Валерий Маруга - Преступники и преступления. Законы преступного мира. 100 дней в СИЗО
На третьи бессонные сутки Клавдия Ивановна неожиданно предстала перед оторопевшим Ильей Яковлевичем, когда тот бодро шагал к лечебному корпусу, намереваясь принять душ Шарко. До этого она преодолела расстояние в полторы тысячи километров от западной границы Украины до крымского побережья Черного моря. Еще день искала в окрестностях Ялты санаторий «Мисхор» и целую ночь пряталась в кустах, лазила по деревьям, намереваясь застать мужа на месте преступления, уличить в измене и тут же покончить с собой. Для чего у нее имелся острый кухонный нож, черное облегающее трико и белые туфли.
Весь оставшийся отпуск Мороз доказывал жене свою полную непричастность к похотливым побуждениям и даже мыслям, а также пытался успокоить себя всеми имеющимися медикаментозными и психотерапевтическими средствами. Однако облегченно вздохнул только тогда, когда, пыхтя и натужась, написал два обличительных заявления и, не мешкая, прямо из Ялты отправил соответственно представителю президента и в народный суд родного района.
Правда, привлечь Дрозда к уголовной ответственности за распространение заведомо ложных измышлений Илья Яковлевич не смог. Ему долго и терпеливо растолковывал председатель райсуда Глыба, повторяя одну и ту же фразу:
— Поймите, уважаемый, закон гласит, что позорящие факты, которые могут якобы наступить в будущем, состава клеветы не образуют…
Да и Дрозд напрочь отрицал свои коварные умыслы по отношению к Морозу, многократно извинялся перед ним и под единогласное хихиканье многочисленного административного аппарата заверял, что всегда был и остается непоколебимым поборником верности и согласия в каждой семье.
МЕТКИЙ БРОСОК
Скромный бухгалтер горсовета Цвях Иван Федорович уже целый месяц торжествовал и радовался, как дитя, по причине приобретения личного автомобиля — белоснежной «Лады». Никак не мог натешиться и в то же время расслабиться, особенно по ночам. Пил снотворное, успокоительное, но чувство тревоги не покидало. Снились одни аварии и угоны. Просыпался в холодном поту и в чем мать родила выскакивал на балкон, где с высоты десятого этажа с испугом всматривался в автостоянку.
«Есть? Есть, стоит, слава Богу», — облегченно вздыхал и снова пытался уснуть.
И все же страшные, вещие сны однажды сбылись, причем самым неожиданным образом.
Солнечным летним днем Иван Федорович приехал на обед, как обычно, на полтора часа раньше. Лифт не работал, и он не спеша поднялся к себе, в уютную однокомнатную квартиру старого холостяка. Начистил небольшую кастрюльку картошки и поставил на плитку. Вышел на балкон покурить. Окинул взглядом квадратный двор и замер. Двое рослых парней в кожаных куртках снимали колеса с поднятой на домкратах его «Лады». Работали быстро и умело. Передние колеса погрузили в серые «Жигули», стоявшие под самым домом, и взялись за задние.
Цвях заметался по балкону.
«Кричать? — Смоются. Бежать вниз? — Не успею… Пришибить могут…»
Наконец, приняв единственно верное решение, бросился к телефону.
— Алло, милиция?! Меня грабят! Мою машину разбирают на части! Это на улице Ветеранов, 13. И грузят в серые «Жигули». Моя фамилия Цвях, квартира 93, машина ВН 32–68. Это моя машина. Я работаю в горисполкоме и требую вашей немедленной реакции!
Опять выбежал на балкон и, задыхаясь от негодования, заорал:
— Бандиты! Воры! Держите их!
Но злоумышленники, увлеченные весьма прибыльным делом, вроде ничего и не слышали и ловко снимали последнее колесо.
Иван Федорович вцепился руками в длинный цветочный ящик, заполненный влажной землей, приподнял и толкнул на чужие «Жигули». Груз весом килограммов в десять, описав еле заметную дугу, набрал ускорение и к неописуемому восторгу метателя приземлился прямо на капот воровской машины. Пробил его и пригвоздил к асфальту. Сила хлопка напоминала выстрел артиллерийског о орудия.
Оба грабителя, как по команде, прикрывая головы руками, бросились на землю. В это же время во двор, завывая сиреной и скрипя тормозами, влетел милицейский уазик.
— Ага-а-а! Попались! — издал боевой клич Цвях, потрясая кулаками.
