Бхагаван Раджниш - Суть тантры
Эта цивилизация — не что иное, как сумасшествие. Разве вы не видите, что вся земля стала большим сумасшедшим домом? Люди потеряли свои души, люди больше не люди; они потеряли свое я, они потеряли свою индивидуальность. Они потеряли все! Они просто притворщики; у них маски, они потеряли свои настоящие лица.
Я весь за цивилизацию — но это не цивилизация, вот почему я против этого. Мне хотелось бы действительно цивилизованного человека, действительно культурного. Но такая культура может только вырасти — она не может быть вызвана снаружи, она может прийти только изнутри. Она может распространяться на периферию, но она должна подняться, она должна подняться в центре.
Эта цивилизация делает прямо противоположное: она вызывает вещи снаружи. По всему миру существует проповедь ненасилия: Махавира, Будда, Иисус — все они учат ненасилию. Они учат ненасилию, потому что они следовали ему. А последователи? — они никогда не наслаждались ни единым мгновением ненасилия. Они знают только насилие. Но они последователи, поэтому они претендуют на ненасилие, они силой вызывают у себя ненасилие, они создают характер. Тот характер только вокруг них. Это броня. Глубоко внутри они кипят как вулканы, готовые извергнуться, а на поверхности они улыбаются фальшивой улыбкой, пластиковой улыбкой.
Это не цивилизация. Это очень уродливое явление. Да, я хотел бы, чтобы ненасилие пришло изнутри, чтобы оно не было культивировано снаружи. Это коренное значение слова “образование”. Это все равно, что черпать воду из колодца: образование значит "вытаскивать”, это коренное значение слова “образование". Но что делает образование? Оно никогда ничего не достает, оно заставляет. Оно продолжает насильственно вкладывать разные вещи в головы детей; оно вообще не обеспокоено ребенком, оно не думает о ребенке. Ребенок просто используется как механизм, в который нужно заложить больше и больше информации. Это не образование.
Нужно взрастить душу ребенка. Должно быть проявлено то, что скрыто в ребенке. Ребенок не должен быть сделан по образу; его свобода должна остаться нетронутой, и нужно помогать расти его сознанию. Больше информации — это не больше образования! Образование — это больше осознанности, образование — это больше любви. И образование создает цивилизацию.
Эта цивилизация фальшивая, ее образование фальшивое, вот почему я против нее. Я против нее, потому что, на самом деле, это не цивилизация.
Четвертый вопрос:
Возлюбленный Ошо, я так сильно смеюсь над твоими шутками. Я хотел бы задать один вопрос: почему шутки создают так много смеха?
Первое: вам никогда не давали смеяться, ваш смех подавляется. Это как нажатая пружина — одного движения достаточно, и она выпрыгивает. Вас учили быть грустными... длинные лица... вас учили быть серьезными.
Если вы серьезны, никто не думает, что вы делаете что-то неправильное; это принимается, так все и должно быть. Но если вы смеетесь, смеетесь слишком сильно, тогда люди начнут чувствовать себя стесненными вами. Они начнут думать: "Что-то странно: почему этот человек смеется?” И если вы смеетесь без всякой причины, тогда вы сумасшедший; тогда они отведут вас к психиатру, тогда они госпитализируют вас. Они скажут: “Он смеется без всякой причины!” Только сумасшедшие люди смеются без всякой причины.
В лучшем мире, в более цивилизованном мире, в действительно цивилизованном мире смех будет приниматься как естественное. Лишь когда человек грустный, его нужно лечить. Грусть — это болезнь, смех — здоровье. Поэтому оттого, что вам не позволяли смеяться, любой маленький предлог... Шутки — это предлоги посмеяться, вы можете смеяться без того, что вас назовут сумасшедшим. Вы можете сказать: “Из-за шутки...” А у шутки есть механизм: она помогает вам раскручиваться. Весь механизм шутки очень сложный; снаружи выглядящий просто, глубоко внутри очень сложный. Шутка — это не шутка... это сложное явление. В нескольких словах, в нескольких строках она может создать такую перемену климата!
