Вадим Бакусев - Лестница в бездну
5
В силу которых весь реализм и практицизм, свойственный современной цивилизации, суть тоже иллюзии.
6
В том числе недавняя, но очень популярная ее разновидность — забавная, хотя и полностью симптоматичная иллюзия искусственного интеллекта — так сказать, европейского чистого разума в квадрате.
7
Существуют бессознательные реакции и другого рода — о них я упоминал выше, говоря о симптоматических действиях не помнящего себя сознания у греков. Эти реакции исходят от верхнего слоя бессознательного и могут усугублять и закреплять положение дел, выражая неверные уклоны сознания. Пример такого закрепления — историческая замена лексических единиц в немецком языке, выражающих смысл «объект, предмет». (Русское «предмет» — точная калька с латинского.) С 13-го до середины 18-го столетия такой лексической единицей там было слово «Gegenwurf», тоже точная калька с «obiectus», выражавшее смысл «предмет» в очень абстрактном значении (Und also alle sine fúnf synne worent mit eime pinlichen gegen wurf gepiniget — из анонимной «Feigenbaumpredigt», конец 14-го в.: о крестной муке Христа; здесь слово «gegen wurf» означает просто «что-то (причиняющее боль)»). Философский смысл придавал этому слову Бёме (на саксонский лад писавший его kegen worff), вкладывая в него нематричное значение «то, что брошено вперед, напротив себя» (эманация). Что же «брошено»? Конечно, нечто свое; это, по Бёме, «зерцало духа», мир как плоть. (В терминах Шопенгауэра этот kegen worff — мир как объективация воли, бёмевской «безосновы».) Этим словом в значении «предмет» пользуются еще в 18-м в., например, Б. Х. Брокес; потом его окончательно вытесняет из языка современное «Gegenstand», «то, что стоит напротив, противостоит», — но ведь это калька с латинского ob-sto, а не ob-iicio! Такой предмет сознание находит уже как нечто готовое, чуждое себе (дальнейшие издевательства над немецкими словами, образованными от корня со значением «стоять», см. у М. Хайдеггера). Стоит ли удивляться, что оно расценивает любой противостоящий ему «предмет», в том числе и мир в целом, как свою потенциальную добычу… (См. ниже мои рассуждения о присвоении и освоении.) А слово «Gegenwurf» в нынешнем немецком влачит жалкое, почти призрачное существование: оно известно только борцам и их зрителям, означая один из борцовских приемов. Язык оказался здесь не «домом бытия», а скорее, его свалкой…
1
См. его ранние работы, послужившие подготовительными ступенями для «Рождения трагедии из духа музыки»: «Греческая музыкальная драма», «Сократ и трагедия» и «Сократ и греческая трагедия» (1870-71; последнее из них почти без изменений вошло в «Рождение трагедии») — и, разумеется, само это первое большое произведение Ницше. В дальнейшем я буду исходить в рассуждениях на эту тему из целого корпуса его сочинений, а вернее, прежде всего — из их духа, то есть и из ранних, и из поздних, совершенно promiscue.
2
Между прочим, эстетизация действительности — вообще один из почти неизбежных начальных этапов или, лучше сказать, эффектов самостановления: ведь это самый доступный способ дистанцироваться от реальной, непосредственно окружающей коллективности, в которой и впрямь очень мало красивого… Правда, красота может быть достоянием коллектива, но никогда не бывает его достижением: она всегда — дело рук и душ творящих одиночек. У Ницше эстетическое было еще (а впоследствии главным образом) крайней противоположностью морального, явления опять-таки коллективного по самой своей природе (хотя в некоторых индивидуальных случаях изредка не лишенного и какой-то окоченевшей, натужной красоты; я, кажется, варьировал тут чью-то мысль, может быть, самого Ницше). А если эстетизация сильно затрагивает мышление, как у раннего Ницше и особенно у позднего Хайдеггера, то это приводит к его, мышления, неартикулированности, нечеткости и запутанности. Уж лучше заниматься красотой и мышлением порознь — глядишь, тогда и первая осенит собой второе. Но если личность оставляет этот этап самостановления позади, она уже больше не нуждается в формуле «мир оправдан только как эстетический феномен»; красота просто пропитывает ее сама собой, но не выступает наружу.
3
Слово, которое употребляет Ницше (а именно die Vision), по-немецки означает «восприятие чего-то несуществующего (или только предстоящего)», то есть, в сущности, галлюцинацию.
