Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I
Винтовая лестница. Гремят ключи…
Мы входим на хоры. Я глянул вниз. Люди. Крошечные люди бродили по мозаичному ковру мраморного пола.
Муравьи.
Но именно они, эти крошечные муравьи, создали это чудо. Этот громадный храм…
Мы еле протискиваемся по узкому проходу. Нас встречают изображения короля Карла IV и его многочисленных жен.
Мы знакомимся с образами строителей собора.
Перед нами во всем радужном блеске предстают витражи Швабинского…
Это труд, гигантский труд художника. Ведь надо было вписать в заданную архитектурную форму оконной рамы композицию, не диссонирующую с ансамблем. Это мог сделать только мастер высшего класса.
- Никогда не забуду, — прервала молчание Сюзанна, — какую бездну времени, труда затратил Швабинский, отбирая кол еры стекол для витражей.
Каждый сантиметр, каждое стеклышко для этих многометровых громадин он обсуждал с мастерами.
От самого начала до конца он руководил монтажом.
Художник не позволял себе, как некоторые маэстро, сделав эскиз и картон, сбросить заказ с плеч.
Нет.
Как бы ни велика была мозаика или витраж и как ни был сжат срок, отец всегда трудился вместе с мастерами до полного завершения работ.
Это был поистине великий труженик.
В последние годы у Швабинского стали отказывать руки. Они болели и сильно дрожали. Но что поразительно, правая рука тряслась у него до тех пор, пока карандаш или перо не касались бумаги. Тогда вмиг происходило чудо. Рука становилась твердой, и он наносил тот единственный штрих, который был ему нужен.
… За огромным, во всю стену окном студии — золотая метель. Листопад. Ветер кружит в воздухе листья каштана.
- Отец любил писать пейзажи. Он боготворил родную природу и никогда не уставал удивляться лазурному небу с сиреневыми облаками, синим лесам, изумрудным лугам Чехословакии. Стены этой студии были всегда увешаны новыми этюдами, набросками, эскизами. Это была творческая лаборатория мастера.
Он работал здесь с 1925 года, буквально до последних дней своей долгой, долгой жизни. Хотя естественно, что в начале шестидесятых годов он стал бывать в студии реже. — Сюзанна взходнула. — Потом он умер…
Сюзанна подошла к высокому окну. Маленькая, тонкая… За окном ветер все кружил и кружил карусель багряных, желтых, алых листьев…
Витраж.
- Вы знаете, — заговорила Сюзанна, — в жизни людей бывают эпизоды, на первый взгляд малозначащие, а потом с годами обретающие другой, более Значительный смысл… Помню, как однажды к Швабинскому в мастерскую пришел молодой художник, принес показать свою работу.
Я рассказывала вам, как трудно сходился отец с людьми, насколько он был поглощен искусством.
Но он любил молодежь и всегда охотно смотрел их произведения. Старый мастер поглядел на юношу, на медаль с рельефом, которую он принес с собой, и вдруг… стал показывать ему свою большую коллекцию бабочек.
Молодой скульптор оказался на редкость знающим любителем природы: он начал без запинки называть бабочек, не только по-чешски, но и по-латыни, чем настолько поразил и очаровал отца, что он даже согласился ему позировать для портрета.
Это было поистине удивительно, ибо до сих пор никому, кроме Яна Штурсы, это не удавалось.
Юноша вылепил прекрасный бюст.
Вы ведь видели его… Он на надгробии Швабинского на кладбище в Славине… Так бывает в жизни, когда мгновение становится вечностью.
Славин. Здесь покоятся корифеи культуры и искусства Чехословакии. Вожена Немцова, Бедржих Сметана, Ян Неруда, Антонин Дворжак, Миколаш Алеш, Сватоплук Чех, Макс Швабинский. Гранитные, мраморные надгробия. Бронзовые скульптуры. Торжественная тишина некрополя. Замечательные имена, начертанные золотыми буквами на вечном камне.
Порыв осеннего ветра внезапно распахнул окно, и в тишину мастерской ворвались голос ветра и… музыка. До нашего слуха вдруг донеслась чудесная, бесконечно знакомая мелодия. Густые, несколько протяжные звуки симфонического оркестра. Радио…
- Вы знаете, это «Влтава» Сметаны, — сказала Сюзанна.
Ветер занес в открытое окно студии сухой, бронзовый лист каштана… Легкий лист с сухим шорохом опустился на блестящий паркет.
… Не раз в Москве мне доводилось прослушивать записи «Влтавы». Но только на родине композитора, увидев Влтаву, Прагу, Чехословакию, я понял гениальность этого эпического сочинения.
