Константин Ротиков - Другой Петербург
«Круглое лицо с выдающимися скулами заканчивалось острым приятным подбородком; рот маленький, с ярко-красными губами, которые имели привычку стягиваться в улыбку, и тогда становились похожими на круглую вишенку. Это случалось при всяком выражении удовольствия; он как будто хотел скрыть улыбку, точно скупой, который бережет свои золотые и довольствуется только их звуком. Речь его отличалась особенным характером: она обильно пересыпалась удачными выражениями, легкими стишками, анекдотами, и все это с утонченностью выражения и щеголеватостью языка придавало невыразимую прелесть его разговору. Его слова были точно мелкая, отчетливо отчеканенная монета, она принималась охотно во всех конторах… Его взор блистал лукаво, но в то же время и привлекал к себе».
Филипп Филиппович детство провел в киевском имении князя С. Ф. Голицына, взятый для компании учиться с княжескими детьми. Француз-гувернер в доме оказался таков, что природные наклонности мальчика Вигеля реализовались вполне. Кстати сказать, домашним учителем у детей Голицыных был в те годы (1790-е) Иван Андреевич Крылов. Признаемся, что никогда не женатый наш российский Лафонтен, с его пресловутыми обжорством и ленью тоже выглядит как-то странно, но мы склонны его считать более интересующимся маленькими девочками…
Пятнадцати лет Вигель был определен в московский архив Иностранной коллегии. Там уж был его сверстник Блудов, немного спустя переведенный в Петербург, где тотчас познакомился с шестнадцатилетним Уваровым. Имена всех этих лиц встречаются в истории литературного кружка «Арзамас». Это уж 1810-е годы, но взаимная симпатия, общность интересов и увлечений, привязанность, столь пылкая в юном возрасте, — все это зарождалось в коридорах коллегии на Английской набережной.
«Арзамас» собрал весь цвет тогдашней литературы; зачислен был в него заочным членом и лицеист Пушкин: присутствовать на заседаниях он не мог, так как лицеистов из Царского Села не выпускали. Вспомним, раз уж речь зашла о Лицее, что первым товарищем Пушкина, с которым он познакомился на вступительных экзаменах, был Костя Гурьев, которого вскоре изгнали из учебного заведения за «развратное поведение» (в тринадцать-то лет, каково!) В дальнейшем Гурьев нашел себе должность по вкусу — секретарем нашего посольства в Стамбуле — не без протекции, вероятно, родственницы, Марьи Дмитриевны Гурьевой, бывшей замужем за тогдашним канцлером Карлом Васильевичем Нессельроде.
Скучая в южной ссылке в 1822–1824 годах, Пушкин подружился с Вигелем, чему способствовали общие «арзамасские» знакомства. Филипп Филиппович был тогда бессарабским вице-губернатором. Тоже, между прочим, любопытно: кто оказывал Вигелю протекцию по службе? По вздорности нрава заметной карьеры Вигель не сделал, и бросало его на самые разные должности. В Бессарабию он попал по знакомству с всесильным новороссийским губернатором графом Михаилом Семеновичем Воронцовым. Из-за графини Елизаветы Ксаверьевны любовники ее устраивали дуэли; у графа же, по-видимому, иное было на уме.
В том, что на Пушкина со стороны Филиппа Филипповича не было никаких поползновений, невозможно сомневаться. Стихотворная строка: «но Вигель, пощади мой зад!» — не более чем метафора. Вигель, судя по всему, был педофил, и, по мере старения, как водится, все менее удачливый.
Не в этом ли причина особенной желчности его «Записок», с которых списывают подробности о пушкинской эпохе все беллетристы уж полтораста лет? О каждом Вигель мог отпустить язвительное словцо. Некоторых приятелей по «Арзамасу», однако, миловал. Душе Блудова, по его словам, близка была «непорочная любовь с ее чистейшими нежнейшими восторгами и дружба, весьма немногим прежде, ныне же почти никому непонятная». Дмитрий Васильевич Дашков был, вспоминает Вигель, «весь любовь и чувство; был чрезвычайно вспыльчив и нетерпелив, но необычайная сила рассудка, коим одарила его природа, останавливала его в пределах умеренности».
«Арзамас» существовал года три, входили в него люди, бывшие уже в чинах, но сравнительно молодые, лет до тридцати. Собирались они друг у друга и упражнялись в шутках по адресу ветеранов отечественной словесности из «Беседы любителей русского слова», в которой заседали старики, увешанные лентами и звездами: Державин, Шишков, Хвостов.
