Геннадий Иванов - 100 великих писателей
И названья «Россия» действительно на картах больше не было. Был СССР. И был новый народ — советский этнос. Русское зарубежье сомневалось, что этому новому народу нужна будет и внятна поэзия Георгия Иванова. Но его стихи, будто по какому-то высшему замыслу, вернулись в Россию как раз в то время, когда мы — среди триллеров и дилеров, долларов и марок — стали ощущать себя эмигрантами в родной стране. Стихи Георгия Иванова оказались настолько созвучны нашей тоске по России, которую мы потеряли, — притом не только по России дореволюционной, но, как ни парадоксально, и по России советской, потому что она была нашей родиной, — что его первая книга у нас сразу стала едва ли не библиографической редкостью. Георгий Адамович, ставший законодателем эмигрантской критики, не ошибся: «Будем надеяться, во всяком случае, что в нашей России, где должны же все-таки остаться „русские мальчики“… ивановские стихи заставят этих „мальчиков“ встрепенуться…»
Появление Георгия Иванова в контексте сегодняшней российской поэзии задает ей совсем другой уровень, возвращая поэтическое слово в свое измерение — вечных вопросов и последних (с последней прямотой) ответов. В бешеной аритмии нашей жизни, когда перейден порог чувствительности, чтобы «встрепенуться», надо сделать невозможное, противореча поговорке: «На солнце да на правду во все глаза не глянешь». Пришло, видимо, время «глянуть» — время шекспировской постановки вопроса: быть или не быть? И, переживая «эмигрантский период» своего существования (как все перевернулось и сблизилось!), мы можем посмотреть на себя сквозь призму ивановских стихов:
Накипевшая за годы
Злость, сводящая с ума,
Злость к поборникам свободы,
Злость к ревнителям ярма…
Злость? Вернее, безразличье
К жизни, к вечности, к судьбе.
Нечто кошкино иль птичье…
Вообще кажется, что многие стихотворения Георгия Иванова написаны здесь и сейчас. Собственно, каждый большой поэт и вечен и злободневен, но иногда поражает сама предметность совпадений. Взять хотя бы сегодняшние политические игралища, когда кажется, что на государственной сцене кривляются какие-то гоголевские упыри и вурдалаки, нацепившие маски либералов, патриотов, а вовлеченный в эти дьявольские хороводы человек уже не человек, а функция их амбиций. И разве не об этом у Георгия Иванова, который, как и все мы, «в этом мире безобразном благообразно одинок»:
Но слышу вдруг: война, идея,
Последний бой, двадцатый век.
И вспоминаю, холодея,
Что я уже не человек,
А судорога идиота,
Природой созданная зря, —
«Урра!» из пасти патриота,
«Долой!» из глотки бунтаря.
Георгий Иванов бросил в литературную почву и зерна новых стилей, которые сегодня проросли (что не помешало «ноу-хау» на них присвоить нашим шустрым современникам).
Так, центон (теперь это называется концептуализм, а проще говоря — реминисцентная поэзия), то есть введение в оригинальные поэтические тексты точных или произвольных цитат из известных поэтов, — который используют, правда, больше с ерническим, чтобы не сказать паразитарным, уклоном нынешние «модные» поэты, — впервые блестяще и оправданно применил Георгий Иванов:
Туман. Тамань… Пустыня внемлет Богу.
Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
Он вплетал в новые темы, которые предложил XX век, классические литературные «пароли» — строки, образы, ставшие летучими и соединившие времена.
Справедливости ради следует сказать, что зачинателем этого приема был П. А. Вяземский, но у Георгия Иванова он стал как бы насущной необходимостью, создавая контекст — в условиях его оторванности от родной стихии, когда инстинкт поэта не позволял ему выпасть из контекста отечественной культуры, иначе — творческая смерть. Поэзия — это национальный духовно-психологический код. Лучшие свои стихи Георгий Иванов писал во Франции, но писал для русских (хоть и назывались они «советским народом», где частое употребление слова «русский» приравнивалось к великодержавному шовинизму).
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
Знаю — там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова… И тогда начну
Различать в тумане и его страну.
