Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 2
Думается, что да.
Но нельзя не привести два-три абзаца из этого сочинения, настолько метко они рисуют образ чиновника, изображенного на картине Виктора Васнецова «Преферанс»:
«Странная, однако ж, вещь! Слыл я, кажется, когда-то порядочным человеком, водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то ждал, к чему-то стремился… И вот в какие-нибудь пять лет какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет… скверно!
И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения! С какою изумительною быстротой поселяются в сердце вялость и равнодушие ко всему, потухает огонь любви к добру и ненависти ко лжи и злу! И то, что когда-то казалось и безобразным и гнусным, глядит теперь так гладко и пристойно, как будто все это в порядке вещей и так ему и быть должно… Но тем не менее действительность представляет такое разнообразное сплетение гнусности и безобразия, что чувствуется невольная тяжесть в вашем сердце… Кто ж виноват в этом? Где причина этому явлению?
… Карты сданы.
Снос определился.
Вистующие ждут…
Они сардонически улыбаются, наблюдая за мучениями партнера, имеющего репутацию рохли и мямли. Лысый старичок что-то невнятно бормочет, очевидно, подсчитывая возможные взятки… Нетерпеливо постукивает пальцами визави. Четвертый партнер встал и потягиваясь подошел к столику с крепительными напитками.
Часы пробили четыре. Светает… Летняя дивная лунная ночь манит своей серебристой прохладой. До слуха играющих свежий ветерок доносит шелест листвы деревьев. Природа зовет: «Оглянись!.Но тщетно! Громко зевает молодой человек, ошалевший от смертной тоски, от этой пустяковой беличьей жизни в колесе чиновничьей круговерти.
Игра идет по мелкой. Скука… Неотвратимая, как рок. Злая и постная. Прикрытая внешней комильфотностью и обильно снабженная сделками с совестью. Быт… Дьявольски ординарный, расписанный мелом, как висты.
Бродят тени по пестрым обоям. Скрипят стулья. В саду пропел неведомо откуда взявшийся петух. Прозвенела рюмка, поставленная на поднос. Коптит свеча.
Устало глядит на этих пожилых людей, глубоко несчастных в своей собачьей, устроенной неустроенности, молодая дама, заключенная в золотую раму.
Мерно качается маятник, отстукивая минуты, часы, дни и ночи этих безысходных лет обывательского прозябания…
Васнецов написал холст великолепно. Он заявил себя этим полотном как мастер первой руки.
«Скажите Васнецову, что он — молодец за «Преферанс», — передавал через Репина Крамской.
Казалось, как говорят преферансисты, «расклад определился». Жизненный путь ясен. Пиши! Слава, почет, деньги — все эти компоненты у тебя в кармане.
Но как это ни странно, а может быть, даже не столь странно, сколь, по мнению иных, чудовищно — «Преферанс» стал последним жанром в творчестве Васнецова.
Больше никогда до самой своей кончины мастер не писал бытовые сюжеты.
В Третьяковской галерее есть зал Виктора Васнецова. «Преферанс» экспонируется на одной стене с огромным полотном «После побоища Игоря Святославича с половцами», датированным 1880 годом… Их разделяет пространство в пять-шесть шагов. Дата их создания разнится всего лишь на один год. Но между ними — бездна.
Степь…
Сумерки…
Мглистое сизое небо.
Багровая луна встает из свинцового марева.
Поле сечи…
Страшная, неземная тишина окутала необъятную равнину, тела павших воинов, степное разнотравье. Ни одна былинка не колыхнется. Ветер унес лязг и грохот битвы, стоны раненых, яростные крики сражающихся.
Только сухой треск крыльев орлов, бьющихся над трупами, говорит о жизни.
Кажется, еще звенит стрела, пронзившая грудь молодого княжича.
Он мертв…
Его мягкий, почти девичий лик, обрамленный русыми кудрями, горестен и прекрасен. Тонкие брови, густые ресницы не дрогнут.
Сумеречный свет луны отметил глубокие впадины глаз, горький прикус запекшихся губ.
Венком окружили голову павшего витязя склоненные васильки и ромашки. Привольно раскинулся он на траве.
Мнится, что он спит…
Но не проснется он никогда! Как никогда не проснется и не встанет богатырь, разметавшийся рядом на сырой земле.
