Дженни Мэнсон - Что это значит: быть собой?
Когда я был моложе, во мне было настолько сильно развито пуританское отношение к труду, что мне казалось неправильным ставить семью выше работы, и Фрэн часто попадала в затруднительное положение, когда это сказывалось на моей семье. Например, когда я был старшим социальным работником в больнице города Сент-Хелиер, Фрэн приехала туда, чтобы родить Кристофера. Во время продолжительного рабочего дня я вышел перекусить с коллегами и так заговорился с ними о работе, что чуть не пропустил рождение сына. Мне также стыдно признаться, что я практически испытывал чувство вины, когда радовался времени, проведенному с семьей, как будто я не должен был получать от этого удовольствие. Возможно, это стало результатом работы с людьми, которые испытывали отрицательные эмоции по отношению к своим семьям и, похоже, никогда не ощущали удовлетворения, не говоря уже о счастье, или это было нечто, существовавшее глубоко внутри меня.
В настоящее время я чувствую себя совершенно свободным от любого проявления чувства долга. Наибольшее удовольствие мне доставляет возможность видеть, как Фрэн работает полный рабочий день и без остатка отдается работе. Каждый год я ставлю перед собой несколько целей. Одной из целей нескольких последних лет была поддержка Фрэн в ее работе – у меня была своя карьера, и я хочу быть уверен, что Фрэн может получать удовольствие от своей работы (даже если это происходит с некоторым запозданием). Мне также хочется уделять время размышлениям, молитвам о благополучии детей и, если потребуется, посвящать им время.
Хелен
Ранние годы
Когда я была маленькой, мне все время казалось, что я смотрю на мир как будто через окно. Время от времени это приводило к необычному ощущению, когда я не понимала, кто или что находится по эту сторону окна, что вызывало у меня сомнение в собственном физическом существовании. И хотя все это выглядело совершенно нереально, у меня не возникало ощущения того, что я смотрю на себя свысока или нахожусь за пределами тела, просто я была озадачена тем, где мое место в структуре мира. Это происходило довольно часто, но с возрастом постепенно исчезло, так что теперь я могу пробудить в себе подобное ощущение только в том случае, если очень постараюсь. Такое примитивное детское понимание было утрачено моим взрослым внутренним миром, который обращен как вовнутрь, так и наружу.
Мой внутренний мир, мои воспоминания очень запутаны. Большинство из них уже нельзя систематизировать, и попытка создать из них связную историю кажется невозможной, поэтому я должна сделать лучшее из того, что имеется. Даже в этом случае я не уверена, являются ли мои ранние воспоминания подлинными, или они были активизированы с помощью фотографий. У меня имеется множество обрывков воспоминаний, начиная примерно с трехлетнего возраста, но в связный рассказ они начинают складываться только с пяти-шести лет.
Наш первый дом находился в Уэлвин-Гарден-Сити. В моей памяти всплывают симпатичные домики из красного кирпича, во многом напоминающие кукольные, много деревьев и широкие, покрытые зеленью обочины. В моих воспоминаниях всегда светит солнце, что должно быть хорошим признаком. Моим самым первым воспоминанием (и я уверена, что оно подлинное) является сцена, когда я сижу в коляске в крытом вестибюле универмага Уэлвина. Матери оставляли там детей, пока сами делали покупки, что в настоящее время кажется невероятно рискованным. Позднее я помню, как без присмотра играла в разных концах улицы с Робином и Фредди, двумя своими друзьями, жившими рядом. Кроме того, я помню, как в небольшом леске в конце нашей улицы мы с отцом наблюдали за рыжей белкой. Еще одним солнечным воспоминанием из раннего детства является прогулка с бабушкой вдоль кромки поля спелой пшеницы во время приезда в Суссекс. Когда мне было семь лет, у меня родилась сестра, и вскоре после этого компанию моего отца перевели на север, в Харрогейт, и в Рождество мы уехали. Глядя в окно такси, которое увозило нас вместе с багажом на станцию, я видела на улице Робина, держащего в руке большую палку, один конец которой волочился по земле. Он стоял на одной ноге, а вторую обвил вокруг палки, и даже тогда это выглядело очень поэтично.
Харрогейт был полной противоположностью тому миру, который я знала. Город был гораздо больше и заметно холоднее. Почти все большие дома внушительного вида были построены из крупного северного камня, потемневшего с годами. Наш новый дом оказался гораздо просторнее прежнего, и цвет камня, из которого были сделаны его стены, оставался пока еще серым, так как его построили относительно недавно. После нашего переезда ничто уже не казалось таким уютным, как раньше. Однако в Харрогейте много делалось для этого, там имелись все необходимые удобства. Периодически мы с мамой совершали выход в город. По этому поводу мы всегда красиво одевались и часто заходили в чайную «У Бетти», а иногда я вместе с мамой посещала «Маршалл энд Снелгроув», где она встречалась с другими леди, чтобы выпить свой традиционный утренний кофе, во время чего я страшно скучала.
