Абрам Фет - Заблуждения капитализма или пагубная самонадеянность профессора Хайека
Все дело в том, что нам некуда податься. Ведь все фабрики принадлежат им. Чуть что скажешь, уволят, а за воротами стоят готовые на твое место. Мы думаем, что все это – несправедливо. Хозяин и его служащие – наши угнетатели и враги».
Безусловно враждебная установка рабочих по отношению к своим хозяевам была очевидна. Роберт Оуэн, ставший директором, а затем совладельцем фабрики в Нью-Ленарке и пытавшийся улучшить положение своих рабочих, столкнулся с их упорным недоверием. Вот как он рассказывает об этом:
«Надо заметить, что шотландские крестьяне и рабочие отличаются хорошей наблюдательностью и уменьем делать остроумные выводы. В данном случае рабочие естественно заключили, что новые покупатели имеют целью извлечь как можно больше выгоды из этого предприятия<…>.
В течение двух лет директор (Р. Оуэн) вел настоящую войну с предрассудками, с дурными привычками и поступками населения; но за это время он не сделал почти ничего и даже не мог убедить их в том, что он искренне желает улучшить их судьбу» [предусмотрено геномом, а передается из поколения в поколение в виде «традиции». В частности, традиция содержит язык: человек рождается со способностью к усвоению языка, но без знания языка и без способности учить языку своих потомков. То и другое должно быть усвоено от воспитателей. Удивительный факт представляет собой Р. Оуэн, «Образование характера» (1817). Настоящее название этой работы – «Новый взгляд на общество» (“A New View of Society”). В советское двухтомное издание собраний сочинений Оуэна она не включена. Цитируется по русскому переводу 1909 г.] .
Если таково было отношение к реформатору, посвятившему свою жизнь улучшению жизни рабочих, то можно себе представить «классовую ненависть» к обычным капиталистам. Нам предстоит еще разобраться, насколько основательна эта ненависть, и чтó в действительности стоит за жалобами на «социальную несправедливость». Пока же, в заключение этой грустной главы истории капитализма, напомним, что величайшие, самые проницательные писатели той эпохи неизменно поддерживали возмущение бедных против богатых. Мы привели уже красноречивое стихотворение Шелли, а теперь дословно переведем стихотворение Генриха Гейне «Силезские ткачи», написанное сразу после восстания этих ткачей в 1844 году:
В мрачных глазах ни слезы,
Они сидят за станком и скрежещут зубами:
Германия, мы ткем твой саван,
Мы вплетаем в него тройное проклятие –
Мы ткем, мы ткем!
Проклятие богу, которому мы молились
В зимние холода и в голодное время;
Напрасно мы надеялись и ждали,
Он насмеялся, обманул, одурачил нас –
Мы ткем, мы ткем!
Проклятие королю, королю богатых,
Который не смог облегчить нашу нужду,
Который выжимает из нас последний грош
И велит расстреливать нас, как собак, –
Мы ткем, мы ткем!
Проклятие лживому отечеству,
Где процветают лишь позор и бесчестье,
Где рано надламывается каждый цветок,
Где гниль и затхлость услаждают червей –
Мы ткем, мы ткем!
Челнок мелькает, станок трещит,
Мы усердно ткем весь день и всю ночь –
Старая Германия, мы ткем твой саван,
Мы вплетаем в него тройное проклятие,
Мы ткем, мы ткем!
Как мы уже видели в начале этой работы, отвращение к социальной несправедливости, породившее социалистическое движение, все еще живо в западной интеллигенции. Теперь мы должны исследовать, вызвано ли это негодование действительным нарушением ценностей нашей культуры, можно ли пожертвовать этими ценностями ради экономических выгод и, наконец, – если мы не хотим принести их в жертву, то что можно сделать, чтобы их защитить.