Кое-какие молодые люди, благоговея пред сединами, тоже заглядывали в державинский дом на Фонтанке, где был штаб «Беседы». Например, Степан Петрович Жихарев. Он тоже восемнадцатилетним юнцом поступил в Иностранную коллегию (было это в 1806 году) и сразу познакомился с Вигелем. «Прелюбезный молодой человек, — писал Жихарев, — очень сведущ во французской литературе, знает французский язык в совершенстве и пишет на нем свободно».
Служба в коллегии много времени не занимала, но в дежурные дни приходилось оставаться на ночь, в компании двух сослуживцев (то-то шли разговоры… являлась, надо полагать, и бутылка рому…) Остальное время проходило в визитах, приемах и ежевечерних посещениях театра, о которых повествуют «Записки чиновника» (названные так Жихаревым его мемуары). Из «Беседы» Жихарев все же переметнулся в «Арзамас», зная и прежде многих из его постоянных членов. В частности, Жуковского, знакомого с ним по московскому университету и в столицу, где никто еще его не знал, перебравшегося позже Жихарева.
Наводит на некоторые подозрения привязанность юного Жихарева к маститому Ивану Ивановичу Дмитриеву, но не исключено, что это была всего лишь дань начинающего литератора живому классику русской поэзии. Из стихов Дмитриева, ныне совершенно забытых, есть один прелестный романс:
Стонет сизый голубочек,
Стонет он и день и ночь.
Миленький его дружочек
Отлетел надолго прочь…
Согласитесь, весьма свежо! Литераторы в XVIII веке бывали крупными чиновниками, а дворянская служба начиналась обыкновенно в гвардии, куда записывали с пеленок (чтоб шло производство в чины). Дмитриев служил в гвардейском Семеновском полку, квартировавшем в Петербурге за Фонтанкой. Это место старожилы и сейчас называют «семенками»: от ТЮЗа, стоящего на бывшем полковом плацу, до Московского проспекта. Названия улиц в «семенках» петербуржцы запоминали по бессмысленной, но милой речевке: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины» — Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая… Опять отвлеклись. Вернемся к нашему поэту.
Тридцати шести лет, по воцарении Павла I, Иван Иванович, как многие, скучавшие по беспечным дням Екатерины Великой, вышел в отставку в чине полковника. Это зима 1796–1797 годов. Именно в Крещенье, радуясь тому, что не надо в мороз отправляться на парад по случаю водосвятия (многие тогда сильно померзли, факт исторический), Дмитриев лежал у себя на диване и читал французский роман «Заговор Венеры». Вдруг вошел полицмейстер и объявил, что поэт наш арестован. Оказалось, Дмитриева и приятеля его Лихачева обвиняют по доносу в заговоре против только восшедшего на престол Императора.
Дознание продолжалось дня три, в течение которых неповинный Дмитриев находился в доме петербургского губернатора Архарова. Милая деталь: как-то заглянул в комнату мальчик, племянник губернатора. Поэт приласкал его и спросил, что ему надобно. Мальчик отвечал, что тоже пишет стихи и хотел бы, чтоб Дмитриев их поправил… Заговора, конечно, никакого не обнаружилось. Оказалось, что донос написал крепостной мальчик Лихачева, желавший получить за это вольную. Здесь много пищи для воображения: что за мальчик такой крепостной, что за дело ему до Дмитриева…
Иван Иванович жил в Москве, писал стихи и басни. При учреждении министерств в начале 1810-х годов Александр I назначил Дмитриева министром юстиции. Пришлось возвращаться в Петербург. Министерство находилось в доме Шувалова на Итальянской (ныне «дом медицинского просвещения»). Современники заметили, что тотчас министерство наполнилось молодыми людьми прекрасной наружности. Явился среди прочих и Дмитрий Васильевич Дашков, который был «высок ростом, имел черты лица правильные и красивые, вид мужественный и скромный вместе»; приходился он, впрочем, господину министру двоюродным племянником. Он и сменил дядюшку, которому уж было под шестьдесят, на посту министра.
Поэт вновь удалился в Москву. Построил дом на Спиридоньевке, у Патриарших прудов, и там, на воле, в сени рощ, при трелях соловьев дожил до глубокой старости… Вкусы его были совершенно русского барина: квас, пироги, малина со сливками… Заслуживает внимания исключительная привязанность его с юности до седых волос к кузену и сверстнику, Платону Петровичу Бекетову, известному своей издательской деятельностью. Оба остались неженаты. По-видимому, несправедливо современники подозревали Дмитриева в связи с женой приятеля, П. Г. Северина. Сына ее, Дмитрия, тоже впоследствии причастного к «Арзамасу», называл поэт: «мой пюпиль» (т. е. «воспитанник», по-французски). Но нежность к сыну вовсе не обязательно подразумевает любовь к матери его.