4
«В Сократе воплотилась одна из сторон эллинского духа — аполлоновская ясность в ее беспримесном виде: словно чистый, прозрачный луч света предстает он, этот предвестник и герольд науки, которой тоже было суждено родиться в Греции. Но наука и искусство исключают друг друга: с этой точки зрения кажется многозначительным, что Сократ — первый из великих эллинов, кто был безобразен; да, собственно, в нем символично и все остальное», — говорит Ницше в том же сочинении. Характерно — и хорошо было бы, чтобы читатель отметил это для себя, — что он видит символизм фигуры Сократа. Внешнее безобразие Сократа наш мыслитель подчеркнет еще не раз, но вот чтó именно «все остальное» в нем символично, об этом от него не узнать.
5
Надо сказать, что понятий в строгом, философском смысле этого слова с их жесткой однозначностью и окончательной содержательной очерченностью у Ницше вообще не найти — он работает сплошь со связями, мостами (так сказать, с логическими операторами, и чаще всего с негацией) между готовыми, традиционными понятиями: традиционные связи между ними он разрушает, а новые строит. Одновременная, на ходу, разборка и строительство мостов — дело очень и очень странное, особенно если учесть, что сваи старых мостов Ницше выдергивает, а новых свай (в виде понятий) не ставит, предпочитая висячие и притом подвижные, хочется сказать даже виртуальные мосты. Хождение, передвижение строителя больше напоминает при таких условиях полет. Лучше всего такой метод характеризовать как выстраивание новых перспектив (а не архитектурных комплексов, как в классической философии), в которых вещи, сама жизнь видны совершенно иначе, или как магнитное поле, по-своему, по-новому организующее все вокруг себя. Источник этого поля — созидающая себя личность. Аполлоновское и дионисовское начала — в сущности, единственные у Ницше смысловые конструкции, близкие к статусу понятий, но, как уже ясно, еще ближе они к статусу смысловых перспектив, а уж трагическое — и вообще классическая смысловая перспектива, несмотря на то, что сам Ницше дает ему титул понятия, — может быть, дает чисто риторически, не вкладывая в это строгого смысла.
6
Тот, кто пройдет по этой лестнице в бездну вслед за мной (хотя бы и читатель), идущему вслед за Ницше, обнаружит, может быть, что следы предшественников иногда проходят в мучительно дразнящей близости от моего курса, например: «Человек, поднявшийся до сфер титанических, завоевывает себе культуру и вынуждает богов вступить с собою в связь, поскольку в своей самочинной мудрости распоряжается их существованием и определяет его границы. Но самое изумительное в этом поэтическом творении о Прометее, которое, по сути, есть настоящий гимн нечестию, — подлинно эсхиловская тяга к справедливости: неизмеримые муки дерзкого “одиночки”, с одной стороны, и бедственное положение богов, даже предчувствие их гибели…» («Сократ и греческая трагедия»).
7
И даже, в виде исключения, точную ссылку: этот текст еще не доступен на русском языке. Цитата представляет собой фрагмент 40 [53] из 11-го тома «Kritische Studienausgabe» (далее при ссылках — KSA, первая цифра означает том, вторая — номер фрагмента; есть опубликованный русский перевод 12 и 13 томов) под ред. Дж. Колли и М. Монтинари (черновики и наброски весны 1884 — осени 1885 гг.).
8
Вообще «воля к власти» — довольно скользкий термин, если пользоваться этим переводом-калькой, оправданным только как «эстетический феномен». Его подлинный смысл можно передать очень неуклюжим оборотом «стремление получить возможность влиять на обстоятельства (шире — на мир)». Достигается эта возможность созданием перспективы: ведь она заставляет вещи выглядеть (что, по Ницше, равнозначно быть) иначе (то есть быть иными).
9
Когда выше я упоминал в связи с представлением о воле Хайдеггера, то отнюдь не подразумевал и уж тем более сейчас не подразумеваю, что согласен с его решением вопроса о ницшевском концепте воли к власти, — но специально опровергать его мнение на этот счет не намерен.
10
Вот редкие примеры: «Веселая наука», аф. 291; «Заратуштра», Часть третья. Странник; цитируемое мною ниже стихотворение «К идеалу». Есть и другие примеры, но найти их я предоставляю любителям.
