Константин Ротиков - Другой Петербург
Конечно, надо помнить, что мальчики в качестве натуры обходились дешевле. И живописец, стремясь к возможно большей точности анатомии, делал предварительные наброски обнаженных фигур и для тех персонажей, что на картине одеты, но угадывается за обычными для художников того времени штудиями нечто интимное. Любуется он этими лаццарони, нежится, выписывая золотистое тельце на фоне лазурного неба и розовых камней.
Дипломная работа, за которую получил он золотую медаль, была «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора». Дружба Ахиллеса с Патроклом и месть убившему друга Гектору — хрестоматийный пример того, что называется «греческой любовью». Впрочем, темы дипломных работ в Академии назначались студентам, а не сами они их выдумывали.
Вскоре по приезде в Рим Иванов начал картину «Аполлон, Гиацинт и Кипарис», законченную им в 1834 году. Что сказать об этом полотне? В идеальном пейзаже римской Кампаньи помещена группа из трех фигур, размерами и цветом символизирующих степени восхождения к совершенству. Молочно-восковое тельце малыша, наигрывающего на свирели; загорелый длинноногий подросток — и дебелый бело-розовый Аполлон, тело которого, сияющее, как полированный биллиардный шар, выражает светоносную природу бога-Солнца. Дитя и мальчик нагие, плащ юного Аполлона декорирует его, широкими складками ложась на колени, как бы спадая, но задерживаясь на том самом месте, где нежные впадины подбрюшья переходят в лобковую кость. Не знаешь, что пленительней: задорная пипочка Кипариса, бросающая деликатную тень на бедро, или же драпировка, под которой угадывается таинственное лоно меж крутыми уступами лядвей. Правая рука Аполлона на бедре Гиацинта, левая обвивает шею Кипариса, который одной рукой удерживает ее на плече, другой же, по-видимому, поглаживает себя по животу; курчавая его голова уютно поместилась под мышкой покровителя.
Сюжет картины трагичен. Кипарис поет о своем любимом олене, случайно им убитом (труп оленя у ног мальчика), и теперь молит богов, чтобы они превратили его в дерево, символ скорби и печали. Гиацинт же подрастет и будет соревноваться с Аполлоном в метании диска. Бог нечаянно разобьет голову своего любимца, из крови которого вырастут цветы.
Почему художник выбрал эту тему? Очевидно, было это нечто вроде отчетной работы, показывающей овладение искусством композиции (треугольник от коленок мальчиков к лавровому венку Аполлона), пространственных членений, цвета — как учил Пуссен — от золотисто-коричневых тонов переднего плана к размытой зелени горизонта. То, что мы здесь видим, выразилось как бы ненароком.
Никаких разъяснений не найдем и в переписке художника. Разве что в письме к Николаю Васильевичу Гоголю встречаем любопытный пассаж. «Я располагаю отправиться… в Перуджию, для наблюдения купающихся в Тибре лучшего класса людей, ибо в Риме купальни устроены в виде кабинетов, где ни щелки не оставляется для глаза наблюдательного». Можно вообразить нашего живописца, пытающегося найти щелочку в кабине, — картина, знакомая и современному читателю.
С легкой руки Павла Васильевича Анненкова, известного нашего туриста, знакомого со всеми, от Белинского до Карла Маркса, принято считать, что дружба Гоголя с Ивановым ограничивалась совместным посещением остерии «Заяц», популярной у русских художников, живших в Риме, да игрой по маленькой в бостончик в квартирке Гоголя на улице Феличе. Вероятно, так оно и было, тем более, что Анненков одно время сам жил в той же квартире, под диктовку Гоголя переписывая «Мертвые души». Были, однако, у наших гениев общие наклонности, возможно, не реализованные, но уж ими-то самими, наверное, осознанные.
«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него… „Изменник!“, — сказал он мне. — „Ты изменил мне“ — „Ангел мой!“, — сказал я ему. — „Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь“… Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. Он все еще жал мою руку»… И так далее, с нарастающими восторгами. Что ж это за произведение? Далеко не всякий из тех, кто еще помнит изучавшиеся в школе «Тарас Бульба» и «Шинель», назовет автора. Гоголь! Редко издаваемая его новелла «Ночи на вилле». Собственно даже не сочинение, а дневник истинного происшествия.
В 1839 году в Рим приезжал великий князь Александр Николаевич, будущий император Александр II. В свите наследника находился двадцатитрехлетний Иосиф Виельгорский. Сын графа Михаила Юрьевича, известного разнообразными талантами и познаниями сановника, женатого на принцессе Луизе Карловне Бирон (внучке того самого, любимца Анны Иоанновны), он был среди детишек, избранных для совместных игр с цесаревичем. Молодой граф Иосиф болел чахоткой, болезнь его обострилась, и он умирал на римской вилле княгини Зинаиды Александровны Волконской. Гоголь, уже два года живший в Риме, естественно, был завсегдатаем салона Зинаиды Александровны. Знакомство с умиравшим Иосифом превратилось в истинную страсть — хоть трудно судить, преобладала ли в тридцатилетнем литераторе любовь к юношам вообще или же только к умирающим… Или же к трупам? Чего стесняться, чего в природе не бывает!