Впервые в жизни он совершил такой смелый и героический поступок. Ему показалось, что душа, ликуя, воспарила к небесам. На самом деле это всего лишь пар закипевшей картошки вырвался из квартиры.
«ДЕКАБРИСТКА»
Эта история произошла более двадцати лет назад, но до сих пор будоражит растроганных обывателей непостижимостью терпения и мужества обманутой женщины, напоминая вечную истину о том, что все оскорбленные жены всегда готовы к унизительному самопожертвованию, лишь бы уничтожить соперницу и возродить любовь.
Галина Сергеевна Анистратенко имела предостаточно оснований гневаться на своего супруга. Ее Григорий Павлович, по-простому Гришенька, был весьма охоч к чужим женам, оставался неутомимым и страстным поклонником прекрасного пола, несмотря на свои неполные пятьдесят от роду и занимаемую престижную должность директора крупного областного автопредприятия. Но однажды нежданно и негаданно он в корне изменил свое отношение к законной супруге, стал относится к ней с бережным почтением, даже с благоговением, как к ангелу-хранителю.
Дело было так. На исходе теплой осени, как раз перед наступлением холодных ноябрьских дождей, Анистратенко принял твердое решение подлечить свою сердечную недостаточность. Как говорится, лег для профилактики возможных казусов в служебных и любовных делах. Для большей солидности прибыл в областную клинику прямо со службы на государственной «Волге» и на полном серьезе отдал всего себя в руки врачей и массажистов. Надеялся вволю отоспаться, отойти от служебных обязанностей и любовных интриг. Но не тут-то было.
Уже на второй день стационарного лечения в кабинете искусного иглоукалывателя он неожиданно наткнулся на свою давнюю зазнобу — актрису местного облдрамтеатра имени Шевченко Веронику Лихую. Она тоже лечилась, вернее, пребывала в тщетных поисках точного диагноза. Ее мучили мигрень и депрессия, а еще — аллергия на мужчин. Но не от их избытка, а из-за прискорбного недостатка.
Они давно пылали друг к другу невостребованным интересом, но никак не могли реализовать свои подспудные желания. И вот наконец пробил их час. Она посмотрела — он воспламенился…
У того же профессора по мелким колющим предметам Григорий Павлович выпросил ключ от кабинета старшей медсестры, находящейся в отпуске, приобрел духи, цветы, конфеты, фрукты, шампанское и прочее снаряжение бойца интимного фронта, располагающее к любви и страсти.
Последняя оказалась так велика, что пылкие возлюбленные приступили к телу друг друга еще задолго до отбоя. В девять вечера уже было выпито все вино, остатки одежды вместе с благоухающими розами разбросаны по полу и стульям. Узкая, обтянутая дерматином, кушетка с ужасным скрипом приняла их вдохновенные лобзания, стоны и содрогания…
Но все сладкое, по законам греха и порока, то ли от Бога, то ли от дьявола, имеет и горький привкус. Надо же такому случиться, что в этот же вечер к хозяйке пресловутого кабинета, старшей медсестре Клавдии, нагрянули гости. И ей пришлось объявиться на месте опостылевшей работы, где в сейфе хранилась существенная для такого повода заначка — полбутылки спирта.
Запыхавшаяся Клавдия несколько минут тыкала ключом в замочную скважину, пока не поняла, что дверь заперта изнутри. Будучи женщиной властной и нетерпимой к чужим слабостям, она тут же подняла шум, созвала весь наличный медперсонал и заставила пройти сквозь его строй подавленного Григория Павловича и перепуганную Веронику, укутанную простыней, как паранджой.
— Женщину не трогайте, я сам все объясню, — потребовал Анистратенко.
Но на этом разъяренная Клавдия не успокоилась. Желая наказать высокопоставленных развратников, она заявила в милицию, что из ее кабинета похищены лекарства и личные вещи.
Началось следствие. В парткомиссии горкома партии готовилось дело об исключении Анистратенко из членов КПСС за аморальное поведение в быту, что автоматически влекло и освобождение от занимаемой должности.
Григорий Павлович по-рыцарски выдерживал все дотошные допросы, сохраняя в тайне имя возлюбленной.
И тут, неожиданно для изумленных циников и правоведов, на арену суда и чести вышла его супруга. Галина Сергеевна пришла на прием к первому секретарю горкома партии и с порога твердо заявила:
— Это я была в больнице со своим мужем. Оставьте его в покое…
Честь и директорское кресло Анистратенко были спасены. А его супругу с тех пор иначе как «декабристкой» в городе никто не называл.
