Абрам Фет - Заблуждения капитализма или пагубная самонадеянность профессора Хайека
Я позволю себе добавить к рассмотренному выше пункту (а) еще один (гипотетический) пункт, никоим образом не претендуя на приоритет, но принимая на себя ответственность за выводы, которые я делаю из моей гипотезы:
(б) Инстинкт внутривидовой солидарности. У человека этот инстинкт был направлен сначала только на членов «малой группы», состоящей из родственников и близких знакомых, но был «глобализован», то есть перенесен на членов «своего» племени. Дальнейшая глобализация этого поведения стимулируется уже не генетической, а культурной традицией. Неясно, что в настоящее время заменяет «племя»: действие инстинкта постепенно ослабевает по мере удаления от «малой группы». Можно думать, что инстинктивный механизм солидарности действует как открытая программа, включаемая (или нет) механизмами культурной традиции. Эта традиция «говорит» индивиду, когда надо относиться к другому человеку, «как если бы он был одного племени с ним» [Вспомните заклинание из «Маугли»: «Мы одной крови, ты и я».] .
Инстинкт внутривидовой солидарности – такой же продукт группового отбора, как «усиленный» (человеческий) инстинкт внутривидовой агрессии. Он происходит, точно так же, от безжалостного группового отбора, уничтожавшего целые племена. Чтобы племя могло выжить, оно должно было стать крайне агрессивным по отношению ко всем «чужим». Но в то же время оно должно было выработать внутреннюю сплоченность, из которой возникли в ходе «глобализации» все «моральные правила» – то есть, на языке нашей традиции, «любовь к ближним». Путь к этому шел через бесконечные войны, истребление племен и каннибализм. Надо ли этому удивляться после того, что мы знаем об инстинкте внутривидовой агрессии и обо всем, что выработал из него индивидуальный отбор? Ведь отсюда произошло узнавание индивида – то есть личность, – а затем дружба и любовь.
Таковы пути эволюции, очень далекие от назидательных мифов наших предков. Поистине, можно сказать: Ex odio amor! [Из ненависти – любовь (лат.).]
22. Заключение: постоянство морали
Вернемся теперь к профессору Хайеку. Он не хочет считаться с природой человека, как культурного существа. В указателе его книги нет слова «культура»; есть «культурная эволюция», о которой он говорит на соответствующих страницах несколько банальностей. Но человек не существует вне культуры; что же такое, по отношению к культуре, «расширенный порядок»? Поскольку Хайек предполагает, что люди вокруг нас живут в этом «порядке», то, по-видимому, «расширенный порядок» есть некоторая фаза в развитии «западной культуры». Легко понять, что люди другой культуры вряд ли смогут жить при капитализме – во всяком случае, без адаптации в течение нескольких поколений, то есть без перемены своей культуры. Мы в России как раз находимся в таком положении.
Стало быть, «моральные правила», при которых может существовать «расширенный порядок» – это традиции западной культуры, хотя бы в юридической форме ее законов (и, что более важно, способность их соблюдать). Ясно, что эти «правила» носят исторический характер и соблюдаются вследствие воспитания, которое отнюдь не случайно. Традиция, в которой они могут усваиваться и соблюдаться, неразрывно связана с ценностями культуры. Даже небольшое различие в основных ценностях не дает возможности вкладывать капиталы в России. Коротко говоря, люди соблюдают законы потому, что эти законы говорят то же, чему их учили в детстве. Именно поэтому законы приходится называть моральными правилами, вводя в «экономическую машину» совершенно чуждый ей архаизм. Но если эти законы поддерживаются традиционной «моралью», то возникает вопрос, что это за «мораль»? Оказывается, что это, удивительным образом, та же мораль, какая была у индейцев, у папуасов, у всех еще не тронутых цивилизацией примитивных племен. Подчеркнем еще раз: если не считать местных вариантов, это была и есть одна и та же мораль; а варианты сводятся к тому, что ее полагается применять к членам «своего» племени – того или другого.
