Владимир Леви - MEMENTO, книга перехода
Андуду и еще четверо из восьмерки шумерских гениев (двое из них были рабами) покончили с собой, не дожив до сорокалетия. Поводы были разные – измена возлюбленной, жестокость начальства и окружения, унижение и еще раз унижение, одиночество и еще раз опэлэбэлэкумборкумбор…
Опять завис, извини. В первый раз за семьдесят четыре световника хроновизор взбесился. Покликаю, может получится вытащить еще хоть пяток кадров с перескоками, неважно, все равно у них тут окрошка из разных времен каждый миг…
Из шумерских изображений
Отчет пятый, едва начатый
дремучие души
…И в глубине вопрос – вопрос единый
Поставил Бог.
О, если б ты хоть песней лебединой
Ответить мог!
Весь мир стоит застывшею мечтою,
Как в первый день.
Душа одна, и видит пред собою
Свою же тень.
Верхний, выйди на связь, прошу. Мои отчеты помогают мне собрать себя в кучу, но чтобы держаться дальше, требуется подтверждение, что это все не напрасно. Что информашка моя пригодится Там, в Иерархии, а может, и здесь, внизу, пропылесосит чьи-то мозги. Или дай знать, что писанина моя – труха, что пора заткн…
Постой, кажется, заурчал хроновизор. Во-во, пошел!.. Темновато, но видно: пальмы, оливы, заросли тростника… Львы, антилопы, шакалы, жирафы, обезьяны, гиппопотамы…
Умираторы не любят умирать в одиночку
Ага, опять Африка. Северная, светлокожая. Египет прорезался, времена фараонов триждыкосматого царства. Великий город Мемфис, он же Инбу-хедж, «Белые стены» – действительно, здесь полно белых стен. Сейчас они намертво погребены толстенными слоями нильского ила, в которых можно найти скелеты крокодилов. А тут, в хроновизоре у меня – видишь? – возле одной из таких белых стен, недалеко от некрополя, в густых сумерках собираются горожане со свечами и факелами. Очередное занятие Школы Сладостной Смерти, выросшей в Академию Приятного Соумирания.
На большой камень у стены по вырубленным ступенькам медленно поднимается длинный, худой, сутулый немолодой египтянин. Смуглое лицо напоминает одновременно волка и коршуна – птицеволк в черном парике, с наброшенным на голову желтобелым платком, в длинной голубой схенти (набедренной повязке – ВЛ) с зеленым передником. На груди, поблескивая золотой инкрустацией, колыхается подвешенный на серебряной цепочке цилиндрический медноцинковый амулет.
Это знаменитый мемфисский маг, заклинатель змей и поэт Джедатон-Юфанх («Бог-Солнца-Сказал-Будет-Жить»).
Стоит молча, обхватив амулет ладонями. Собравшиеся затихают, впадают в транс. Птицеволк неспешно разворачивает папирус. Низким гортанным голосом, медленно, растягивая слова, читает заготовленное стихотворение.
Разочарованный увещевает свою душу
Говорю я Душе: пора, готовься к исходу,
довольно намучилась ты,
больная моя, вызволяю тебя из плена страдания,
долгожданный миг исцеления близок.
Вот, приготовил я зелье пьянящее
для чаши забвения,
чтобы весело и приятно освободилась ты,
музыкантов лучших призвал
с арфой, флейтой, кифарой, систрами[9],
и вершительницу священнодействия –
ученую кобру принес в плетеной корзине.
Знает мудрая дочь пустыни дело свое:
опустишь в корзину руку – на миг прильнет,
нежно будет прикосновение, как поцелуй младенца,
ласкова будет смерть,
легок, как мотылька полет,
переход в царство праведности,
уснет тело блаженно и не проснется,
а ты, свободная, возликуешь,
радуйся – близок желанный миг!
Отчего же не радуешься?..
Медленным взглядом больших агатово-желтых глаз, сверкающих в свете факелов (темнота уже наступила), Джедатон-Юфанх обводит лица своих слушателей. Одни застыли окаменело, другие тяжело дышат, плачут, рыдают, некоторые близки к судорогам… Вопреки своему имени (и с его помощью) этот одаренный экстрасуицидал уже в течение нескольких лет успешно работает учителем и пособником смерти, суицидальным гуру, суицигуру своих сограждан. Ученики-слушатели называют его: Упуаут Омтах – Волк-Вожак Смерти, Господин Умиратор. Опытный душевед, знает он заботы, тяготы, разочарования, боль и отчаяние своей паствы – и умеет к этому присоединяться всей силой своего поэтического таланта:
Плачет Душа моя, трепещет и умоляет:
повремени,
оставь мне мое пристанище, оставь еще не надолго,
пусть Анубис[10] придет и возьмет меня,
когда совсем обветшает тело и рухнет,
тогда его и покину.
