Константин Ротиков - Другой Петербург
Были, правда, широкие замыслы. Какой-то роман «Туман за решеткой», напоминавший доброму Михаилу Алексеевичу прозу Фридриха Клингера (помните, «Буря и натиск»). Но все рукописи пропали, очевидно, навсегда. Сгинули при аресте. Юрий Иванович был арестован и расстрелян в 1938 году. Обвинение было стандартное: «участие в диверсионно-вредительской, антисоветской и террористической право-троцкистской организации». По этому же делу проходили, как поминалось, Бенедикт Лившиц, Адриан Пиотровский, Валентин Стенич (см. главу 14). Вот так: от мальчишки из литовской деревни до интеллектуальной супер-элиты Ленинграда… Кузмин воспитал.
Прожили они вместе двадцать три года. Это больше, чем вся жизнь, например, Веневитинова или только помянутого Вейнингера. Время досталось тяжелое. Вряд ли были еще какие причины не расставаться, как та, что не могли жить друг без друга.
Это сейчас нам кажется, поверхностным любителям «серебряного века»: «Вена», «Палкин», «Привал комедиантов». Сплошные файфоклоки с театрами и маскарадами. Однако же — сначала война (слава Богу, как-то избежали мобилизации), потом революции, а потом в Петрограде вообще жить казалось невыносимо…
Михаил Алексеевич был человек небогатый. Ни поместий, как у Философова, ни особняков, как у Сомова. В Париже не имел квартиры, как «Аргутон» (впрочем, не скажем точно, а кажется, даже и не бывал он в Париже). Работал, как вол, печатался всюду, не брезговал «Лукоморьем», ради хорошего гонорара. Переводы, пьески, статьи, рассказики, стишки на случай. Своим домом смог зажить только в 1915 году — на Спасской улице, д. 10, квартира 12. Юркун в первые годы, как приехал с матерью в Петроград, жил на Кирочной (у него даже был сборник рассказов, так называвшихся: «написанные на Кирочной в доме 48»), потом на Гродненском, д. 20 — все в этом же районе города.
Вместе поселились на Спасской в доме 17, но тут уже случилась революция, пошло коммунистическое «уплотнение», и оказались они с Юрочкой на двадцать лет в густонаселенной коммуналке. Да, треть жизни — из шестидесяти трех лет — на Спасской улице.
Круг жизни плавно замкнулся. Приехав в Петербург двенадцатилетним гимназистом, жил Миша, как мы помним, на Моховой — в двух шагах отсюда. Примерно посредине между первым и последним адресами — Спасо-Преображенский собор (1827–1829, арх. В. П. Стасов). С боем его колоколов начиналась петербургская жизнь Кузмина, с ним и кончилась бы, но запретили большевики звонить в колокола… Отпевать Михаила Алексеевича в 1936 году тоже не пришлось. Хоронили по-советски, с духовым оркестром, митингом на могиле и венком от «ленинградского союза писателей». Народу, кстати, было значительно больше, чем на похоронах Оскара Уайльда, за гробом которого шло семь человек…
Этот район (если называть по-советскому: улица Радищева, улица Короленко, улица Пестеля, улица Маяковского и т. п.) многое соединил. На углу Шестилавочной улицы и Графского переулка (по-нынешнему, Маяковского и Саперного) стоял в начале прошлого века деревянный дом, в котором на Пасху 1836 года скончалась Надежда Осиповна, мать Александра Сергеевича Пушкина. Дом на Саперном, 10 — адрес мережковского «Нового пути», а также философа Н. А. Бердяева и поэта-тираноубийцы Леонида Иоакимовича Канегиссера. Отсюда подворотнями легко выйти на Гродненский — к особняку (д. 6), принадлежавшему некогда князю В. П. Мещерскому, а с противоположной стороны с этим участком соседствует дом 27 по ул. Рылеева, подаренный князем своему другу Бурдукову (см. главу 16). На Спасской, д. 9 жил медик Лев Бернардович Бертенсон, дежуривший у одра Чайковского. В том же доме помещалось Общество защиты и сохранения памятников старины, основанное великим князем Николаем Михайловичем, а секретарем там был Н. Н. Врангель. В доме 33 жил преподаватель эстетики Гавриил Михайлович Князев, отец гусара Всеволода. Пересекается Спасская Надеждинской (бывшей Шестилавочной, а ныне Маяковского) — там на доме 52 доска в честь Владимира Владимировича (с Кузминым, надо отметить, довольно близкого годах в 1916–1917), но на самом деле запутанная жизнь Маяковского с Бриками проходила на их квартире (ул. Жуковского, д. 7).
Еще при Кузмине Спасскую улицу стали называть Рылеева. Если не придираться к семантике (почему Рылеева? какого-такого Рылеева? отчего Рылеева, а не Каховского), то фонетически, пожалуй, даже неплохо. «Рылеева» — что-то верткое, просверливающее, вторгающееся и вибрирующее — в общем, то, что надо.