Как мы уже знаем, это удивительное постоянство морали коренится в инстинкте социальной солидарности. Значит законы соблюдаются в конечном счете потому, что они выражают этот инстинкт. Присмотримся же к этому инстинкту. Он в самом деле имеет своим содержанием общественную мораль (или этику: мы не различаем эти понятия). Но мораль значительно шире законов. Закон должен иметь корни в морали; но многое из того, что считается аморальным, не вызывает санкций закона. Все мы знаем, что можно быть отпетым негодяем и иметь всех судей и прокуроров на своей стороне. Величайшая нравственная проблема относится как раз к тем ужасным поступкам, которые не подходят ни под какой закон. Верующие это, во всяком случае, знали, и если мы уже не всегда это знаем, то вся наша культура дышит на ладан.
Среди моральных эмоций нашей культуры важное место занимает отвращение к асоциальным паразитам, о чем уже была речь. Мы знаем уже, что это отвращение инстинктивно, и что выработал этот инстинкт групповой отбор, доставивший преимущества более сплоченным племенам. Инстинкт невозможно подавить; иногда удается ему дать ложное направление. Американский средний класс, кондиционированный своей культурой, по-видимому, нечувствителен к паразитизму «высшего класса», пожирающего лучшую часть общественного пирога, и направляет свой древний инстинкт против несчастных, получающих государственные пособия. Но инстинкт все тот же, он никуда не делся! Более того, подсознательно средний класс все-таки ненавидит финансовых воротил, так ловко уклоняющихся от налогов, и связанную с ними бюрократию. Ненавидит их как бездельников и ловкачей, живущих за его счет. Пока продолжается нынешнее благополучие, эта подспудная ненависть находит себе компенсирующие объекты. Но благополучие не вечно, ему придет конец: в третьей части я расскажу, почему[40]. Выше я уже подробно объяснил, почему не нравится капитализм интеллигенту. Ну, а рабочий теперь часто входит в средний класс; а если не входит, то его антипатия к богатым и сильным не нуждается в комментариях. Чуть что, этот человек из гетто готов громить магазины и бить полицейских.
Бациллы социализма живы даже в Соединенных Штатах, где это слово – почти неприлично. Но я уверен, что читатель уяснил себе, какие источники питают социализм, и понял, почему эти источники нельзя перекрыть. Социализм снова и снова будет выходить наружу, хотя бы в виде простой эмоции; а если дела пойдут хуже, то эти эмоции снова организуются и превратятся в политический факт. Но тут навстречу социалистам выйдет профессор Хайек или кто-нибудь из его учеников и произнесет нравоучительную речь:
«Общество, в котором мы живем, не вполне справедливо. Теперь, когда дела пошли хуже, приходится это признать. Есть люди, умеющие извлекать выгоды из общественных бедствий. Не все предприниматели и банкиры – хорошие люди. Но что вы предлагаете делать? Есть ли у вас какой-нибудь практический план? Проще всего было бы все отнять у богатых и разделить между бедными. Это может сделать только сильная государственная власть. Ясно, что этой власти придется затем управлять всей хозяйственной жизнью. Вы знаете, что из этого выходит: диктатура и нищета. А строй, при котором мы живем, все-таки лучше. Выгоднее его не трогать, и пусть ловкачи получают свой жирный кусок. Единственное, что вам предлагают, это государственное управление всей жизнью страны. Это и есть социализм. Давайте выберем меньшее зло».
Предположим на минуту, что и в самом деле капитализм – единственный сносный общественный строй. Тогда предыдущая проповедь вполне рациональна, и сторонники Хайека просто не могут понять – чего же эти люди хотят?
Они не знают, чего они хотят. Рациональные доводы вроде приведенных выше – если только они рациональны – имеют глобальный характер. Им говорят, что общество в целом не может быть эффективно, если не уступить в нем ключевые места хищникам и паразитам. Предположим на минуту, что это доказано. Что же из того? Ведь их эмоциями движет инстинкт, а инстинкт локален. Они видят поблизости людей, живущих очевидным образом богато, но не делающих, по их мнению, ничего. Да, они знают, что бесполезно бить стекла и драться с полицией. У них нет аргументов и нет надежды. Но ничто не может подавить их инстинкт, говорящий им: все это несправедливо.
Прав ли этот инстинкт? Действительно ли социальные контрасты, которые они видят, нарушают основные ценности их культуры? Или это всего лишь атавизм, пережиток примитивной «орды», не имеющий оправдания в современном мире?
В чем же состоят ценности современной культуры? Нарушает ли их образ жизни богатых?
