Мартин Нексе - В железном веке
— Мне и уговаривать не пришлось, — отозвался Йенс Воруп, слегка обиженный. — Он, видно, всем этим хозяйством сыт по горло! Дядя ведь стар стал.
— А останется ему после продажи достаточно, чтобы он мог прожить?
— Он получит двадцать пять тысяч чистоганом. По-моему, денежки неплохие.
— Откуда же ты их возьмешь?
— Из банка, мать. На что же тогда и банк? — рассмеялся Йенс Воруп.
— Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду, нечего из меня дурочку строить... Хорошо, банк тебе даст, но в один прекрасный день их возвращать придется.
Нет, на самом деле Мария была вовсе не так глупа, как она прикидывалась. Она опять почувствовала недоверие к мужу, поэтому и расспрашивала так настойчиво. А он и не возражал против того, чтобы раскрыть свои карты; ему было неприятно только, что она не доверяет ему именно сейчас, когда он имел в виду благо старика и рисковал многим.
— Право же, я не собираюсь надувать дядю Масса, если ты этого опасаешься- И действовал я с лучшими намерениями... Мне кажется, ты должна, наконец, понять, что твое недоверие меня оскорбляет.
Мария пожалела о своих словах.
— Прости меня, Йенс, — сказала она.
— Нет, прощения тебе просить нечего, но сделай мне удовольствие, выслушай до конца, прежде чем делать выводы. Итак, я купил владение дяди Масса с долгом в пятьдесят тысяч, — это выходит семьдесят пять тысяч. Значит, речь идет о двадцати пяти тысячах, которые наш банк должен завтра перевести ему на банк в Хернинге. Понимаешь? Мне хочется, чтобы ты все это поняла до конца. Конечно, банк только авансирует, нужно, чтобы эти деньги как можно скорее вернулись, мы или должны найти покупателя, который даст семьдесят пять тысяч, или...
— Теперь я понимаю, — прервала его Мария; ей было приятно, что он сказал «мы».
— Нет, ты слушай дальше! Или мы пока оставим хутор себе и внесем долг в банк после продажи урожая и скота. Правда, покрыть такую сумму будет трудновато, зато дядя Масс во всяком случае теперь обеспечен.
— Но если все из хутора выкачать, продать его будет еще труднее...
— Ты права, мать. Из тебя все-таки мог бы выйти делец! Но суть в том, что ипотеки почти погашены, на худой конец можно заплатить по ним и получить еще.
— Под пустой хутор никаких ссуд не получишь.
— Можно туда перевести кое-какую скотину и вообще...
— А деньги пойдут дяде Массу?
— Конечно, нет. Пойми же, они ведь нам нужны, чтобы выкрутиться.
Это Марии совсем не понравилось.
— Мы не можем наживаться за счет дяди Масса!
— О наживе тут и речи не может быть, Мария, — а если останется какой-нибудь маленький излишек, то уж никак не за его счет.
— Да, Йенс, но ведь в конце концов ипотеки погасил он, это его сбережения.
Йенс Воруп уже набросал на скатерти ряды цифр, намереваясь сделать подсчет, но после слов жены отшвырнул карандаш.
— Господи! Повторяю тебе, он понятия не имеет о том, погашены ипотеки полностью, или частично, или совсем не погашены. Старики крестьяне именно так покупают и продают. Они копят деньги, а в один прекрасный день является какой-нибудь молодчик, разбивает копилку и кладет себе в карман их сбережения.
Мария все поняла, но выражение «кладет себе в карман» ей не понравилось. Казалось, Йенс этим ставит себя на одну доску с так называемыми «молодчиками». То, о чем говорил муж, было крайне нечестно, и в былые времена такое поведение решительно осуждалось.
— Но ты-то, надеюсь, не станешь посягать на чужую копилку? — спросила она озабоченно.
Йенс Воруп рассмеялся:
— Я могу тебе открыть тайну! По крайней мере семнадцать процентов всех хуторов Дании — это почти одна пятая — за последний год сменили владельцев. Я недавно прочел об этом в статистическом отчете, — спокойно добавил он.
XII
Нильсу Фискеру не удалось достать для Сэрена Йепсена ссуду под его дом — уж очень в этом хозяйстве все было мало и убого, а теперь не такие времена, чтобы хлопотать из пустяков. Пришлось старому ветерану удовольствоваться русской лошадкой и отказаться от мечты о второй лошади, а следовательно, и от возможности возить других крестьян или давать им внаем своих лошадей. Однако обычного юмора старик из-за этого не утратил, не лишился и мужества.
Когда Нильс Фискер приехал, чтобы сообщить ему неприятную новость, Сэрен был на торфяном болоте: стоял по колени в воде и копал торф.
Нильс Фискер упрекнул его за такое легкомыслие.
— Подумай, ведь ты же старик! — сказал он.
— И все-таки тут работают люди даже постарше меня, — упрямо заявил Сэрен и указал на других рабочих, — вот тому, к примеру, уже восемьдесят три стукнуло, а та вон женщина — скоро родит, и все-таки приходится ей гнуть спину и стоять в холодной воде, да и ее дочерям-подросткам тоже. Тут у тебя метрики не спрашивают, понимаешь? Тут, чорт возьми, нужно нажимать, пока не сдохнешь. У нас здесь, на пустоши, и выбора другого нет, раз не хочешь околеть с голоду. Продавать нам нечего, а коли нечего, так, видно, мы прокляты богом еще на земле. Я вот было думал, когда начал тут копаться в болоте, заработать на какую-никакую лошаденку, а подрядчик взял да поденную плату так сбавил, что почти ничего не получаешь! Видишь, все молодые, крепкие рабочие ушли, остались только старые — им некуда податься, коли не хотят умереть голодной смертью.