Сразу за Надеждинской, на правой стороне улицы Рылеева, тот самый дом, где жил Кузмин: пятиэтажный, довольно протяженный, разделяемый по фасаду вертикалями эркеров, увенчанных балкончиками под жестяными зонтиками-навесами (1902–1904, арх. А. К. Джиоргули, М. Ф. Ланге). Спасская улица, д. 17, квартира 9. Здесь прошли годы революции и гражданской войны, со всеми сопутствующими обстоятельствами.
Декабрь морозит в небе розовом,
Нетопленный чернеет дом,
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию и ждем…
Вспомнил эти строки в своих мемуарах, напечатанных в Париже в 1950-е годы, Анатолий Ефимович Шайкевич, помощник присяжного поверенного, один из тех «фармацевтов», на которых держалось благосостояние «Бродячей собаки». Там встречался он с Кузминым, согласившимся разок к нему зайти.
О бывшей своей квартире Шайкевич через тридцать лет вспоминал с большим чувством. Библиотека его была: «высокий, круглый зал, венчаемый белым куполом, который подпирался белыми же колоннами. Стены его были выкрашены в ярко-красный цвет, а пересекающие их наверху черные фризы итальянец Гранди гуашью украсил подобием помпейских фресок. Четыре закругленных шкафа, покрытые фанерой карельской березы, были вкраплены в карминовые стены. С купола свешивалась екатерининская люстра, а посредине комнаты стоял раскидистый восьмиугольный стол из карельской березы, резко вырезывавшийся на фоне черного, пестрыми попугаями испещренного старинного русского ковра. Екатерининские, янтарной патины кресла были покрыты блеклыми, голубыми сарафанами». Ничего себе, не правда ли? Квартира была на Николаевской, д. 39.
Шайкевичей семья многолюдная, родом из Киева, разъехавшаяся по Европе. Кузина мемуариста, Мария Шайкевич, была замужем за художником Каролюс-Дюраном, переписывалась с Прустом и Анатолем Франсом; брат ее получил за женой в приданое торговый дом «Нина Ричи». Отец Анатолия Ефимовича — директор Международного коммерческого банка, имевшего отделения не только по всей России, но и в Европе, что позволило Ефиму Григорьевичу безбедно жить в эмиграции.
Сын банкира, имевший пакет акций в золотопромышленном обществе, Анатолий Ефимович был, конечно, баловнем судьбы. Что касается интимных интересов, то они были вполне заурядны. Ради своей второй жены, балерины Клавдии Павловой, Шайкевич дал денег на создание труппы «Русский романтический балет» — это уж в заграничный период — с балетмейстером Борисом Романовым. Плодом первого скоропалительного брака в 1903 году был сын Андрей, оставшийся с матерью, Варварой Васильевной, вышедшей замуж за А. Н. Тихонова, компаньона по издательским делам (в частности, «Всемирной литературы») А. М. Горького. Алексей Максимович с Варварой Васильевной сделали издателю дочку, балерину Нину Тихонову. Все со всеми знакомы.
И вот году, этак, в 1920 встретил наш золотопромышленник на Невском небритого, обтрепанного и голодного Кузмина, завел его к себе на Николаевскую, велев «в неурочный час накрыть на стол». Заметив, что гость налегает на красное вино, посоветовал выпить, для укрепления здоровья, мадеры, которая тотчас была подана…
Признаемся, что жизнь в революционные эпохи находится за пределами нашего понимания. «Уж вспухнувшие пальцы треснули, и развалились башмаки», — кажется, понятно. Но вот, например, летом 1917 поселился в Петрограде, на Невском, д. 72, фотограф Моисей Самойлович Наппельбаум, услугами которого пользовались народные вожди, и что же — в 1918–1921 годах, когда, как принято считать, трупы лежали на улицах, конина считалась лакомством, — в салоне Наппельбаумов, на шестом этаже, откуда прекрасный вид на Троицкую улицу, в коврах и цветах, четыре дочки на выданье, влекущиеся к изящному, собирали оголодавших эстетов: Гумилев, Ходасевич, Жоржики (Иванов с Адамовичем)… многие, среди которых Кузмин, совершенно, как в прежние годы, наигрывая на рояле, пел надтреснутым голосом «Дитя, не тянися за розой».
Событий было много, и логика их непостижима. Летом 1917 года Кузмин, которого всегда тянуло к молодежи, вошел в группу «Марсельские матросы»…
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ.
Чтобы не испытывать эрудицию читателя, подскажем, что это цитата из стихотворения Е. А. Баратынского «Пироскаф». Среди участников этой группы отметим совершенно забытого Всеволода Курдюмова, длинноперстого эстета, автора сборника стихов с красноречивым названием «Пудреное сердце», да выдуманного им эпиграфа «Что недосказано, мы знаем, что знаем — недоговорим». Заводилой «марсельских матросов» был Юрий Евгеньевич Деген, входивший в гумилевский «Цех поэтов», познакомивший Маяковского с Есениным. Осенью 1917 года он уехал в Тифлис, а через шесть лет (было ему 27) расстрелян в Баку, по обвинению в организации «ордена пылающих сердец», занимавшегося, якобы, тем, что поджигали нефтяные шахты в интересах английских империалистов (приятель его, Рюрик Ивнев, тут же сочинил на него пасквиль, подлизываясь к большевикам).
