Сатпрем - НА ПУТИ К СВЕРХЧЕЛОВЕЧЕСТВУ: Очерки экспериментальной эволюции
Этот сверхчеловек, о котором мы говорим как о следующей цели эволюции, не будет поэтому никоим образом пароксизмом человека, позолоченной гипертрофией ментальной способности; и он также не явится духовным пароксизмом, неким полубогом в ореоле сияния, играющим безграничным сознанием (космическим, разумеется), испещренным вспышками молний, изобилующим сказочными явлениями и «Переживаниями», чему позавидовала бы вся бедная масса отставших в эволюции. И это верно, возможно и то и другое, и то и другое существует: есть сказочные Переживания, есть сверхчеловеческие способности, которым позавидует простой человек с улицы. Это не миф, это факт. Но Истина, как всегда, проста. Трудность состоит не в том, чтобы открыть новый путь, а чтобы расчистить то, что мешает видению. Путь новый, совершенно новый, его никогда не видели люди, по нему никогда не ступали атлеты Духа, и все же каждый день по нему ходили миллионы обычных людей, не подозревая о сокровище под своими ногами.
Мы не будем теоретизировать о том, чем явится сверхчеловек; мы не хотим об этом думать: мы хотим, если возможно, стать им, избегая старых стен и старых светил, оставаясь как можно больше открытыми и как можно больше преданными великому процессу Природы — находясь в движении, ибо это единственный способ делать это, solvitur ambulando. И даже если мы не уйдем очень далеко, кто знает, мы все же можем достичь первого прояснения, которое наполнит солнечным светом наши сердца, души и тела, ибо все едино, и либо все спасется вместе, либо ничто.
Затем придут другие, которые достигнут следующего прояснения.
III. Солнечный Путь
Есть два пути, — как говорил Шри Ауробиндо, — путь усилия и солнечный путь. Путь усилия мы хорошо знаем — именно он руководил всей нашей ментальной жизнью, поскольку мы всегда стремились к чему–то, чего у нас еще нет или казалось, что еще нет. В нас всегда полно потребностей, болезненных дыр и пустот, которые надо заполнить; но пустоты не заполняются никогда: как только заполняется одна, так сразу же появляется другая, втягивая нас в новое преследование. Нам всегда чего–то не хватает, что никогда не обнаруживает своего присутствия, за исключением редких вспышек, которые быстро исчезают, оставляя за собой, как кажется, еще большую пустоту. Мы можем сказать, что нам не хватает этого или того, но на самом деле нам не хватает только одного — нашего настоящего я. Ведь настоящее я полно, поскольку оно есть: все прочее приходит и уходит, но это я — нет. Как то, что есть, может нуждаться в чем–то еще? Животные полностью находятся в своем животном я, и как только животное удовлетворило свои непосредственные потребности, оно уравновешено, находится в гармонии со вселенной. Ментальный же человек не находится в своем я, хотя он и верит в это — он даже верит в величие своего я, поскольку это я должно измеряться, как и все остальное, и поэтому есть большие и меньшие я, более или менее прожорливые я, а также священные или преуспевающие я; но, считая так, человек признает собственную слабость, ибо как же настоящее я может быть больше или меньше самого себя? Либо оно есть, либо его нет. Ментальный человек не находится в своем настоящем я: он — в своем амбаре, как крот или белка.
Но где же это ускользающее я?… Задать этот вопрос — это постучаться в дверь следующего круга, бросить новый взгляд на себя. И здесь тоже бесполезно теоретизировать о том, что есть это настоящее я; его надо искать и находить на опыте. Или, можно сказать, наши поиски должны разворачиваться в жизни и в материи, потому что, конечно, мы можем преспокойненько запереться в своей комнате и отгородиться от всего шума мира, от его желаний, его напряжений, его несчетных щупалец; мы можем держать все это на расстоянии вытянутой руки, очертив свой маленький внутренний круг, мы можем достичь там некоего прояснения, некой невыразимой трансцендентности; но как только мы откроем дверь нашей комнаты и отпустим руки, так все снова свалится на нас, как пелена морских водорослей окутывает ныряльщика, и мы окажемся в таком же положении, как и прежде, только менее способными выдержать этот шум и прорву маленьких ненасытных страстей, ожидающих своего часа. И не силой наших добродетелей или исключительными медитациями можем мы преодолеть эту пелену, а с помощью чего–то иного и другим способом. Ибо, действительно, то я, что нам предстоит открыть, является не супер–я, это нечто совершенно другое. Поэтому мы должны начать там, где мы есть и как мы есть, на физическом уровне повседневной жизни.
