Бхагаван Раджниш - Библия Раджниша. Том 1. Книга 1
Которая из этих двадцати четырех Маллибхаи?» И он показывал.
Но я возражал: «Это мужская статуя. Половой орган висит наружу, а я абсолютно уверен, что в то время не было пластических операций».
Вскоре они опомнились, и поэтому, когда бы я ни приходил в джайнские храмы, они говорили: «Храм закрыт. Вам не дозволено входить в храм».
В Индоре, в Индии, есть один из красивейших джайнских храмов, возможно, самый красивый в Индии. Он весь сделан из стекла — весь храм. Когда вы входите в него, вы видите себя отраженным в тысячах зеркал, окружающих вас, поскольку весь храм состоит из маленьких кусочков зеркал. Я люблю это место за его красоту и покой. Но они не позволяют мне входить. Однажды я был там, затем двери для меня закрылись.
Я подошел к человеку, обслуживающему храм, и сказал:
«Это странно. Вы допускаете даже зевак, не являющихся джайнами, вы впускаете посетителей; могут приходить христиане, кто угодно может приходить в часы посещений», — ведь храм был таким уникальным произведением искусства, до двенадцати утра могли входить только джайны для поклонения, а после двенадцати допускались посетители. «Меня не допускают даже среди посетителей. В тот момент, когда священник, — а он постоянно стоит в дверях, — в тот момент, когда он видит меня, он говорит: «Вам не разрешается». Я спрашивал человека, который сделал это... и то был драгоценный подарок, который он сделал для страны.
Он сказал мне: «Я знаю, и я сам хотел встретиться с вами. Священник проинформировал меня». И так случилось потому, что я вынужден был оставаться в Индоре в течение шести месяцев, поскольку мой отец был очень болен и не отпускал меня. Так что я вынужден был оставаться, а больница была в пяти минутах ходьбы от храма. Поэтому всякий раз, когда у меня было время, я стучался в дверь, и священник хлопал себя руками по голове и говорил: «Я ведь уже сказал вам, что этот храм закрыт для вас навсегда».
Человек, который сделал это, сказал: «Я хотел встретиться с вами. Я могу сказать священнику, что вам разрешено входить, но, пожалуйста, не задавайте вопросов, на которые мы не можем ответить. Ваш вопрос справедлив; я знаю, что вы правы. Действительно, Маллинатх был женщиной. Но зачем вносить смуту? Двадцать пять веков мы поддерживали то, что она была мужчиной, и теперь никто не спрашивает нас об этом. Все исторические книги приняли это за факт. Вы странный парень. Откуда вы взяли эту идею? Мы абсолютно прояснили этот факт во всех исторических книгах, всеми возможными способами. Во всех храмах эта статуя изображает мужчину».
Я сказал: «Не беспокойтесь о том, откуда я взял эту идею. Вопрос в том... На дверях храма вы написали: «Истина — вот высшая религия». Внутри, где находится усыпальница двадцати четырех тиртханкар, вы написали сатьямева джайате:
«Истина всегда побеждает». Меня это не касается. Кого это касается? Какое мне дело до того, мужчина то был или женщина, и даже до того, существовал этот человек или нет? Я этим не интересуюсь. Но вам следует стереть эти слова - сатьямева джайате. Как раз под ними у вас статуя Маллибхаи в виде Маллинатха, — а ведь истина — вот наивысшая религия! Сотрите два этих утверждения, и я никогда не войду в храм; если вы не сотрете их, я буду ходить каждый день. Вы будете все время отказывать, я буду все время ходить».
И мало-помалу многие люди стали тоже осознавать это, поскольку в свободные часы я приходил туда — иногда по утрам, когда джайны поклонялись, — и служитель закрывал двери и говорил: «Вам нельзя входить», — и иногда он закрывал двери, когда входили зеваки. В течение шести месяцев у меня не было дел. Мой отец был болен, а храм был всего лишь в пяти минутах ходьбы. Я мог приходить два, три раза, четыре раза, много раз, сколько хотел. Даже по ночам иногда я стучался в двери, и священник просыпался и говорил:
«Что! Даже среди ночи?..»
Я говорил: «Если вы не сотрете эти два утверждения, я не оставлю вас в покое».
Наконец, они были вынуждены стереть эти два утверждения. Я сказал: «Я покончил с этим храмом. Теперь вы можете делать, что хотите. Вы решили, что даже во имя истины возможна ложь. Даже в храме истины вы лгали в течение двадцати пяти веков. Одна мятежная женщина — и вы полностью разрушили ее. И вы повторяли снова одно и то же, что женщина не может достичь спасения; а женщина доказала, что может быть тиртханкарой». Джайны должны были принять Маллибхаи. Она была, должно быть, чрезвычайно сильной женщиной, чтобы сказать, что собирается непосредственно достичь мокши, а не родиться сначала в мужском теле. Поскольку тела не имеют значения — мужские или женские, они сгорят в погребальном костре, душа — она не мужская и не женская. И эта душа, внутреннее сознание, — вот что преобразуется. «Женщина доказала это абсолютно, и вы приняли ее; а когда она умерла, вы, тем не менее, снова начали лгать».
