Екатерина Останина - Трагические самоубийства
Хотя, если задуматься, то ничего странного в этом не было. Кестлер не лицемерил и не испытывал душевных мук, потому что в ту пору он был очень схож со своим будущим героем Рубашовым из «Слепящей тьмы», старым большевиком, который и на Лубянке, перед расстрелом, не нашел ни малейшего изъяна в аксиомах, определявших его решения и поступки: «Мы заменили порядочность полезностью… то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной, то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-черным, как сажа». Видимо, в то время Кестлер пытался сделать все возможное, чтобы окончательно превратиться в комиссара: он убеждал себя (как и Рубашов), что «субъективная честность не имеет значения», а «добродетель ничего не значит для истории». И ему почти удалось в это поверить. Почти…
Первые мысли о «Слепящей тьме» возникли у писателя как раз в эти годы. И, как он ни старался, но так и не смог их прогнать. Дав себе слово остаться коммунистом несмотря ни на что, он не сдержал его.
Вскоре он отправился в Испанию писать репортажи с фронтов гражданской войны, где был захвачен в плен франкистами и приговорен к казни. Но из тюрьмы в Малаге его вызволила европейская кампания, развернутая по инициативе журналистов-демократов. Потом Кестлер попал в фильтрационный лагерь во Франции, где и приступил к работе над «Слепящей тьмой». В 1939 году он добровольно вышел из компартии – йог в тот момент оказался сильнее комиссара.
Вот что он писал в своей биографии о том периоде жизни: «Мы жили в эпицентре бури, но ничего не замечали. Мы вели словесные битвы и не видели, что привычные слова утратили прежний смысл, что они указывают нам ложное направление. Мы обожествляли волю масс, а их воля клонилась к убийству и самоубийству. Мы считали капитализм пережитком и с радостью заменили бы его новейшей формой рабства. Мы проповедовали широту взглядов и терпимость и были терпимы к тому злу, которое уничтожало нашу цивилизацию. Наш социальный прогресс обернулся лагерями рабского труда, наш либерализм превратил нас в пособников тиранов и угнетателей, наше миролюбие поощряло агрессию и новую войну».
Но, разочаровавшись в большевизме, Кестлер не оставил своей идеи об абсолюте. В своей биографии неискоренимую «жажду абсолюта» он назвал болезнью вроде стигмата, «экспериментальным неврозом, приобретенным в лаборатории нашей эпохи», которая пробуждала у него «хроническое негодование». Желание оставаться в стороне, наблюдая за жизнью с позиции высокой нравственности, Кестлер воспринимал как «подлую трусость», а невмешательство – как преступление против человечества.
Хотя он сознавал, насколько важным для писателя является созерцание – соблюдение определенной дистанции по отношению к злободневным событиям, и в некоторой степени невмешательство – гарантия того, что творчество не превратится в сплошную пропаганду и призывы. Но пересилить себя Кестлер не мог: ему так и не удалось соблюсти дистанцию, которая необходима каждому писателю для отрешенного созерцания проблем общества. Расстояние между ним и мировыми событиями сокращалось до минимума при одной мысли о том, что три четверти людей, с которыми он «был знаком до тридцатилетнего возраста, погибли в Испании, были затравлены собаками в Дахау, отправлены в газовую камеру Бельзена, депортированы в Россию и там ликвидированы, выбрасывались из окон на тротуары Вены и Будапешта, задыхались от бессмысленного нищенского существования пожизненных эмигрантов». Это и была «лаборатория нашей эпохи».
И Кестлер сформировался именно в ней, он полностью принадлежал этой эпохе, потому что его ориентиры (сионизм, большевизм, сциентизм), сменявшиеся на первый взгляд необъяснимо, на самом деле являлись вехами эволюции одной и той же идеи, целью которой было пришествие земного рая. Но йог неустанно напоминал Кестлеру, что конца страшным опытам над человечеством и торжества земного рая не будет никогда. А комиссар стоял на своем, убеждая писателя любыми средствами добиваться невозможного.
Прожив более двух лет в Иерусалиме, Кестлер испытал в отношении этого города противоречивые чувства: с одной стороны, он считал, что Иерусалим «прекрасен надменной и одинокой красой крепости, высящейся среди пустыни», а с другой – что он «трагичен без катарсиса», «жестокий, фарисейский город, исполненный ненависти, недоверия, фарисейских святынь».
