Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Так что прав был Анатолий Меныциков, когда писал, вспоминая историю с анкетой: «Высоцкий не мог отказаться, изменить своим первым ощущениям. То, что его однажды потрясло, — оставалось в нем навсегда» [167].
А интерес Высоцкого к революционному этюду Шопена, пробудившийся еще в школе [168], усилился осенью 1956 года, когда советские войска оккупировали Венгрию и подавили национально-освободительную революцию в этой стране (23 октября — 9 ноября 1956) [169]. И хотя позднее (в 1979 году) Высоцкий самокритично напишет: «Но, свысока глазея на невежд, / Дт них я отличался очень мало: / Занозы не оставил Будапешт / И Прага сердце мне не разорвала», — можно с уверенностью сказать, что это явное самоуничижение, тем более что и начинается стихотворение так: «Я никогда не верил в миражи, / В грядущий рай не ладил чемодана, — / Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана». Заметим: никогда не верил (хвалебная ода Сталину, написанная в 15-летнем возрасте — в марте 1953-го, — не в счет). К тому же, например, о резко негативном восприятии поэтом вторжения советских танков в Прагу в 1968 году сохранилось как минимум два свидетельства.
Детский хирург Станислав Долецкий: «Кстати, летом 1968 года Мариночка должна была выступать в Зеленом театре парка им. Горького. А меня кто-то из них с Володей пригласил туда. Но вдруг объявили, что наши войска вступили в Чехословакию, и Марина заявила, что перед людьми государства, которое совершило такое, она выступать отказывается. Я точно помню эти слова, и горе, и огорчение: они с Володей приходили тогда ко мне. <.. > Значит, мы разговаривали об этом постфактум. Разговор я помню четко, потому что мой друг был командиром десантных войск, которые высадились в Праге, — он агрессию и осуществлял» [170].
Троюродный дядя поэта Павел Леонидов: «…совсем недавно мы вместе с ним орали на Семена, его отца, моего дядю, в день, когда советские танки подмяли Прагу. Семен, сияя глупыми синими глазами, сказал: “Верно! Надо бы еще заодно и в Румынию войти!”, и мы с Вовой заорали наперебой, а Семен сделался белый — в генеральском доме были тонкие перегородки, — и начал шептать: “Тише, ради Бога, тише!”» [171].
А позднее он столь же эмоционально отреагировал на вторжение советских войск в Афганистан в декабре 1979 года и на высылку академика А.Д. Сахарова в г. Горький в январе 1980-го. Как вспоминает Игорь Шевцов: «…еще у нас был такой серьезный разговор по поводу Афганистана… Я помню, какое-то ужасающее ощущение… Во-первых, Володя ругался, отчаянно ругался… И так же отчаянно ругался, когда узнал про высылку Сахарова. Я не помню точное содержание разговора, но хорошо запомнил мизансцену… На том шкафу, где у него пластинки лежали, стоял маленький транзисторный приемник… И как раз передали сообщение — вероятно, уже не в первый раз — об Афганистане… Я не помню точно содержание разговора, но помню ощущение полной подавленности..» [172].
На эту же тему сохранился еще ряд свидетельств: «Я с полной ответственностью заявляю: когда нам сообщили о вводе наших войск в Афганистан, он просто заболел, — рассказывает Валерий Янклович. — Он напился в этот вечер и говорил: “Этого не может быть!”» [173]; «…Володя был в шоке. Он был просто в шоке!.. — свидетельствует Оксана Афанасьева. — Причем даже не все как бы осознали… ну, как это было: ну, ввели войска — значит, так надо! Володя понял всю эту трагедию изнутри — чем это всё грозит, — и он всё понимал, вот сразу, моментально, он был в жуткой депрессии от этого!» [174]; «События в Афганистане потрясли его. Он с болью говорил, как потрясла фотография девочки, обожженной советским напалмом. Закрыв лицо руками, он почти кричал: “Я не могу после этого жить там, не могу больше!”» [175] [176]; «Буквально в первые дни афганской войны Володя вернулся из Парижа страшно возмущенный. За годы знакомства я видел его таким всего несколько раз. С порога — поток непереводимых выражений: “Совсем, суки, одурели!..” — И он рассказал мне о кадрах хроники, которую видел по французскому телевидению: обгоревшие останки афганской невесты после вторжения советских войск»13! «Афганистан был последней болью Володи. В Париже незадолго до смерти он увидел по телевизору кадры, обошедшие всю Европу, — вертолет с красной звездой преследовал афганскую девочку и жег ее напалмом. <…> Высоцкий, увидев это, начал биться головой об стенку. Была уже ночь, а он кричал: “Марина, поедем в советское посольство. Наверное, Брежнев просто не знает, что творится в Афганистане”. Марина его еле удержала» [177].
