Андрей Кобяков - Русская Доктрина
“Святой народ” – граждане Третьего Рима
С конца XV века в связи с захватом Константинополя агарянами, реформацией и контрреформацией в Европе и общим подъемом Запада давление на православный мир стало колоссальным, и сдержать его могла уже только жесткая, властная сила, сила оружия. Пока империя существовала хотя бы на небольшом островке вокруг Константинополя, Русь могла спокойно признавать за ней функцию общеправославного центра и поминать императора ромеев как своего государя. Падение Константинополя в 1453 году сделало Русь единственным православным царством ойкумены. Когда прошла эпоха ожиданий скорого конца Света и началась “осьмая тыща” лет, Россия обязана была развить идеологию Третьего Рима, являющуюся не случайным изобретением, а естественным следствием из геополитического положения Московского царства. Нация вступала в период бурного развития, и внешние обстоятельства лишь подстегивали этот естественный процесс.
Современная историография совершенно ложно понимает конфликт между двумя духовными направлениями в Русской Церкви XV столетия – “осифлянами” и нестяжателями. В этом конфликте видят то столкновение “обмирщенного” и “духовного” православия, то борьбу отрешенных мистиков и властолюбивых прагматиков, а то и вовсе чисто экономический конфликт. Между тем это было столкновение духовных школ, каждая из которых отстаивала свое представление о дальнейших путях развития национального проекта в рамках общего для обеих партий идеала.
Инициаторами спора, “наступающей стороной”, были нестяжатели. Фактически они предлагали отказаться от продолжения программы “священной индустриализации”, свернуть хозяйственную деятельность и строительство, а монастырям сосредоточиться на монашеском делании. Более того, вывезенный с Афона устав преп. Нила Сорского практически исключал появление в его рамках общежительных монастырей сергиевского типа. Нестяжатели исключительно активно включились в политику, борьба церковных “партий” была борьбой при великокняжеском дворе, причем Иван III и, первое время, Василий III поддерживали скорее нестяжательскую линию. Связано это было с тем, что, хотели того отцы-основатели нестяжательской традиции или нет, но принятие предложенной ими программы предполагало высвобождение и переориентацию материальных и человеческих ресурсов на другие задачи – политическая власть имела свои виды на обширнейшие монастырские земли. Церкви предлагалось сосредоточиться на мистическом созерцании, передав материальные средства государству, на его военные, прежде всего, нужды, на развитие поместной системы.
Нестяжатели обосновывали свою программу верностью религиозному идеалу Второго Рима, крестившего и просветившего Русь. Между тем проблема русской духовно-политической элиты того времени была совсем в другом – русские проявили железную волю, чтобы не дать через посредство Константинопольской Церкви, используемой Римским Папой, под благовидными каноническими предлогами втянуть Русскую Церковь в ту или иную форму “униатства”. Стояла задача независимости не от Константинополя, а от Флорентийской унии, затем от других компромиссов того же толка, то есть, в конечном счете, от Римской Церкви. Надежда и попытки на подведение Руси под униатство римская курия не оставляла, и только после введения в Москве патриаршества стало понятно, что эти попытки провалились.
Программа нестяжателей, будь она реализована, угрожала секуляризацией государства, разделением “священного” и “мирского”, привела бы к стремительному обмирщению, десакрализации власти. Те же тенденции вели и к сворачиванию самостоятельного русского культурного строительства, к подмене национальных внешнеполитических и имперских задач неовизантийскими, к отказу Руси от собственной судьбы, превращению ее в своеобразную “духовную колонию” греческой метрополии. Противодействие угрозам “перемены судьбы” было важнейшей частью духовного и культурного содержания всего державного (имперского) периода русской истории.