Женщина в зимней одежде.
«Влтава»…
Колдовская музыка.
В ней вся страна.
Я чувствую, как течет река, величавая, полноводная, красивая. Я словно вижу крутые берега, затейливые острова, пологие волны.
Я слышу, как дышат просторные поля, леса и рощи, как бежит дорога мимо веселых городов и деревень, мимо золотого жнивья, изумрудного хмеля.
Мой слух улавливает прекрасные песни и танцы народа, шелест берез, тополей, каштанов. Журчание озорных ручьев… Перезвон старинных курантов.
Я чувствую неповторимую музыку многоликой Праги, симфонию ее поющих, рвущихся ввысь башен. Явственно слышу, как гудит, ревет ветер в старых бойницах Карл штейна, как гулко разносит эхо шаги людей по ступеням, источенным временем…
Чехословакия юная и древняя.
Страна великой истории и светлого будущего, ты вся в музыке «Влтавы».
Ветер захлопнул окно. Стало тихо, и мы словно очнулись…
- Вы были в Музее Сметаны? — промолвила Сюзанна. — Там экспонирован портрет композитора, написанный отцом в 1898 году.
- Нет, — признался я.
- А стоило бы зайти, — просто сказала Сюзанна.
Мы вышли в вестибюль.
К Сюзанне подошел высокий сухощавый мужчина с необычайно живыми глазами.
- Иржи Коталик — директор Национальной галереи, — представила мне его Сюзанна. Мы решили вернуться в мастерскую.
- Мне посчастливилось не один раз бывать в этой студии при жизни Швабинского. Я ведь с тридцать восьмого года был знаком с этим замечательным художником и человеком, — сказал Иржи Коталик.
Швабинский — живой классик, — продолжал Коталик, — он принес с собой из прошлого века в наш XX век лучшие традиции реалистической живописи и графики.
Макс Швабинский был настоящей личностью.
До последних своих дней он работал, как простой мастеровой. Он любил говорить, что вдохновение приходит к нему во время труда, и работал, работал, работал.
Тройной портрет.
Он, как и великий чешский классик Йозеф Манес, всего себя отдал людям, народу.
Единственно, что он ценил больше всего, — это время! Он берег его для работы. Он поэтому бывал иногда так одинок.
Ведь все его близкие друзья ушли в небытие, а новых он не очень привечал.
Я вижу в искусстве и жизни Швабинского пример этического благородства. Он был крайне скромен.
Нарисовав известный портрет великого Йозефа Манеса, он начертал на нем слова «Покорный рабочий, чешский живописец и гравер».
Это было кредо Швабинского — работать. .
Работать до седьмого пота от зари до зари…
Бесценны живые свидетельства художников о своих современниках, годах школы, становления таланта. Это составляет как бы трепетную плоть истории искусства.
Вот рассказ народного художника СССР, крупнейшего графика Василия Ильича Касияна, который я записал в 1942 году.
— Было хмурое серое утро, когда, прижав к груди громоздкий сверток с работами, я стоял у старинных дубовых дверей студии профессора Макса Швабинского.
Его ателье было расположено буквально в двух шагах от древней Пороховой башни, или, как называли ее пражане, Прашной брани. Сердце замирало. Наконец, собравшись с духом, я позвонил.
Долго, долго, внимательно разглядывал мои эскизы, этюды, рисунки замечательный чешский художник. Крупного роста, с приветливым открытым лицом, с которого не сходила добрая улыбка, он окончил просмотр и, похвалив за трудолюбие, ответил положительно на просьбу принять меня в специальную мастерскую Швабинского при Академии изобразительных искусств.
Это был 1924 год.
Незабываемая пора молодости, когда так нужен поводырь, ибо мастерство, познание искусства гравера, нелегкое, многотрудное, не приходит сразу. Швабинский был не только блестящим профессионалом.
Кроме виртуозного владения кистью, карандашом, резцом, он обладал неоценимым даром педагога.
Всю жизнь будут помнить его школу.
… Василий Ильич достал три штихеля — блеснула острая сталь.
— Вот эти штихели, — промолвил Касиян, — я берегу уже двадцать с лишним лет. Покидая горящий от бомбежек Харьков, из всего имущества я взял только их. Теперь я могу тоже сражаться с фашистами, — ведь это мое оружие.
Думаю, что Швабинский, мой учитель, благословил бы меня.
Ведь гитлеровцы оккупировали не только Харьков, Киев, но и Прагу. Но я надеюсь еще увидеться со своим старым профессором, когда нацизм будет изгнан из Европы.