Знал Высоцкий и о вине Советского Союза (Сталина, в первую очередь), который не пришел на помощь варшавскому восстанию 1944 года и позволил Гитлеру его подавить (об этом говорится в стихотворении «Ах, дороги узкие!..», 1973) [178]. Так что неслучайно Высоцкий упомянул Польшу и при ответе на вопрос «Страна, к которой ты относишься с симпатией» — «Россия, Польша, Франция». Заметим: Россия, а не Советский Союз. Кстати, представители всех трех перечисленных стран будут фигурировать в киносценарии Высоцкого и Володарского «Венские каникулы» (1979), где трое заключенных — русский Владимир (Высоцкий), француз Жерар (Депардье) и поляк Даниэль (Ольбрыхский) — совершают побег из немецкого концлагеря. Причем с Ольбрыхским Высоцкий познакомился на VI Московском международном кинофестивале в июле 1969 года, и тот произвел на него большое впечатление, благодаря чему в скрытом виде и попал в анкету. Кроме того, предками Владимира Семеновича были именно поляки: «.. а у меня все оттуда, с Запада — все польские евреи. Но этого никто не знает», — напишет он в повести «Дельфины и психи» (1968; АР-14-60).
И можно предположить, что венгерская революция 1956 года не только усилила интерес молодого Высоцкого к революционному этюду Шопена, который, кстати, был поляком, но и послужила катализатором появления его первых авторских песен, которые с самого начала были пронизаны духом бунтарства. А его самого нередко сравнивали с древнеримским гладиатором Спартаком. В пересказе Аллы Демидовой известен эпизод, случившийся на гастролях Театра на Таганке в Набережных Челнах в 1974 году: «Вспоминаю наши гастроли на КамАЗе. Мы шли тогда по очень длинной, прямой улице к гостинице. Было жарко, все окна настежь. И изо всех окон на полную громкость звучали песни Высоцкого. Володя шел по этой улице, как Спартак, как гладиатор, выигравший победу» [179].
Образу Спартака, поднявшего восстание римских рабов (вновь сходство с итальянцем Гарибальди), родственен образ беглого каторжника Хлопуши, которого Высоцкий сыграл в 1967 году в спектакле «Пугачев» по пьесе Сергея Есенина.
Разумеется, бунтарские мотивы являются доминирующими и в поэзии Высоцкого — вспомним, например, стихотворение «Водой наполненные горсти…» (1974), где речь идет вроде бы о черногорцах, а на самом деле о ситуации в Советской России: «То было истинное мщенье — / Бессмысленно себя не жгут! — / Людей и гор самосожженье / Как несогласие и бунт», — или песню «Мне судьба — до последней черты, до креста…» (1977): «И намерений добрых, и бунтов тщета — / Пугачевщина, кровь и опять нищета». И, несмотря на то, что остальные люди советовали ему успокоиться, не лезть на рожон: «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться» («Гербарий», 1976), «Гуси дико орали: “Стань в строй!” — / И опять продолжали полет» («В стае диких гусей был второй…», 1980), — он отвергал их советы: «А пресмыкаться, граждане, / Мне совесть не велит» (черновик «Гербария»; АР-3-12).