Мои родители, оба дети беженцев из восточной Европы, были вторым поколением людей, переселившихся в Англию в начале девятнадцатого века. Они сделали это, чтобы спастись от преследований и избежать довольно бесперспективного будущего. Оба родителя в свою очередь воспользовались возможностями, которые предоставила им эта страна, особенно в плане высококачественного бесплатного образования вплоть до университетского уровня, и они всегда осознавали это.
У моей матери, выросшей в большой семье, живущей в благородной нищете, было очень нелегкое детство. Ее отец из-за катаракты много лет прожил практически в полной слепоте, и я не уверена, как много он мог при этом работать, а потом в возрасте сорока пяти лет он умер, когда моя мама была еще подростком. Будучи взрослой, она имела сильный характер, была полна любви и хороших идей, с ней всегда было весело, но в то же время ей была свойственна самовлюбленность. Она была умной, но недостаточно организованной, поэтому ее разговор мог непредсказуемо перескакивать с одного на другое. Кроме того, я всегда боялась ее изменчивого настроения и противоречивых поступков, когда она металась между радостью и гневом. Я никогда точно не знала, чего от нее ждать, но, к счастью, ее способность любить всегда помогала ей уравновешивать неприятные ситуации. Только став взрослой я смогла понять, как довольно тяжелый жизненный опыт повлиял на ее поведение, и теперь осуждаю ее гораздо меньше.
Мой отец, наоборот, был мягким и неизменно добродушным, излучающим почти ощутимое тепло. Он тоже обладал острым пытливым умом, а также интересами, которые варьировались от оперы до политики, от прогулок по холмам до фотографии. Он был точкой равновесия в нашей семье. У меня сохранилось воспоминание только об одном случае, когда отец был раздражен. Это произошло в самом конце продолжительного пути во Францию, кода на заднем сиденье машины разместилось наше беспокойное семейство. Если мое представление о нем покажется идеалистическим, то в свое оправдание я могу сказать только то, что те немногие люди, которые все еще помнят его, имеют о нем точно такое же мнение.
Моя сестра была младенцем, когда мы переехали в Харрогейт. Мои воспоминания о ней очень разрозненны. Я помню, как мать подносит ее к окну родильного отделения в Уэлвине вскоре после ее появления на свет, чтобы я могла увидеть ее (так как детям не разрешалось заходить в палату), как я помогаю заботиться о ней, бегая за пеленками, подгузниками и тому подобными мелочами. У нашей малышки были шелковистые темные кудри и лицо, похожее на отца. Она делала все, как положено, и в нужное время, и все нежно любили ее. У нас есть большая черно-белая фотография моей сестры, сделанная чуть позже моим отцом, на которой она изображена в профиль в тот момент, когда, поднявшись на носочки, пытается дотянуться до какого-то предмета на столе. Это те вещи, которые я помню. Моя сестра умерла в полтора года, когда ворот ее ночной рубашки зацепился за выступ, торчащий на краю откидного бортика кроватки. Чувство опустошения, царившее тогда в семье, помнится мне так, будто это было вчера. Я помню, как на следующее утро родители сидели у моей кровати и ждали, когда я проснусь, чтобы сообщить мне эту новость. Я никогда не забуду, как моя мать буквально с ума сходила от горя и чувства вины, как страдали отец и бабушка с дедушкой, а также я сама. Заслугой моих родителей является то, что они не исключили меня из происходящего, и в свои восемь лет я была полностью в курсе семейного несчастья. Но они и не могли защитить меня, и я злилась на потерю и упадок сил.
Когда после катастрофы прошло больше года, нам удалось выйти из кризиса наилучшим способом, так как моя мать, которой было тогда сорок два года, родила двойняшек, мальчика и девочку. У меня снова появилась семья, и мы все вместе смогли двигаться дальше. Я смутно помню активность, вызванную появлением младенцев, а также оживление и замешательство, когда они превратили ранний средний возраст моих родителей в сплошную суматоху. Сколько бы радости ни приносили эти детишки, постоянных забот и хлопот с ними было куда больше. На самом деле забот оказалось так много, что на первые несколько лет матери пришлось нанимать помощниц, которые жили вместе с нами. Это были девушки из Йоркшира, которые носили зеленую нейлоновую форму с белыми эластичными нарукавниками и были довольно расчетливыми, но при этом все свое время посвящали двойняшкам. Кавалером одной из них был поляк, на двадцать лет старше ее самой, который часто приходил к ней в гости. Он был военнопленным и мог рассказать массу увлекательных историй о своих боевых подвигах. Поляк обладал довольно приятной внешностью и галантными манерами. Я слышала, что впоследствии они поженились, но их брак не был успешным, и это не удивительно, учитывая глубокое расхождение во взглядах.
