию, причем в качестве образца взял римские легионы, с принципом комплектования которых был знаком прежде всего по Титу Ливию.
Однако граждане Флоренции не смогли отстоять коммуну. В 1512 году милиция, созданная Макиавелли, практически без борьбы уступила наемникам папы римского Юлия II, результатом чего стала реставрация правления Медичи. Это был болезненный удар – ведь, по расчетам самого Макиавелли, именно свободные граждане способны к рациональному ведению войны, способны отбросить все то, что мешает завершить боевые действия в пользу государства. У граждан нет кодекса личной чести, который препятствует рыцарям пользоваться плодами победы, они не превращают войну в частный промысел, как это делают наемники.
Однако все эти рассуждения, заставившие Макиавелли создать милицию из граждан Флоренции, были верны для свободных швейцарских кантонов, но не для Флоренции. Граждане уступили власть Медичи не только из-за своей неспособности воевать, но и по причине неспособности властвовать. Угроза потери имущества и стабильного существования оказалась сильнее угрозы потери свободы. К началу XVI века свобода стала для многих итальянских коммун абстрактным понятием или же с легкостью превращалась в звонкую монету. Так, свободные швейцарцы реализовывали свою свободу, продавая свое воинское искусство, служа «пушечным мясом» – то для французского короля, то для германского императора, то для италийских князей. В отличие от них, гражданам Флоренции – после изменений в международной конъюнктуре – уже нечего было продавать. И они пытались приобрести стабильность, вкладывая деньги в землю и возрождая принцип монархической легитимности.
Понимал ли скромный секретарь Совета Десяти эту историческую логику? Он видел падение республиканских нравов и понимал неизбежность этого процесса. Свобода сузилась до минимума. Может, ее хватило бы на то, чтобы один свободный человек, князь, обеспечил стабильность и целостность государства? В результате работа над «Рассуждениями на первую декаду Тита Ливия», за которую Никколо взялся сразу после отставки, была прервана. Макиавелли сел за «Князя», свое самое знаменитое произведение, завершенное уже в следующем, 1513 году. Оно стало трактатом, посвященным рациональным основаниям власти, плавно перетекающим в проект устройства единоличного правления Лоренцо Медичи, восстановившего господство своего рода над Флоренцией (Макиавелли отчаянно хотел вернуться в стихию политической жизни, поэтому без особых усилий отказался от своих республиканских пристрастий).
По его мнению, монарх должен быть свободен в первую очередь от принципа сословной чести, ибо государство – это не власть одного сословия, но власть, осуществляемая в интересах всех сословий. Поэтому государь не должен воплощать добродетели конкретных сословий: честь дворянства, бережливость и честность третьего сословия и т. п. Он свободен от нравственности потому, что она не является всеобщей. Нрав государя – прагматизм, опирающийся на возможность и приемлемость любого действия, которое будет оправданно, если послужит всеобщей пользе. Макиавелли создает тип идеального монарха при помощи серии отрицаний, ибо нрав государя – это отрицание всякой конкретной сословной нравственности.
Этот принцип, простой и понятный, и стал своего рода визитной карточкой Макиавелли. Если нравственность, связывающая государя с его сословием, является препятствием для осуществления управления в рамках всего общества, то от нее необходимо отказаться. Политик должен быть безнравственен. Положение ясное, но небесспорное по отношению к модели Макиавелли уже потому, что оно слишком абстрактно. В крайнем случае отсюда следуют выводы, превращающие Макиавелли в поистине демоническую фигуру, что и было сделано последующими поколениями. Однако если понятие безнравственности совместить с идеей всесословности, то здесь мы видим возможность несколько иной трактовки образа государя. Монарх несет личную ответственность за все, что происходит в обществе. Нравственный же сословный кодекс принципиально выделяет то, за что человек несет ответственность, а за что нет. Рыцарь способен отступить от осажденной крепости, посчитав, что его сословная гордость удовлетворена тем, что соперник от него спрятался. Когда же этот противник вновь становится опасен для государства, рыцарь не поставит себе в вину то, что он когда-то не добил неприятеля окончательно.
Прототип государя Макиавелли, герцог Валентино (Цезарь Борджиа), сын папы римского Александра VI, управлявший папскими землями в Романье, никогда не упускал возможности избавиться от противника раз и навсегда. Его последовательность и рационализм при достижении конкретной цели очаровывают Макиавелли, который находится при его дворе с дипломатической миссией в 1502 году. Если такой правитель, как Борджиа, добивается власти, причем власти абсолютной, то она является чем-то бо́льшим, чем его личное приобретение. Наоборот, она подчиняет личность себе и использует ее в своих интересах. Чем меньше чисто человеческого, сословного остается в государе, тем на большее может подвигнуть его власть, им обретенная. В принципе, речь здесь о том, почему в разное время от правителя требуется проявление совершенно различных качеств, почему бывают времена мягкого правления и почему они вдруг сменяются жесточайшим политическим режимом. Макиавелли считал, что история находится в особом «ведомстве», в «ведомстве судьбы» – силы, скрытой от человека и не поддающейся рациональному изучению. Изменяя принципы существования социума, судьба испытывает человека – но не абстрактное лицо, а политика, стоящего во главе государства. Внезапно меняя правила игры, она обнаруживает недостаточную готовность человека соответствовать всеобщим законам. Безнадежность положения политика перед лицом неотвратимой судьбы могла быть смягчена верой в правильность своих поступков, опирающуюся на религиозную традицию провиденциализма. Однако вера служит для государя и источником заблуждений, поскольку заставляет его остановиться на каком-то одном типе поведения и способе принятия решений. Она не гарантирует его от неудачи и выполняет функцию компенсации только по отношению к нему самому, но обществу, ввергнутому в хаос по причине невежества и непредусмотрительности политика, от этого не легче.