Жанр мемуарной прозы оформился в его очерках «Петербургские зимы», «Китайские тени», в литературных портретах. Они избегли участи прикладной (к известным именам) воспоминательной литературы, получив самостоятельное художественное существование. Георгий Иванов создал объемную психологическую картину «серебряного века», включив в свои воспоминания и слухи, и бытовавшие легенды о том или ином персонаже — такими их хотели видеть и видели современники. Он мифологизировал своих героев, вписав их в вечность, как вписаны в нее, скажем, мифы и легенды Древней Греции, и для нас это уже культурная реальность.
Надо сказать, многие обижались на мемуариста за художественное «самоуправство». Так, Анна Ахматова до конца жизни гневалась на Георгия Иванова. Известно, как бережно она относилась к собственному образу, а тут: «Гумилёв стоял у кассы, платя за вход… За его плечом стояла худая, очень высокая смуглая дама, в ярко-голубом не к лицу платье — Анна Ахматова, его жена». И хотя в ивановской мемуарной прозе ей отведено очень много места, и всё — только в превосходных степенях, но, может быть, именно еретического «ярко-голубого не к лицу платья» простить Иванову она не могла. Впрочем, это мои личные «заметки на полях» о странностях нелюбви одного большого поэта к другому. (К слову, Анна Ахматова после выхода ее «Поэмы без героя» и сама подверглась упрекам своих современников в том, что сводит счеты с эпохой и людьми десятых годов, которые уже не могут ей ответить.)
Если же говорить о недавно прошумевшем постмодернизме как о способе отражения нашего разорванного сознания, в котором сохранились обломки великих культур, куда набился злободневный мусор и где оседает пыль одичания, причудливо сплетаются «сплетни о жизни» и генная память о вечности, то этот «новаторский» метод был явлен еще в 1938 году в невыносимой по откровенности прозе Георгия Иванова «Распад атома».
Кстати, Георгий Иванов, поэт с необычайным мистическим чутьем, поступил с этим методом так, как Тарас Бульба с Андрием — он его породил, он его и «приговорил». Вот отрывок из того же «Распада атома»: «Так болезненно отмирает в душе гармония… Душе страшно. Ей кажется, что отсыхает она сама. Она не может молчать и разучилась говорить. И она судорожно мычит, как глухонемая, делает безобразные гримасы. „На холмы Грузии легла ночная мгла“ — хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического забора, какое-то „дыр бу щыл убещур“».
Распад атома — знак века. И в поэзии, и в прозе Георгия Иванова «пульсирует жилка» человека XX столетия — времени расщепленного атома, атомной бомбы, атеизма, допингов и экзальтации, то есть апокалиптического человека, в чьем подсознании уже поселились видения вселенских катастроф:
Не станет ни Европы, ни Америки,
Ни царскосельских парков, ни Москвы —
Припадок атомической истерики
Все распылит в сияньи синевы.
Георгий Иванов положил последний мазок на полотне той эпохи в искусстве, которую мы называем русской классикой, вписав на скрижали XX века строки поэтов прошлого, и, прорвав это полотно, устремился в будущее, но этого «будущего», может показаться, ни в чем не находил:
От будущего я немного,
Точнее — ничего не жду.
Не верю в милосердье Бога,
Не верю, что сгорю в аду.
По его поэзии можно судить обо всех отречениях, искусах, кощунствах, обольщениях, экспериментах, которые прошли наши современники по веку. Он сам ничего не избегнул и ничего не утаил. За дерзость «самоубийцы», бросающего вызов небесам —
Все на свете пропадает даром,
Что же ты робеешь? Не робей!
Размозжи ее одним ударом,
На осколки звездные разбей! —
его иногда называли проклятым поэтом. Но по его же поэзии можно судить и о том, с чем пришел человек XX века к порогу третьего тысячелетия. «„Господи, воззвах к Тебе…“ — может быть, именно в этом сущность ивановской поэзии?» — задавался вопросом Георгий Адамович.
Мне кажется, что в этом.
Николай Гумилёв считал, что путь в поэзию открывает либо очень счастливое, либо очень несчастное детство. У Георгия Иванова было и то и другое.