Когда Кестлер узнал о своем переводе в Париж, то испытал довольно сложное ощущение – радости и в то же время утраты. Но было и другое: его отъезд во Францию разрешал мучительную дилемму. В Иерусалиме его настойчиво приглашали в «Доар а-йом», где надо было писать на иврите, а Кестлер считал, что этот язык «совершенно не годится для выражения современной мысли, оттенков чувств, важных человеку ХХ века».
«Я мог отказаться от европейского гражданства, но не от европейской культуры», – писал Кестлер в своей биографии. Причем слово «культура» он наделил здесь особым смыслом: необходимостью свободно выражать свой личностный, присущий только ему взгляд на мир. Дело в том, что почти все произведения, писавшиеся в то время на иврите, имели политическое содержание с ярко выраженной идеологией кибуца – преобладания мы над я, т. е. коллективности над индивидуальностью. Видимо, Кестлер прекрасно понимал, что его переход на иврит привел бы к полной победе комиссара над йогом.
Внешне жизнь Кестлера в послевоенные годы складывалась благополучно: «Слепящая тьма», изданная тиражом всего в тысячу экземпляров и долго остававшаяся невостребованной читателями, постепенно сделалась одной из самых популярных книг ХХ века. Критики единодушно признали «Слепящую тьму» современной классикой.
В 1940-е и 1950-е годы увидели свет новые романы («Приезд и отъезд», «Время томления»), в которых Кестлер старался доказать гибельность любой идеологии и обосновать свою новую веру – веру в науку как единственное спасение для человечества. Споры вокруг этих книг не угасают до сих пор. И действительно, не все критики и читатели соглашаются с мнением автора, что моральное начало в современном мире олицетворяют только йоги, но преобразовать мир способны лишь комиссары, разумеется не на коммунистических, а на демократических основаниях.
В этих произведениях Кестлер впервые пришел к выводу, что йог и комиссар должны существовать в его сознании на равных правах, более того, они не могут существовать друг без друга: победа одного из них неминуемо приведет его к гибели.
Сразу после войны вышел роман Кестлера «Воры в ночи», а спустя 30 лет – «Тринадцатое племя». Оба произведения автор посвятил трагической судьбе еврейского народа в Палестине. Стоит заметить, что бурный отклик на эти книги был в основном критическим. В своих романах Кестлер отверг любую идеологию и довольно жестко высказался о тех политических концепциях, которые вдохновляли строителей еврейского государства. Мечты же о Земле обетованной автор назвал «опасным мифом», более того, он охарактеризовал их как форму тоталитарного мышления.
Проповедуя этику йога, Кестлер в глубине души прекрасно осознавал, что она бездейственна перед лицом жестоких коллизий, которыми движется реальная история. Он искал выход из этих противоречий, но так его и не нашел…
Пожалуй, этот внутренний разлад и стал причиной его самоубийства в 1983 году. Впрочем, Кестлер оставался самим собой до последней минуты своей жизни – он отошел в иной мир приверженцем абсолюта. Решительную победу в последней битве одержал все же йог…
В предсмертной записке Кестлера были строки о том, что человек всегда свободен в своем выборе, даже в том, согласен он или нет жить в этом трагическом и неисправимом мире.
Гениальное безумие Ван ГогаПо основной версии, причиной самоубийства Винсента Ван Гога явилось его психическое заболевание – шизофрения. Художник осознавал, насколько безнадежно он болен, и однажды, сделав последний мазок картины «Вороны на пшеничном поле», выстрелил себе в голову.
Краткая биография голландского живописца, изложенная в нескольких предложениях в каком-нибудь энциклопедиче‑ ском издании, вряд ли сможет поведать о тех злоключениях, которыми так была полна его жизнь. Родился Ван Гог 30 марта 1853 года; умер 29 июля 1890 года; в период с 1869 по 1876 год служил комиссионером художественно-торговой фирмы в Гааге, Брюсселе, Лондоне и Париже. А в 1876 году работал учителем в Англии. После он увлекся вопросами теологии и с 1878 года был проповедником в шахтерском районе Боринаж (в Бельгии). Правда, на поприще проповедника пробыл он всего один год с небольшим и, по утверждению биографов, был вынужден удалиться из Боринажа из-за конфликта с церковными властями. Ван Гог был не в состоянии нести свою миссию проповедника с положенным достоинством, он был не в силах утешать измученных голодом и тяготами нищенской жизни шахтеров обещаниями светлого будущего. Простое человеческое горе отзывалось в его душе как свое собственное. В течение целого года он пытался добиться от власть имущих хоть какой-то действенной помощи для своей паствы, но, когда понял, что все усилия тщетны, окончательно разочаровался в своей миссии, в людях, властью облаченных, но не желающих помогать ближнему своему, в Боге…