***Но сначала послушаем, что могут сказать об этом апологеты капитализма. Представим себе, что профессор Хайек изложил бы свои мысли откровенно, а не в виде старательно прилизанной рекламы капитализма. Тогда он раскрыл бы беглые намеки, касающиеся неприятных вопросов, и восстановил бы кое-что осторожно обойденное. Я представляю себе профессора в кругу своих друзей и единомышленников и вкладываю в его уста те мысли, которые можно угадать при чтении его книги:
«По правде говоря, мой опыт изучения человеческих учреждений сделал меня пессимистом. Еще в юности я понял, что сложные системы – такие, как живой организм или человеческое общество, – не поддаются причинному исследованию, наподобие того, как делается в физике и астрономии. Старые экономисты шли, в сущности, по этому пути: они пытались теоретически предсказать образование цен и придумали бесполезные “теории стоимости”. Но постепенно в нашей австрийской школе пришли к пониманию того, что цены зависят от слишком большого числа факторов, чтобы их можно было изучить и учесть. Некоторые из них к тому же субъективны и изменчивы, наподобие моды, определяющей спрос; конечно, и мода имеет свои причины, но в конечном счете оказывается, что для вычисления цен надо было бы знать чуть ли не все обо всех людях, населяющих эту планету. Сложные системы в принципе подчиняются законам природы, но это не позволяет нам предсказать их поведение, потому что мы не можем достаточно точно знать все нужные данные – которых слишком уж много, – а если бы и знали, то вычисления превзошли бы человеческие силы. Да, теперь все это знают, но когда я начинал мою работу, эту “непредсказуемость” сложных систем только начинали осознавать; и я могу похвалиться, что был одним из первых, кто ее осознал.
Поэтому мы отказались от предсказания и вычисления цен. Цены, и все рыночное хозяйство, – это саморегулирующийся механизм, столь же эффективный, как живой организм, и столь же мало поддающийся количественному изучению. Первый, кто понял, что такое рынок, был Адам Смит. Он поразился действию этого механизма, оптимизирующего без нашего участия сложнейшие экономические процессы, и воспел это чудо природы. Правда, он все еще надеялся найти ключ к причинному объяснению рыночного хозяйства – как надеялись после него Рикардо и Маркс. Мы стали скромнее. Мы ведь поняли, что такое сложные системы.
Поскольку поведение сложных систем непредсказуемо, их нельзя планировать. Опять же, я был одним из первых, кто это понял, – еще в тридцатые годы я написал об этом книгу. Я шел тогда против течения: вся “прогрессивная” интеллигенция была в восторге от советских пятилеток. Но я знал, что нельзя “управлять” сложной системой. Когда пытаются действовать на нее силой, возникают неожиданные явления, осложняющие ход событий и после первых успехов сводящие все сделанное на нет. Впрочем, одно из этих явлений можно было эмпирически предсказать: возникновение чудовищно неэффективной и дорогостоящей бюрократии. Друзья мои, сразу же после гражданской войны в Советской России было 4 ½ миллиона чиновников! Но довольно об этом. Вероятно, мне дали Нобелевскую премию за мое неверие в планирование – тогда, в тридцатые годы, все верили, и мне пришлось этой премии долго ждать.
Адам Смит оказался прав: рынок должен творить чудеса, и эффективным оказался все-таки капитализм. После всех кризисов и революций он, кажется, идет к стабилизации. Собственно, моя книга о заблуждениях социалистов изображает капитализм в уже стабилизированном виде, несколько забегая вперед. Капитализм – это экономическая и политическая система, работающая по правилам. Я называю их в книге “моральными правилами”, но дело тут совсем не в морали, а в безличном действии этих правил, то есть в соблюдении законов. Только там, где соблюдаются законы, может быть свобода и, в частности, свободный рынок. Интеллигенты не понимают этой связи: они дорожат личной свободой, но хотели бы контролировать экономическую жизнь. Я подчеркиваю в моей книге, что гражданской свободы никогда не было до капитализма: это его великое достижение, наряду с созданием неслыханного прежде благосостояния.
Рабочие не должны жаловаться на капитализм. Они никогда в истории не пользовались такими благами, как сейчас. И, в сущности, им ничего и не надо, кроме материального благополучия и кое-каких развлечений. Чего всегда требовала чернь? Panem et circenses! [Хлеба и зрелищ (лат.)] – обычное требование римской бедноты в эпоху империи. Надо сознаться, что из их благополучия ничего интересного не проистекает. Шведские социал-демократы дали своим рабочим всевозможные блага, в том числе шестинедельный оплачиваемый отпуск. И что же? Думаете, это стимулировало их духовное развитие? Я видел их в Остии на пляже, они загорали, и им не приходило в голову посмотреть Рим. Сытая чернь спокойна и не опасна. Конечно, вы спросите о будущем нашей культуры, но ведь я – только экономист, мое дело – обеспечить стабильность. Мой друг Поппер думает, что можно будет все-таки проводить частичные реформы, он называет это piecemeal engineering [Кусочная технология (англ.).]. Ему виднее, он философ. Но я доволен и тем, что у нас на Западе установилось, как кажется, свободное общество. Насколько прочное, по правде говоря, я не знаю: все зависит от соблюдения “моральных правил”. И я должен сознаться, что это меня беспокоит.