Вдруг старик замолчал.
— Вон надзор идет, — прошептал он. — Лучше уходи-ка, а то меня и рассчитать могут. Пойди к нам в дом, моя жена угостит тебя чашкой овсяного кофе; я отпрашиваться не смею. — Он снова наклонился над канавой и принялся за работу.
Месяца через полтора к Нильсу Фискеру пришел какой-то человек и сообщил, что Сэрен Йепсен болен и очень хотел бы с ним поговорить. Когда Нильс приехал, старый ветеран метался в бреду: ему казалось, что он бьется с пруссаками и те его теснят; его исхудавшее тело пылало в жару. Вдруг он устремил свой взгляд на Нильса Фискера.
— Все-таки приехал, — простонал он и благодарно протянул руку. — Это с твоей стороны очень хорошо. Видно, чорт меня раздери, придется мне отправиться на тот свет. — Он закрыл глаза, но руки Нильса не выпускал; из горла и груди вырывались хрипы, крупное адамово яблоко ходило ходуном, дышал он прерывисто. Слышно было, как за стеной жужжит прялка Малене; она попросила соседку ходить за мужем, чтобы это не мешало ее работе.
— Должно быть, воспаление легких, — сказал Нильс Фискер топотом соседке. — Нельзя ли запрячь лошадь и поехать за доктором?
В эту минуту Сэрен Йепсен открыл глаза.
— Можешь не беспокоиться, — сказал он, — мое дело кончено. Я умру завтра на заре. Но если ты хочешь сделать мне одолжение, побудь со мной, — мне последнюю ночь не хотелось бы оставаться одному.
Речь его была то совершенно здравой, то им снова овладевали бредовые видения.
— Но я же выполнил свой долг! — стонал он. Нильс Фискер устроился на ночь в плетеном кресле, придвинул его вплотную к стене, чтобы опереться об нее головой, и решил не зажигать свет: от света больной становился беспокойнее. Нильс слышал, как за стеною укладывалась в постель Малене; она даже не пришла проведать мужа. Вот уж поистине равнодушная женщина!
Нильс сидел в темноте, прислушиваясь к дыханью больного, время от времени повертывая ему набок голову, чтобы его не душила мокрота, и отдавался тому странному двойственному чувству, которое овладевает здоровым человеком, когда он находится в одной комнате со смертью. Ему не было ни страшно, ни жутко; он мог бы так же сидеть у колыбели. Незаметно для себя, он тоже забылся, а когда на рассвете открыл глаза, Сэрен был мертв.
И хорошо, что старик перестал мучиться! Нильс придал телу старого батрака спокойное положение и закрыл ему глаза, потом разбудил соседку и сообщил о свершившемся. Проститься с Малене он не мог заставить себя и при первом солнечном луче зашагал по пустоши, направляясь домой.
Внизу, на торфяном болоте, работа уже началась, и Нильс Фискер невольно вспомнил слова, которыми обмолвился Сэрен Йепсен, когда Нильс в последний раз был у него, и которые теперь повторила соседка: «Здесь, на пустоши, война пожирает нас, маленьких людей!»
Да, и с какой жадностью пожирала! Но в этом и заключалась ее задача. Точно раковая опухоль, точно чахотка, война пожирала, разрушала, губила! Далеко простерла она свою костлявую руку, до самой ютландской степи, чтобы схватить изможденное тело Сэрена Йепсена. Но у нее и так было много пищи! По статистическим данным, она пожирала ежедневно десять тысяч молодых, сильных мужчин. И коней в стране почти не осталось — косяками в тысячу голов гнали их на юг, чтобы там с помощью пуль и гранат превратить в фарш. Старые, изработавшиеся коняги, которых раньше хозяева кормили из милости, давно уже стали цениться на вес золота, — теперь и молодняк пошел туда же, и по бешеным ценам.
«Мясорубка, которой люди приносят в жертву свое тело — в дар безумию», — так отозвался о войне пастор Вро, охваченный отчаянием. Безумие, да! Люди или разум потеряли, или это было дьявольским наваждением? Говорят — «война», но ведь война — это прежде всего люди! Или Европа одряхлела и ее нужно уничтожить? Или война — это извращенное сладострастие старика, который хочет все утащить с собою в бездну, чувствуя приближение своей гибели? Правда, за последние десятилетия Европа дала немного, почти все встававшие перед ней задачи она, как слишком трудные, оставила нерешенными. Зато теперь она действовала! Единомыслие, которое никак не проявлялось, когда предстояло что-либо строить, было теперь налицо и прямо-таки в пугающих размерах: при виде смерти и разрушения человечество старого мира, расщепленное на отдельные особи, снова осознало себя как единство. Удивительно, до ужаса удивительно, как они вцеплялись друг в друга, эти так называемые враги, отвечали атакой на атаку, изобретением на изобретение и выполняли разрушительные процессы с точностью механизма! То/ что возводилось веками, было разгромлено в какие-нибудь три года.
