Юрий Абрамов - 100 Великих Книг
Это беспрестанное и бескомпромиссное борение Бога с дьяволом и, если только так можно выразиться, под углом зрения последнего в кричаще-обнаженной форме проявляется в образе среднего брата — Ивана. Высказывалось предположение, что в образе философского парадоксалиста и контраверзника Ивана Достоевский в наибольшей степени отобразил самого себя. Именно среднему брату — и никому другому — отдается авторство самого сокровенного творения писателя — «Легенды о великом инквизиторе». Он же, по единодушному мнению, является идейным (хотя и бессознательным) вдохновителем отцеубийства, логически подведя к кровавой развязке фактического исполнителя — Смердякова, незаконного сына старика Карамазова (то есть, по существу, четвертого брата).
Внутренний мир Ивана расколот на полнейшее, граничащее с богохульством, безверие и искреннее стремление поверить во что-то великое и прекрасное. Но поскольку он нигде не находит ни того, ни другого, — неверие становится еще более изощренным и вызывающим, порождая непрерывно диалектические всплески души и софистические монологи. Иван — Мефистофель в человеческом обличий, а может даже — нечто большее, чем просто Мефистофель. «Несчастное сознание» среднего из братьев с первого же взгляда улавливает и старец Зосима. Вместе с тем подвижник видит в его душе и «великое горе». «Но благодарите творца, — говорит он Ивану, — что дал вам сердце, способное такою мукой мучиться».
Сам Достоевский главным героем романа считал младшего брата — Алешу. В предисловии он ясно дает понять, что читатель держит в руках лишь первую, вводную часть романа, за которой последует продолжение, но написать его не успел. В записных книжках остались наброски и планы; из них следует, что писатель намеревался превратить послушника-непротивленца в народовольца, участвующего в подготовке цареубийства. В общем-то, вполне закономерный зигзаг (если только так можно выразиться применительно к данной ситуации) для типично русской натуры — вечно чего-то ищущей, но никогда до конца так и не находящей. Таково в целом и большинство героев Достоевского — потому-то он по праву и считается одним из лучших знатоков русского сердца.
90. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
«ГОСПОДА ГОЛОВЛЕВЫ»
Роман с непритязательным названием «Господа Головлевы» — одно из самых обличительных произведений мировой литературы. Без грозных филиппик и горестных иеремиад — одним только беспредельно правдивым и кристально честным пером писателя-реалиста обнажаются такие низменные и мерзостные пласты человеческой натуры, такие социальные язвы, что поневоле хочется кричать: «Люди! Ну почему же вы такие?» И одновременно безумно хочется жить лучше! В этом вообще уникальность творчества Салтыкова-Щедрина: создавая беспощадные сатирические полотна и бичуя ни при каком строе неискоренимые человеческие пороки, он, так сказать, «от противного» (как выражаются в логике) пробуждает в читателе лучшие силы и качества.
Поначалу автор и не помышлял о большом произведении. Он написал для «Отечественных записок» очередной очерк под названием «Семейный суд», где уже были выведены практически все герои будущего романа. А как же иначе, если повествование посвящено истории большой, но мелкопоместной семьи, разлагающейся — в прямом и переносном смысле — после отмены в России крепостного права. Ситуация оказалась настолько типичной, а герои — настолько правдиво воссозданными, что читатели и друзья потребовали продолжения. Так постепенно и сложился роман.