Нас зовут Иван Иванович — имя, которое ничто не значит; это узаконенная искусственность, которая привязывает нас к большущей Машине и смутной генеалогии, о которой мы не очень–то много знаем, за исключением того, что мы — сыновья своих отцов, которые были сыновьями своих отцов, которые тоже были сыновьями своих отцов, и, предположительно, мы будем отцами своих сыновей, которые станут отцами своих сыновей, которые тоже станут отцами своих сыновей, и так до бесконечности. И мы ходим по большому Бульвару мира, здесь или там, в Москве, которая все больше похожа на Париж, который все больше похож на Токио, который все больше и больше похож на все города мира, как один муравейник похож на другой. Мы можем полететь на самолете, но никуда из этого не выберемся. Мы — русские или французы, но, по правде говоря, это только история и паспорта, другая искусственность, чтобы привязать нас к той или иной машине, тогда как наши братья в Калькутте или Рангуне ходят по тому же бульвару с тем же вопросом, под желтым, красным или оранжевым флагом. Все это — следы деления на «охотничьи угодья», но больше не на кого охотиться, кроме самих себя, и мы рискуем быть раздавленными катком большущей Машины. И мы спускаемся и поднимаемся по лестницам, звоним по телефону, бежим и бежим, чтобы отдохнуть или насладиться жизнью, как наши братья под желтой или коричневой кожей: в России, во Франции и в Китае мы изведены и изнурены, и мы не совсем уверены, то ли мы наслаждаемся жизнью, то ли жизнь наслаждается нами. Но это продолжается и продолжается. И во всем этом есть нечто, что спускается и поднимается, бежит и бежит, и иногда, на секунду, вырывается изнутри маленький крик: «Кто я? Кто я? Где я? Где я во всем этом?».
И эта краткая секунда, столь тщетная и бесполезная посреди этой гигантской спешки, является настоящим ключом к нашему открытию, всемогущим рычагом, который кажется ничем — но сама истина кажется ничем, естественно; ведь выгляди она чем–то, мы бы уже свернули ей шею, чтобы ввести ее в нашу систему и приковать к какой–нибудь машине. Истина легка, она проскальзывает сквозь пальцы. Это легкий ветерок, который освежает все.
Затем вопрос немного углубляется. Но, по правде говоря, он не углубляется и не усиливается: это как первый глоток воздуха, который заставляет нас лучше понять обычное удушение, в котором мы живем; и обнаруживаются другие пласты, другие, более тонкие оболочки. Нас зовут Иван Иванович — это узаконенная искусственность, связывающая нас с нашей родней; эта шестеренка хотела бы выйти из всей этой механики, но что стоит за этой шестеренкой? Есть человек, который идет по бульвару, катается по ментальным горкам, жует и пережевывает тысячи мыслей, ни одна из которых ничего не значит и не утоляет ни его печалей, ни его желаний; есть то, о чем написано в последних книгах, о чем вопит эта афиша или эта газета, о чем сказал профессор или школьный учитель, а также друзья, коллеги и соседи — тысячи прохожих, которые снуют по большой внутренней улице — но где же во всем этом то, что не проходит, настоящий житель этого дома? Есть вчерашний опыт, который связывается с позавчерашним опытом, который связывается с… гигантская телефонная сеть со своими контактами, реле, переключателями и мгновенной связью, которая на самом деле не связывается ни с чем, кроме все той же извечной и замкнутой истории, которая все раздувается и раздувается и обматывается вокруг себя и выдает нам сумму прошлого, которая никогда не составляет истинное настоящее или будущее и которая состоит из миллиона поступков, дающих в итоге лишь нуль — где же настоящее действие во всем этом, где? Где же настоящее я во всем этом сложении, где та минута бытия, которая не является результатом прошлого, где чистое касание солнца, которое ускользает из этой механики? Есть то, что вложили в нас наши матери и отцы, есть книги, учителя, проповедники, есть дедушкина язва, дядюшкино сластолюбие, и благо этого человека и меньшее благо другого; есть железный Свод Законов, ты–не–можешь, ты–не–должен, есть Ньютон и Церковь, Мендель и закон созревания эмбриона — но что прорастает во всем этом? Где же этот Зародыш, чистое семя, неожиданно прорастающее, где это Ты–Можешь как взмах милости в этом неумолимом круговороте, обусловленном отцами наших отцов в утробе ментальной крепости? Есть этот маленький человек, который идет по бульвару, спускаясь и поднимаясь тысячи раз по одной и той же улице; внутри и снаружи все одинаково, это как ничто, которое ходит в ничто, не важно кто, не важно где, Иван или Петр, только с разными галстуками: между одним и другим фонарным столбом ничего не происходит. Нет ничего, ни единой секунды бытия!