Увы, то, что мы знаем о Гоголе и Александре Иванове, делает маловероятными смелые предположения. Что-то им мешало — и, наверное, не общественные предрассудки (да были ли они в то время?) — но барьер, который человек сам ставит внутри себя, не решаясь раскрыться потому, что боится опошлить некий идеал, лелеемый в одиноком самосозерцании.
Что-то, однако, было — трудно отделаться от ощущения… Вот хлопочет Иванов о Ване Шаповаленко, на одиннадцать лет младшем, которому не уставал помогать, тогда как вечно клянчивший Ваня (даже и женившись) долгов не отдавал. У Гоголя, если захотеть, можно увидеть в переписке чуть не прямые признания.
Был у Гоголя друг детства, Саша Данилевский. Поместья их родителей были рядом, мальчики вместе учились, в Нежинской гимназии высших наук, и так тесно сблизились, что называли друг друга кузенами, во избежание лишних вопросов. Как-то в гимназии разыгрывали фонвизинского «Недоросля». Гоголь с блеском сыграл Простакову, а Саша, очень хорошенький смолоду, изображал Софью… Любопытное письмецо есть у Гоголя, направленное им из Рима в Париж, где жил тогда Данилевский: «Боже мой, если бы я был богат, я бы желал… чего бы я желал? Чтоб остальные дни мои я проводил с тобою вместе, чтобы приносить в одном храме жертвы, чтобы сразиться иногда в биллиард, после чего — как — помнишь? — мы игрывали не так давно… и какое между нами расстояние. Я играл потом в биллиард здесь, но как-то не клеится, и я бросил» (Нет, как хотите, здесь на что-то намек!)
Не забудьте, между прочим, что друзьям под тридцать, они не женаты, и Данилевский писал другу из Парижа о каком-то гарсоне в ресторации, Филиппе, который «явился с большим серебряным кофейником, без сомнения piu demandato da noiche le belle putto» («более желанным для нас, чем красотки»). То есть, если кофейник более желанен, чем красотки, так непонятно, почему надо переходить на итальянский, да и вообще, какое тут сравнение. Но если речь идет о гарсоне Филиппе, тогда все ясно.
Глава 2
Пристань со сфинксами.
Английская набережная
Легенда о Д. В. Веневитинове. — «Путешествие к Святым местам» А. Н. Муравьева. — Покупка египетских сфинксов. — Канцлер граф Н. П. Румянцев. — Похождения Владимира Бантыш-Каменского. — Коллегия иностранных дел. — А. С. Пушкин о графе С. С. Уварове. — Портрет Ф. Ф. Вигеля в мемуарах Ипполита Оже. — Первый лицейский друг А. С. Пушкина. — Мемуарист С. П. Жихарев. — «Стонет сизый голубочек». — Петербургские «семенки». — Богатые русские невесты. — Е. П. Ростопчина и А. Ф. Закревская
Итак, мы остановились в предыдущей главе на римской вилле Зинаиды Николаевны Волконской. Та самая княгиня Волконская, которой Пушкин писал:
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений…
В 20-е годы княгиня блистала в Москве, где в доме ее на Тверской собиралось все образованное общество. Считалось, что влюблен в нее был Дмитрий Владимирович Веневитинов, совсем тогда юнец, на шестнадцать лет моложе Зинаиды Александровны.
Тень Веневитинова, всеобщего баловня, любимца, красавца и умницы, столь многое знавшего и чувствовавшего, потревожена нами, быть может, не совсем напрасно. Этот тип обаятельного говоруна, привлекательность которого усугублена молодостью и родством со всеми московскими богатыми старухами, чем-то существенно близок к нашей теме. Так и слышишь грудной юношеский голос, картавящий по-французски, умоляющий положить ему в гроб помпейский перстень, дар княгини Зинаиды.
Умер юноша в Петербурге, двадцати двух лет от роду, только что переведенный в министерство из московского архива иностранных дел, где в ту пору подобралась целая компания томных красавцев. Похоронен бедняга в Москве, в Симоновом монастыре, где философствующими друзьями его, называвшими себя из патриотических соображений любомудрами, заведен был обычай ежегодно приходить плакать на его могилу, ныне не существующую. В связи с постройкой на этом месте автомобильного завода, кладбище срыли в 1930-е годы, из гроба Веневитинова вынули перстень Волконской и определили в Литературный музей, тогда как несчастные кости перенесли в Новодевичий, где и покоятся они в окружении советских маршалов и народных артистов. Туда же, кстати, перетащили из уничтоженного Данилова монастыря и Гоголя…