Головлевы — типичные хищники-стяжатели, не брезгующие ничем, чтобы по костям ближнего взобраться хотя бы на вершок выше, чем было прежде. Но в конечном счете они оказываются не способными преодолеть обстоятельства, более сложные и непостижимые для их ограниченного ума и в результате один за другим хиреют и гибнут. Кроме того, они еще и сами ненавидят друг друга, живут, что называется, как пауки в банке, способствуя неминуемой смерти то одного, то другого. Так, маменька Головлева — Арина Петровна — на первых порах фактическая глава клана, самолично увеличившая его достояние во много крат, становится главной причиной гибели старшего сына Степана. Средний сын Порфирий Владимирович, прозванный Иудушкой-кровопивушкой, который постепенно прибрал к рукам все капиталы семьи, а некогда всесильную мать превратил в нищую приживалку, также доводит до смерти собственных сыновей: один кончает с собой, другой гибнет по дороге на каторгу (обоим отец отказал в помощи в роковую минуту). Над семьей Головлевых (писатель называет ее «выморочным родом») властвует неотвратимый Рок-Фатум, точно преследующий и наказывающий ее за все великие и малые грехи:
«…» Наряду с удачливыми семьями существует великое множество и таких, представителям которых домашние пенаты, с самой колыбели, ничего, по-видимому, не дарят, кроме безвыходного злополучия. Вдруг, словно вша, нападает на семью не то невзгода, не то порок и начинает со всех сторон есть. Расползается по всему организму, прокрадывается в самую сердцевину и точит поколение за поколением. Появляются коллекции слабосильных людишек, пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников. И чем дальше, тем мельче вырабатываются людишки, пока наконец на сцену не выходят худосочные зауморыши, вроде однажды уже изображенных мною Головлят, зауморыши, которые при первом же натиске жизни не выдерживают и гибнут. Именно такого рода злополучный фатум тяготел над головлевской семьей. В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы.
Но главный бич головлевского семейства — безудержное и беспробудное пьянство — не пьянство ради удовольствия, а пьянство от безысходности жизни. По очереди спиваются все. Сначала в запой ударяется глава семейства Владимир Михалыч Головлев, затем его сыновья: старший — Степан и младший — Павел. По дикому спивается, «идет по рукам», и совершенно опускается одна из внучек Аннинька (другая — Любинька, пройдя те же круги ада, успевает покончить с собой). Наконец очередь доходит и до главной фигуры сатирической эпопеи — Иудушки. Он быстро втягивается в пьяные «бдения» переселившейся к нему племянницы Анниньки, но до белой горячки, как его братья, дожить не успевает: в пьяном помешательстве он раздетый уходит из дому в ночь и замерзает на пустынной дороге.
Иудушка — бессмертный образ мировой литературы, помесь беспощадного хищника с лицемером и ханжой. Иконки, лампадки, обеденки, молитвенно складываемые ладони соединены в нем с мертвой хваткой волкодава (недаром еще в детстве он получил от братьев прозвище Иудушки-кровопивушки):
Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь. «…» Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья. Глаза блестели, губы тряслись и покрывались пеной, лицо бледнело и принимало угрожающее выражение. И, по мере того как росла фантазия, весь воздух кругом него населялся призраками, с которыми он вступал в воображаемую борьбу. Существование его получило такую полноту и независимость, что ему ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудреный мир, который был доступен его скудному миросозерцанию. Каждый простейший мотив он мог варьировать бесконечно, за каждый мог по нескольку раз приниматься сызнова, разрабатывая всякий раз на новый манер. Это был своего рода экстаз, ясновидение, нечто подобное тому, что происходит на спиритических сеансах. Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая, вследствие, постоянного возбуждения умственных сил, претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это — не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. Люди обесчеловечиваются; их лица искажаются, глаза горят, язык произносит непроизвольные речи, тело производит непроизвольные движения.
Почему же Иудушка — эта вроде бы карикатура на род человеческий — бессмертен? Да все по той же причине, отчего и бессмертен другой его библейский коррелят — Иуда! Ведь ни тот, ни другой не принадлежат только прошлому и только гениальному воображению, создавших их творцов. Они — реальные человеческие типы. На все времена! И вовсе не феномен какой-то отдельно взятой социальной формации, а порождение самой природы человека. Они живут среди нас живой и полнокровной жизнью в любую эпоху и при всяком общественном строе — каины и ироды, донкихоты и донжуаны, иуды и иудушки, Плюшкины и Хлестаковы. И несть им числа…
91. ЛЕСКОВ