Это мир мужских шовинистов. Все индусские аватары были мужчинами; не было ни одной женщины. Не то чтобы не было женщин такой силы, энергии, более мощной, чем так называемые аватары, но их не принимали просто потому, что они были женщинами, а это мужской мир.
Мусульманин может состоять в браке с четырьмя женщинами, это разрешает ему Коран. Женщине не разрешается состоять в браке с четырьмя мужчинами. Вот несправедливость. Женщина не может входить в мусульманскую мечеть, она должна молиться снаружи. Она грязная, просто потому что женщина; ей не разрешается молиться внутри мечети.
В синагоге есть отдельное место для женщины, отделенное; женщине не разрешается сидеть с мужчиной. Ее место, главным образом, позади, или ее место на балконе.
Мне вспомнилась одна история. Я не знаю, правда это или нет. Когда Голда Меир была премьер-министром Израиля, Индира Ганди, бывшая тогда премьер-министром Индии, поехала с визитом в Израиль. Она захотела увидеть синагогу и то, как евреи поклоняются Богу, и что они делают. Поэтому Голда Меир пригласила Индиру Ганди в синагогу. Они сели на балконе. Индира Ганди спросила Голду Меир: «В правилах ли это синагоги, что только премьер-министрам разрешено сидеть на балконе?» — поскольку и Голда Меир, и Индира Ганди — обе женщины. Голда Меир не хотела говорить, что в еврейской традиции женщине не разрешается находиться вместе с мужчинами. Но Индира Ганди подумала: «Нам было предоставлено особое место, потому что мы обе — премьер-министры». Да, это было особое место, но не для премьер-министров — для двух женщин. Даже если они премьер-министры — это не имеет значения; женщина есть женщина.
Люди, о которых я с большим уважением говорил в прошлом... Я должен сознаться вам, что вынужден был отбрасывать многие аспекты их жизни, иначе вы не смогли бы вовсе понять меня. Теперь я хочу прояснить все это. Я хочу, чтобы вы знали их во всей их обнаженности — в хорошем, плохом, правильном, неправильном. Многие мои утверждения будут выглядеть противоречащими моим старым утверждениям. Не беспокойтесь. То, что я говорю сейчас, — правильно, а то, что я буду говорить завтра, будет еще более правильным. Последнее предложение, которое я произнесу на смертном ложе, будет предельно правильным — вы не можете основываться на том, что было до этого. Я жив и не нахожусь ни в каком рабстве у прошлого.
Сколько я говорил о Будде! Но он был очень неуважительным по отношению к женщинам. Он не разрешал женщинам становиться монахинями, он не посвящал их. Похоже, что глубоко внутри у него был какой-то страх перед женщинами. И это ясно из его позиции — почти пятнадцать лет он отвергал их: «Я не собираюсь посвящать женщин». Что это за страх? Почему не посвящать женщин, когда женщины просят, чтобы их посвятили? Зачем запрещать им, искать истину? Разве это монополия мужчины? И истина, разве она товар и монополия мужчины?
Наконец, с очень большими колебаниями, он согласился, — но совсем без радости. Он вынужден был согласиться, поскольку женщина, пришедшая просить, была той самой женщиной, которая вскормила его. Его собственная мать умерла при рождений Гаутамы Будды. Сестра его матери не вышла замуж, пожертвовала всей своей жизнью, чтобы вырастить Гаутаму Будду. И она дала ему больше любви, чем могла дать любая мать, она пожертвовала, естественно, своей собственной жизнью; она дала ему все, что имела. Когда она пришла — ее имя Махамайя — старая, со слезами на глазах, она сказала: «Я знаю, что четырнадцать лет ты отвергал женщин, но я вскормила тебя. Только вспомни, я пожертвовала всей моей жизнью. Разве нельзя дать мне посвящение? Разве не можешь ты разделить со мной истину, которую нашел?»
Он был вынужден; он не мог отказать Махамайе, это было бы слишком жестоко. Но и то, что он сказал, было, все же жестоко. Он принял ее, он дал ей посвящение, без радости, без всякой церемонии, и после посвящения сказал: «Моя религия должна была продолжаться пять тысяч лет, теперь она будет продолжаться пять сотен лет, поскольку я позволил войти в нее женщинам. Они разрушат ее». Как могут женщины разрушить ее? Я не вижу в этом никакого смысла.
