Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3
Сам художник рассказывал об этом в присущем ему ироническом тоне.
Ведь художник, особенно жанрист, всегда должен быть немного зевакой — без остановок, впопыхах ничего толком не увидишь. Вся огромная сила жанра заключается в умении худож-
Эскиз занавеса к спектаклю «Дама с камелиями» А. Дюма ника увидеть большие события жизни в обыкновенных, прозаических положениях.
Приходит на память прочитанное у блестящего мастера итальянского кино Микеланджело Антониони:
«Выбирая натуру для съемок, я обхожу сотни улиц. Наконец, останавливаюсь на одной. Снимаю ее. А в итоге получается, что она выглядит, как и все остальные, как бы символизирует все улицы, улицы вообще…»
Сам Пименов в своей книге «Необыкновенность обыкновенного» пишет:
«Как всякий человек, художник подвержен делам житейской прозы, но всей душой, всем сердцем и своей профессией он настроен на поэзию жизни. Он видит и понимает, потом отбирает и очищает ощущения жизни от существующих, но маловыразительных положений, прессует прозаизмы до плотности собирательного образа…»
Может быть, именно эта поэтическая многоплановость искусства Юрия Пименова и высокая афористичность образа «Одинокой продавщицы цветов», достигающая большого социального звучания, — все это вместе и увлекло молодого сценариста.
ПОЭЗИЯ ПРОЗЫМастерская художника небольшая, с гладкими, серыми, спокойными стенами.
В углу у окна столик, над ним репродукции — «Сикстинская мадонна» Рафаэля, Вермер Делфтский, «Владимирская божья матерь», киевские росписи Врубеля, портрет Гойи, «В саду» Эдуарда Мане, «Собирательница колосьев» Милле.
На столике ваза венецианского фиолетового стекла — мурано. В вазе черные и белые перья страуса. Полка с книгами.
Монографии, письма Ван Гога, «Чаплин».
Юрий Иванович Пименов в коричневой фуфайке, серо-голубых спортивных брюках, коротко стриженный, мягко движется по мастерской, переставляя холсты.
Рассказывает о картинах. Его руки, живые, все время в движении. Один жест — и все понятно. Ставит на мольберт работу.
Портрет Татьяны Самойловой в роли Анны Карениной.
— Я пишу серию портретов современных актеров в костюмах их героев, подчеркивая контраст современного, сегодняшнего лица артиста с историческим, далеким костюмом.
«Таня Самойлова в роли Анны Карениной».
Не без гордости показывает новый холст автор. На большом полотне грустная Анна в вечернем Платье. Она сидит, сложив руки на коленях, и взгляд ее полон тоски.
— Вы знаете, я хочу писать серию картин под названием, конечно, условным «Страсти 60-х годов XX века».
Вот еще холст. В березовой роще, трогательной и чистой, танцуют твист тоненькие, как березки, девочки и мальчики.
— А знаете, твист куда чище и целомудреннее, чем танцы, которые мы танцевали в годы моей молодости, когда звучали томные танго со вздохами или с жаркими объятиями фокстроты.
Годы моей молодости, как и пора юности, конечно, замечательное время. Я еще ни разу не встречал ипохондрика, который не вспоминал бы свои двадцать лет как сказку.
Представьте себе такую картину: по булыжникам Якиманки два молодых парня тащат огромный холст — мою первую большую картину «Лошадь». Эти молодцы — художник Вильяме и ваш покорный слуга.
Мы принесли холст в помещение против Музея Революции, где открылась первая дискуссионная выставка. Когда выставка закрылась, я свою нелепую «Лошадь» подарил знакомой Вильямса, и она использовала ее как коврик. Но дело ведь не в этом. На выставке было много чудес.
Поражал один экспонат: в него были вделаны настоящие часы, и тут же рядом звонил звонок, приводящийся в действие мотором. Его изобретатели гордо именовали себя «конкретиви-стами».
Об этом хорошо бы сейчас помнить той молодежи, которую соблазняют «новации» поп-арта, всего-навсего повторяющие давно пройденное.
Мы ходили по пустым залам (нашу выставку не очень-то посещали) и из озорства частенько играли в самодельный футбол.
Это все можно вспоминать как милые чудачества юности.
Но настал момент — а это было в начале 30-х годов, — когда по-новому, жадно потянулся к натуре, к жизни.
Дело дошло до того, что я безжалостно уничтожил свои ранние работы…
Стюардесса.