Задачи нейтрализации негативных последствий программы нестяжателей и выработки русского национального имперского идеала взяли на себя преп. Иосиф Волоцкий и его ученики. Защита церковных имуществ не была для преп. Иосифа самоцелью или новаторством. Он защищал сложившуюся в эпоху священной индустриализации практику общежительных монастырей и “вкладно-поминальную” систему монастырского хозяйства. Все попытки идеологов нестяжательства и государственной власти добиться в этом вопросе теоретических уступок со стороны “осифлян” закончились неудачей. Подлинная новость учения “осифлян” состояла в другом – в богато и разнообразно развиваемом учении о царе и царской власти как о защите и ограде Церкви и о Русской земле как о твердыне благочестия. Иосифлянство раскрылось в полемике с еретическими влияниями Запада и с эллинофильством нестяжателей как последовательный русский церковный национализм. В посланиях великому князю Василию Ивановичу преподобный Иосиф развивает концепцию богоустановленности царской власти и ее высочайшей ответственности за духовное состояние подданных, за внутренний порядок и внешнее ограждение христианского народа. Особенное значение преп. Иосиф придавал необходимости для царя преследовать и казнить еретиков, и именно политика беспощадной расправы с жидовствующими, основание которой положил Волоцкий игумен, стала первым актом вооруженной защиты православия, осуществлявшейся царской властью России в течение следующих столетий. Оставаясь никому не подвластной в духовных делах, Церковь, по доктрине Иосифа, вступает в самое тесное содружество с государством в исполнении военно-политической миссии Христианской Державы.
Доктрина старца Филофея о Третьем Риме была логичным следствием из оформившегося уже к тому времени иосифлянского учения, ставшего официальной церковной доктриной на долгие столетия. Эта доктрина предполагала не византиецентризм, а россиецентризм, не восстановление Ромейской державы во что бы то ни стало, а развитие и укрепление царства Русского. При этом концепция Третьего Рима имеет совершенно иные корни, чем декларации о Новом Царьграде сербов, киевская альтернатива Царьграду эпохи Ярослава–Илариона или “Священная Римская Империя германской нации”. В основании последних лежит незамысловатая психология “молодого хищника”, ощутившего задор экспансии и присваивающего почетный титул, не вникая в его суть. Именование себя Стефаном Душаном, “царем Ромеев и Сербов”, говорит о фатальном непонимании, что есть вечное Ромейское Царство. До Московской Руси молодые христианские державы во внешней политике отталкивались от двойственной схемы противостояния со старым центром, Константинополем.
Если претензии европейских государств на имперскую харизму появились на свет как плод придворного творчества, то учение инока Филофея было порождено мистическим откровением. Идентичность Третьего Рима формулируется не вельможей, а устами чернеца. Вместо примитивной оппозиции Русь – Греция Филофей создал трехчленную конструкцию, дополненную отказом от возможности появления “четвертого” Рима. Эта задача была решена по-библейски глубоко, теологически безупречно и изложена максимально кратко с помощью запоминающихся афоризмов.
Доктрина Филофея была быстро усвоена духовной и политической элитой Русского государства. Признали ее и греки: формулировка псковского мистика вошла в Уложенную грамоту Константинопольского патриарха Иеремии II об утверждении в России патриаршего престола. Русь с этих времен воспринимается как “святая” и самой нацией, и другими православными народами. Константинопольскому патриарху Филофею Коккину (XIV в.) даже принадлежит определение русских как “святого народа” (“то ту Христу агион этнос”). Ту же мысль искренне повторит и диакон Павел Алеппский, путешествовавший по России уже в XVII веке.
Доктрина Москвы как Третьего Рима придала дополнительную силу энергии национальной и державной экспансии. Формируются поместный уклад, класс служилого дворянства, создается засечная система на границе со Степью, и начинается имевший всемирно-историческое значение процесс наступления России на Степь. Несколько тысячелетий Великая Степь была генератором деструктивных исторических изменений, “выбрасывая” на европейскую и китайскую окраины Евразии воинственные кочевнические орды. В русской мысли постепенно сформировалась концепция России как “щита” Европы, закрывшего цивилизацию от орд степняков, замечательно выраженная Пушкиным в письме к Чаадаеву. Эта концепция является секуляризованным вариантом цареградско-московского представления о Катехоне. Расширение государства на Восток и покорение бывших областей Монгольской империи воспринималось как свидетельство торжества христиан над агарянами и в то же время как своеобразное повторение легендарного подвига Александра Македонского, “запершего за железными воротами” апокалиптических Гога и Магога. Так или иначе, именно имперское расширение России “заперло” степные ворота Евразии и превратило дикую окраину цивилизованного мира в становой хребет русской государственной территории.