Поблескивают шлемы, острые секиры, тяжелые булатные мечи, красные щиты павших русичей.
В призрачной мгле не то бродят одичавшие кони, не то маячат древние курганы.
После побоища Игоря Святославича с половцами.
Быстро темнеет.
Кричат, кричат орлы.
Прилетевший жаркий ветер пошевелил оперение стрелы. Заставил затрепетать синие колокольчики, поиграл в зарослях ковыля. Тесны, тесны смертные объятия воинов.
Скорбны их лики.
Судорогой сведены могучие длани. Глубоко запали невидящие глазницы.
Смерть витает над степью.
Медленно, медленно встает над полем боя кровавый диск луны, озаряя мертвый лик побоища «на реке на Каяле, у Дону Великого»…
Здесь нет живых.
Некому рассказать о страшных часах трехдневной сечи русичей и половцев. Люди ушли. Встают примятые травы. Яростно бьются орлы. Грозная мгла затягивает небосвод. Пахнет гарью и горьким ароматом полыни и сухих трав. В разрывах черных, нависших туч трепещут синие молнии… Вот-вот ударит гром.
Реквием… Оду павшим героям создал Васнецов. Он написал холст небывалый. Это была картина-песня, полотно-былина. В нем явственно звучали строки «Слова о полку Игореве» и музыка Глинки, Бородина… Словом, это была новь!
И вина кровавого тут
Недостало;
Тут и пир тот докончили
Храбрые русичи:
Сватов напоили,
А сами легли
За Русскую землю.
Эти строки из «Слова о полку Игореве» служили как бы эпиграфом к картине. Васнецов создал произведение-памятник великому творению русского эпоса.
Современники, за малым исключением, не поняли этого.
Старая история повторялась…
Как всегда, больше всех усердствовала пресса.
«Современные известия» сетовали:
«Ни лица убитых, ни позы их, ни раны, наконец, — ничто не свидетельствует здесь ни о ярости боя, ни об исходе его».
Заречная слободка Берендеевка.
Рецензент негодовал, зачем это художник потратил такую массу времени и красок на эту невыразительную вещь.
«Московские ведомости» писали:
«Картина производит с первого раза отталкивающее впечатление, зрителю нужно преодолеть себя, чтобы путем рассудка и анализа открыть полотну некоторый доступ к чувству. Это потому, что в нем слишком много места отведено «кадаверизму» (то есть воспеванию трупов)».
Засим автор статьи сообщал, что картина Васнецова напоминает стихи, переделанные прозой…
Чего же можно было ждать от газет, когда даже сам Нестеров чистосердечно признавался:
«Когда Виктор Михайлович пришел к сказкам, былинам… когда о нем заговорили громче, заспорили, когда он так ярко выделился на фоне передвижников с их твердо установившимся «каноном», — тогда новый путь Васнецова многим, в том числе и мне, был непонятен, и я, как и все те, кто любил «Преферанс», пожалел о потере для русского искусства совершенно оригинального живописца-бытовика.
А что же сказал Крамской, так страстно убеждавший Васнецова не бросать жанр и продолжать «писать тип»?
И тут надо отдать дань чуткости и честности Крамского.
Он сказал Репину: «Трудно Васнецову пробить кору художественных вкусов. Его картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь удивительная».
Стасов не понял «Побоища», он не увидел в нем «ничего капитального».
Возмущенный Репин со всем свойственным ему темпераментом немедля написал ему:
«…Поразило меня Ваше молчание о картине «После побоища», — слона-то Вы и не приметили, говоря, ничего тузо-вого, капитального нет. Я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах, для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе».
…Было отчего загрустить, если не впасть в отчаяние Васнецову. Огромный труд, большое чувство, вера в свое правое дело — все было поставлено под сомнение.
Не надо забывать и суету житейскую и хлеб насущный. Словом, настроение автора «Побоища» было прескверное. И вот вдруг как будто блеснул луч солнца.
Приходит письмо. Чистяков писал Васнецову:
«Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник! Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня… Я бродил по городу весь день, и потянулись вереницей картины знакомые, и увидел я Русь родную мою, и тихо прошли один за другим и реки широкие, и поля бесконечные, товарищи детства… семинаристы удалые, и Вы, русский по духу и смыслу, родной для меня! Спасибо, душевное Вам спасибо…