Не выгоняй меня раньше срока,
не разрушай теплый мой дом,
люблю я его, свыклась с ним:
и жилище уютное, и одежда мне твое тело –
остаться голой боюсь,
страшусь одинокого путешествия в мир усопших.
Не бойся, не плачь, одинокая моя,
– отвечаю Душе, –
образумься: ты уже не дитя, ты опытная страдалица,
давно мечешься в этом мешке
из кожи, костей и мяса,
тоской отравлены внутренности его,
переполнена болью кровь –
твоя это боль и твоя тоска,
истомилась, устала ты, изнеможилась,
Душа моя бедная,
все, что могла в оковах своих вкусить,
вкусила уже, нового ничего не будет.
Радость дружбы ушла:
кто нужен тебе, тех нет, а кто есть, не нужен;
пиво[11] не утешает: ум затмевает, а тоску распаляет;
сладость страстных объятий сменилась горечью:
удовольствия тела не лечат тебя, Душа,
в холодную пустоту повергают.
Как сон красота уходит,
печальны ее следы и страшны развалины;
как в пустыне вода иссыхает любовь,
и неутолима жажда.
Чего ради держаться за этот сосуд страдания,
обреченный разрушиться, обратиться в прах?
Не нужна тебе больше нора тоски, обиталище боли,
оставь плоть земле,
как птенец выросший оставляет гнездо,
улетай на волю, Душа!
Попробуй-ка не покончить с собой после такой вдохновенной проповеди, если у тебя есть к тому расположенность и подталкивающие обстоятельства. Все природные и духовные побуждения жить, все тормоза суицидабельности могут отказать, особенно если подсуетится тот самый. Как же не подсуетиться, как не воспользоваться рискованным свойством, заложенным в породу бывших древочелов Самим?.. Просёк гений зла, что самоубийства могут стать его стратегической фишкой. Если достаточно долго поддерживать количество самоубийств на уровне выше критического, генетический ресурс суицидабельности израсходуется, и что дальше ни твори с населением, уровень самоубийств снизится сам собой. Но какой ценой? Гены суицидабельности изначально сцеплены с генами, дающими основу интеллекту и совести. Меньше останется потенциальных самоубийц – меньше и мысли, творчества, меньше умного сострадания, меньше интеллигентности, меньше духовности. Больше станет внушаемых ведомых баранов, агрессивных придурков, циников и подлецов. Весь этот оставшийся сброд сам собой деградирует и в конце концов гарантированно передавит и пережрет друг друга.
Не одну сотню собратьев спровадил Господин Умиратор в иной мир с помощью своих проникновенных стихов, магической музыки, одурманивающих напитков и дрессированных кобр. Но сам уходить не торопился: работа давала ему пропитание (платили натурой щедро) и самоуважение до степени самоупоения. Как почти все выдающиеся персонажи от того самого, верил, что делает благое дело: помогает страждущим избавляться от бремени существования. Откладывая собственный финал, размышлял, как обставить его торжественно и величаво, на фараонский манер. Но было не суждено. В конце одной из его стихотворных проповедей, в полнолуние, когда над городом висел душный хамсин[12], слушатель из самых, казалось, восприимчивых и восхищенных, молодой тщедушный эпилептик Птахенемхет, сын знатного чиновника, готовившийся уже принять от Вожака Смерти чашу забвения, вдруг возбудился, подбежал к возвышению и с криком: «подай пример!» запустил в Джедатон-Юфанха булыжником. Попал точно в висок. Птицеволк пошатнулся и рухнул с возвышения вниз головой. Мгновенная смерть. Не торжественная, зато легкая. Остальные пасомые не разбежались, не закричали, не бросились на Птахенемхета, не растерзали его на месте, как можно было бы ожидать, нет – вот этот момент, смотри: перед убийцей своего суицигуру, как перед божеством, все упадают ниц. Ничего не понимая, с остекленелым взглядом стоит Птахенемхет; затем закатывает глаза, издает хриплый вопль, выгибается дугой, падает на спину и бьется в припадке. Этот припадок и завершает его недолгую жизнь: из эпилептической комы, последовавшей за судорогами, он устремился туда же, куда только что отправил Вожака Смерти.