Что происходит? Когда рассказывается шутка, сначала вы ожидаете, что там можно будет посмеяться. Вы готовы к этому, вы себя гипнотизируете; вы становитесь бдительны. Вы могли дремать и спать, но сейчас шутка, вы становитесь бдительными. У вас прямой позвоночник, вы внимательно слушаете, вы становитесь более осознающим. А потом история продолжается таким образом, что она создает в вас все больше и больше напряжения. Вы хотите узнать, чем закончится. Шутка проходит в одной плоскости, и кажется, в ней нет ничего смешного, и тогда внезапный поворот... Этот внезапный поворот отпускает вашу пружину. Вы становитесь все более напряженным, потому что вы ждете, и ждете, и ждете... и вы видите, что в этом, кажется, нет ничего такого. И потом вдруг оно там! И оно там настолько неожиданно, настолько ниоткуда, что вы забываете о вашей серьезности, что вы забываете, кто вы, что в этой внезапности вы снова становитесь ребенком — и вы смеетесь. И ваш подавленный смех высвобождается.
Шутки просто показывают, что общество забыло, как смеяться. В лучшем мире, где люди будут смеяться больше, мы утратим одну вещь — шутку. Не будет необходимости; люди будут смеяться, и люди будут счастливы. Почему? Каждое мгновение будет мгновением смеха. И если вы можете видеть жизнь, вся она есть шутка! Но вам не позволяется видеть. На ваши глаза надеты шоры; вам позволяется видеть строго отведенное количество. Вам не позволяется видеть смехотворность этого. Это смешно!
Детям это видеть намного легче, вот почему дети смеются лепне и громче. И они создают в родителях стеснение, потому что они могут видеть всю нелепость этого. И шоры еще пока не закреплены. Отец продолжает говорить ребенку: “Не лги, никогда не лги!” А потом в двери стучится человек, и отец говорит: “Пойди и скажи ему, что папы нет дома”. Сейчас ребенок... отец не может видеть, что происходит, но ребенок смеется. Он не может поверить, что происходит, это так нелепо! И ребенок идет к незнакомцу, стучащемуся в дверь, и говорит: “Папа говорит, что его нет дома”. Он вкушает всю суть этого, он наслаждается каждым кусочком этого.
Мы живем с шорами. Мы воспитаны так, что мы не видим странность жизни; иначе это смешно. Вот почему иногда даже без шутки, в каких-то маленьких вещах... например, президент Форд поскользнулся и упал на землю. Почему люди, которые стояли там, хорошо посмеялись? Они, может быть, не показали этого, но они хорошо посмеялись.
Только подумайте... если нищий поскользнется на банановой шкурке, никто не побеспокоится. Но поскальзывается на банановой шкурке президент страны — и смеяться будет вся страна. Почему? — потому что банановая шкурка расставила вещи на свои места! Эта банановая шкурка показала президенту, что он такой же человек, как и нищий. Для банановой шкурки вообще не имеет разницы: пройдет нищий, пройдет президент, пройдет премьер-министр, никакой разницы — банановая шкурка это банановая шкурка, ее не волнует.
Если падает обычный человек, вы немного посмеетесь, но не сильно, потому что он обычный человек; он никогда не пытался доказывать, что он больше, чем он есть в жизни, поэтому не так много смеха. Но если на банановой шкурке поскальзывается президент, вдруг смехотворность этого, реальность этого, что тот человек думал, что он на вершине мира... кого вы пытались одурачить? Даже банановая шкурка не одурачена. И вы смеетесь.
Смотрите... всегда, когда вы смеетесь, смехотворность жизни проходит через ваши шоры, вы снова ребенок. Шутка возвращает вам ваше детство, вашу невинность. Она дает шорам соскочить на мгновение с ваших глаз.
Послушайте несколько шуток...
Один мужчина был найден мертвым при необычных обстоятельствах, поэтому был назначен суд и судья вызвал для дачи показаний женщину, в чьей постели умер мужчина. Он заверил ее, что всем присутствующим известны обстоятельства дела, и от нее только требуется своими словами рассказать, что произошло.
Женщина рассказала, что она и мужчина, ныне покойный, встретились в местном кабачке, и когда он закрылся, пошли к ней выпить еще. Одно за другим, и они закончили вместе в постели. Внезапно она в его глазах заметила странный взгляд, который она описала суду такими словами: “Я думала, что он кончил, но оказалось, что он скончался”.
И вторая...
Старому дьякону, у которого была возможность провести ночь в отеле, дали комнату, с тремя отдельными кроватями, две из них уже были заняты. Вскоре после того, как погасили свет, один начал храпеть так громко, что дьякон не мог заснуть. По мере того, как ночь подходила к концу, храп все усиливался, становясь абсолютно непереносимым. В два или три часа после полуночи храпящий повернулся в кровати, издал отвратительный стон и замолк.
Дьякон предположил, что третий джентльмен спит, но в этот момент услышал, как тот воскликнул:
