Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2
Малявин. Он пришел в мир искусства радужный, свежий, небывалый. Его холсты сверкали буйными сполохами пунцовых, пурпурных, багряных красок.
Его полотна почти ничего не рассказывали. Девки, бабы в ярких сарафанах либо улыбчиво глядели на зрителя, либо плясали, либо просто о чем-то раздумывали…
О чем?
Вот тут-то и начиналось загадочное обаяние искусства Малявина.
Художник увидел Русь. Самую глубинную, сокровенную, сложную. Могучую и обильную…
В его произведениях и восторг, и печаль, и радость, и жуткие предчувствия.
Порою кажется, что, глядя на пылающие краски полотен Малявина, видишь затухающий громадный костер. Еще где-то бушуют багровые языки пламени, но уже предвещают гибель огня розовые угли, тлеющие в самом сердце полыхающей стихии.
Две девки. Фрагмент.
Гаснут пурпурные блики, темнеет багряный свет, и вот уже ночь готова вступить в свои права. Синие, изумрудно-зеленые, бирюзовые краски — холодные, рассветные — вступают в борьбу с пожаром.
Тончайшая душа русского живописца, подобно нежнейшей мембране, ощущала предгрозовую, огневую атмосферу кануна века революций и войн.
Его берет к себе в мастерскую Репин.
Игорь Грабарь, однокашник Малявина по мастерской Репина, вспоминает:
««Из старичков» — учеников старой Академии, унаследованных новой, — резко выделялся своим блестящим талантом Малявин. В старой Академии он сразу выдвинулся своими деловитыми рисунками и быстро пошел в гору.
Когда я был переведен в натурный класс, Малявин постоянно приходил туда, садясь то против одного, то против другого натурщика и рисуя в свой огромный толстый альбом.
Он ходил по всем классам с этим альбомом, наполняя его набросками с натурщиков и учеников, иногда позировавших ему, а иногда и не подозревавших, что Малявин их рисует.
Однажды он принес свой ящик с красками и, подойдя ко мне, просил попозировать ему для портрета. Я только что укрепил на мольберте подрамник высокого и узкого формата с новым холстом, чтобы начать этюд с натурщика.
Малявин попросил у меня взаймы подрамник и в один сеанс нашвырял портрет, который произвел сенсацию в Академии.
Портрет был закончен в один присест, и это так всех огорошило, что на следующий день сбежались все профессора смотреть его; пришел и Репин, долго восхищавшийся силой лепки и жизненностью портрета». Репин. .
Сколько превосходных русских живописцев вышло из его мастерской! В свое время, как это, впрочем, водится, на художника навешивали всех собак за его якобы сумбурную манеру преподавать, за его эмоциональность, за…
Девка.
Да, впрочем, чем больше изучаешь историю искусств, тем больше убеждаешься, что в своем отечестве трудно быть пророком.
Однако нельзя не привести здесь слова Грабаря, который писал:
«Педагогом Репин не был, но великим учителем все же был».
Малявин всю жизнь любил своего учителя. Он говорил на склоне лет о своих этюдах, изумительных по силе, написанных в мастерской Репина: «До сих пор учусь по этим этюдам».
Но Илья Ефимович Репин обладал еще одним замечательным качеством. Он был не только учитель, он был боец.
Наступает в жизни каждого ученика Академии самая ответственная пора. Выпуск. Конкурсная картина.
Малявин пишет искрометный «Смех». Полотно, в котором вся Русь — могучая, добрая, веселая. Будто шутя обозначены фигуры хохочущих баб — могучих, жизнелюбивых.
Совет Академии проваливает картину. Малявин с трудом получает звание художника, да и то за портреты.
Устает перо описывать бессмысленность, жестокую глупость, а иначе это не назовешь, некоторых маститых современников, которые за суматохой, сутолокой проглядывают, не видят дарования, таланта, губят его.
Малявину не дали заграничной командировки, как не защитившему диплом.
Это апофеоз малявинского таланта. Этот огромный холст горит так ярко, что не только соседние картины меркнут, но даже живые люди, стоящие рядом с полотном, кажутся серыми, бледными копиями.
Репин, как всегда, восторженно и категорично заявил:
«…У нас в России гениальным представителем нового вида искусства я считаю Малявина. А самой яркой картиной революционного движения в России — его «Вихрь».
Михаил Васильевич Нестеров, особенно остро чувствовавший тему Руси, писал члену совета, ведавшего тогда Третьяковской галереей, И. С. Остроухову:
«Не упускайте Малявина, не останавливайтесь на полумерах, нет их хуже!
Искренне желаю Вам обновить галерею Малявиным, столь же искренне желаю, чтобы галерея вместила в себя все, что и впредь появится свежего, талантливого, будь то произведение с громким именем автора или вовсе без такового».
Вихрь. Фрагмент.
Русская печать остро реагировала на «Вихрь». Вот отклик из газеты «Новости дня»:
«… Огромное малявинское полотно буквально ослепляет… Чем-то стихийным веет от этих могучих баб-богатырш, несущихся в вихре стремительной пляски. Словно сказочные героини старорусских былин, из хаоса восставшие дочери Микулы Селяниновича проносятся перед зрителем…»
Малявин много обещал. Казалось, что богатырский склад его таланта создаст новый, невиданный мир образов. Что его «Вихрь», его девки и бабы — только великанская заявка, почин.
…Поразительна судьба Малявина. За считанные годы никому дотоле не известный мастер покоряет Петербург, Париж, Европу.
Казалось, нет преград художнику…
Живописец внешне верен себе, своей теме, он уезжает в Рязань, в глубинку и скрывается от суеты, от завистливых глаз. Несколько лет он отсутствует на выставках и пишет, рисует, компонует. Его посетил друг Грабарь и записал встречу:
«В августе я уехал к Малявину… Когда я приехал, то застал его в мастерской вместе с четырьмя или пятью бабами, разодетыми в цветные сарафаны. Бабы ходили по мастерской, а Малявин быстро зарисовывал их движения в огромный альбом. Он рисовал большими обрубками прессованного мягкого грифеля».
Художник, казалось, нашел свою тему, свою песнь. И друзья, зрители ждали от Малявина новых слов, новой красоты.
Но в ядреной, кондовой натуре Малявина незримо, неслышно для него появился некто другой. Чужой.
Писатель Бабенчиков, позируя художнику, мне кажется, заметил этого второго Малявина — «маэстро»:
«Малявин ступал твердо, говорил густым голосом, писал размашисто, с лету, сразу схватывая основные характерные черты. Рисуя, заставлял меня все время ходить по комнате, то приближаясь, то отдаляясь от него. И сам в это время изучал натуру, сначала набрасывая весь контур в общих чертах, а затем дополняя рисунок мелкими деталями.
Когда я подходил к нему на близкое расстояние, он рисовал мою голову, а когда отходил, он набрасывал все остальное.
Баба в желтом.
Может быть, поэтому голова вышла несколько большей по размерам, чем это следовало, но сам рисунок, особенно руки, выполнен артистически…
Когда Малявин рисовал, я явственно слышал каждое прикосновение его карандаша к бумаге, любуясь быстротой и смелостью скупых и метких малявинских движений.
Это была поистине работа мастера высокого класса, правда, несколько избалованного чрезмерными похвалами и поэтому слишком уж уверенного в себе…»
Наконец Малявин решил выступить на выставке.
Три года работы позади. Он показывает заждавшимся зрителям «Автопортрет с семьей».
Колоссальное полотно изображает семью художника в шикарном интерьере, в новомодных туалетах, словом… картина терпит невиданное фиаско.
Нестеров с чувством боли пишет об этом провале Малявина:
«Но портрет оказался шваховый, хотя местами и малявинист, но «вульгарен» и безвкусен, и был тотчас же по осуждении предан равнодушию капризных москвичей. Словом, бедняга Малявин обречен волею судьбы на писание «баб», и в «благородное общество» ему дорога заказана».
Самое печальное, что сам автор не понял провала.
В нем слишком сильно развился второй Малявин — «маэстро», и, видно, он-то и водил рукой художника.
«Маэстро» поборол художника.
«И вот дни и годы уже туманятся и сливаются в памяти — многие дни и годы моих дальнейших скитаний, постепенно ставших для меня обычным существованием, определившимся неопределенностью его, узаконенной бездомностью, длящейся даже и доныне, когда надлежало бы мне иметь хоть какое-нибудь свое собственное и постоянное пристанище на смену чужих стен, — теперь уже почти два десятилетия, французских, — мертвым языком говорящих о чьих-то неизвестных, инобытных жизнях, прожитых в них».
Эти горькие слова замечательного русского писателя Ивана Бунина, оказавшегося в эмиграции, мог повторить Малявин.