За окном залегли синие сумерки, зажглись огни в новых домах на Масловке.
Мы попрощались.
Дгшнный коридор с бесконечными дверьми мастерских темен и пуст. Лишь из одной щелки желтой бритвой лег на пол луч света. От далекого окна на блестящий паркет упала синяя, будто лунная, дорожка.
Тихо.
Только сверчком где-то поет вода в умывальнике. Рядом за толстыми стенами глухо гудит Москва…
Мы бродили по опустевшему помещению выставки Академии художеств. Мягкий, теплый свет лился сверху.
— Меня увлекает бесконечное рождение нового, это извечное движение, — вдруг заговорил Юрий Иванович Пименов. — Поглядите, ведь все движется.
Растут, как грибы, новорожденные дома, новорожденные кварталы. Вот стоит коляска с новорожденным младенцем. Вон там новорожденная кольцевая остановка автобуса, даже лужи и то новорожденные…
Да, кстати, о лужах.
На днях ко мне приходит на выставку один старый товарищ и улыбаясь говорит:
«В зале у тебя красиво. А что в нем есть? Одни девочки да лужи. В общем, поэтизация неполадок. Грязь. Нехорошо».
Сказал и засмеялся.
Так я и не понял, хорошо у меня написано или плохо.
Хотя откуда-то из глубины сознания тут же всплыли слова, сказанные как-то очень давно:
«Никак не может выбраться на настоящую дорогу Пименов. Зима у него — не зима, Москва у него — не Москва».
Мне в такие минуты вспоминаются слова Пастернака:
Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, чем будет цвесгь столетье.
И они поддерживают мое горячее стремление видеть и писать жизнь моей любимой Москвы так, как я ее вижу, в вечном росте, в движении.
Портрет Б. Пастернака.
Художник должен быть самим собой.
Не надо от Ренуара требовать трагизма Делакруа.
Умному и внимательному искусству Федотова совершенно не свойствен цветистый мир малявинской живописи.
Ну и что же, разве каждый из этих художников стал хуже от своей непохожести на другого?. Но это до сих пор не всем понятно.
Солнечный луч осветил висящую на стене выставки маленькую картину Юрия Пименова «Тоненькие девочки и старые деревья»… Москва пришла в деревню.
Еще стоят кое-где последние седые избы, но уже весь горизонт застроен новыми кварталами.
Лето. В воду реки глядятся старые деревья, громоздкие, неуклюжие. Три девочки играют у воды.
Стройные и юные, они напоминают нам о неповторимой и неповторяющейся жизни.
— Я долго собирал материал для своей книги «Необыкновенность обыкновенного», — промолвил Юрий Иванович. — В ней я писал:
«Трагическая или веселая, задумчивая или озорная — действительность стоит за каждым поворотом улицы, за каждым окном и за каждой дверью…»
Художникам не всегда следует спешить — почаще останавливаться, поглубже чувствовать.
… Улица Кропоткина. После тишины на выставке шум и грохот меня ошеломили.
Напротив Академии художеств за дощатым забором кипела стройка. Я перешел дорогу.
За огромной кучей земли, урча, работал «Ковровец».
Ритмично покрякивая, он вскидывал высоко к небу железную руку ковша и опрокидывал ладонь на груду песка. Он рыл котлован.
На краю ямы стояли мальчишки с портфелями и сумками… Давно уже остыл обед дома, давно уже бедные мамы ума не приложат, где их ребята, а наследники смотрят стройку.
На дне котлована, на бетонных блоках, весело болтают женщины в брезентовых комбинезонах и в низко, на лоб повязанных платках, точь-в-точь как на выставке произведений Юрия Ивановича Пименова.
Франтихи.
Машинист экскаватора нет-нет, да и крикнет им что-то неслышное, но, очевидно, смачное.
На той стороне котлована — разбитый деревянный дом.
Его жгут. Дым и пламя валят столбом, трещат доски, корчатся в огне черные скелеты железных прутьев.
Старая женщина стоит у дома-костра, что она забыла там, неизвестно. Или ей просто грустно?..
В следах экскаватора, в тени лежит грязно-синий снег.
Журчит на фоне румяного весеннего неба раскаленный воздух пожара. В его дрожащих струях размылись очертания синих крыш, труб и черных тонких пальцев ветвей. Ветер, мартовский ветер отнес дым в сторону, и в лицо пахнуло снегом, влажной землей и солнцем.
Шла весна.
