Бхагаван Раджниш - Опасно — Истина! Смелость принять непознаваемое
Только мои люди смогут в полную силу насладиться раем!
На это не способны ни религиозные люди, ибо они разрушили и искалечили себя, ни коммунисты, ибо они не смогут открыть своих глаз. Они отвергают существование жизни после смерти, потому будут держать глаза закрытыми, чтобы убедиться, что там действительно ничего нет, а иначе вся их жизненная философия окажется неверной. Лучше не открывать глаз — именно это и делают люди, если возникает что-то против их убеждений, если происходит какое-то событие, вызывающее беспокойство. Они просто стараются избегать всего этого. Коммунисты будут идти с закрытыми глазами — они не смогут принять, что Карл Маркс заблуждается и Das Kapital — ошибка.
Но с самыми большими проблемами в раю столкнутся верующие люди — им будет трудно на каждом шагу. Кажется, в раю тоже существует разделение. Мусульманский рай по описанию отличается от индуисткого, христианского или джайнского — наверное, предполагается, что разные типы людей должны распределяться по разным зонам. В мусульманском раю текут реки вина. Можно пить, сколько угодно: плавать, нырять, растворяться в вине — делать все, что вздумается. Но в этом мире мусульманам к вину нельзя и прикасаться! Это кажется очень нелогичным. В этом мире люди должны тренироваться и готовиться к такому величайшему опыту — иначе они не выдержат и умрут. Сидя на берегу реки, в которой течет шампанское, они не смогут пить, ведь это противоречит всему их образу жизни — в прошлой жизни они тренировались и обучались совсем другому. Ни в одном писании не упоминается река с обычной водой; в мусульманском раю все реки из вина. Почему? Потому что если доступно вино, к чему беспокоиться о воде? Они или умрут от жажды, или начнут пить через силу. Это будет воистину дилемма для них; многие сойдут с ума — что же это за награда? Это наказание!
Только мои люди будут способны фланировать в любой зоне. В мусульманском раю они не растеряются — они будут наслаждаться. Они приспособятся к любому месту, ведь они не придерживаются какого-то конкретного порядка, фиксированного образа жизни.
И все, чему я учу, — это оставаться гибкими, свободными, доступными, открытыми к новому опыту, к новым исследованиям, Потому мои люди не отправятся в какую-то одну область. Они будут пользоваться всеми зонами и насладятся всеми сторонами рая; никто не сможет им помешать.
Ты можешь иметь оба мира — так зачем калечить людей? Преврати эту жизнь в опыт, в обучение, в эксперимент, тогда и после смерти тебе откроется нечто неизведанное, и тебе нужно подготовиться к этому со всех возможных сторон. Не упускай ни одной возможности жить. Кто знает, что за жизнь ждет тебя после смерти?
Я не даю тебе никаких определенных идей — если бы я это делал, я был бы твоим врагом; я сделал бы из тебя неподвижного человека, негибкого, жесткого, мертвого. Будь гибким, и тогда ты сможешь двигаться в любом доступном направлении.
В моем видении нет места отречению.
С санскрита отречение переводится как санньяса — идея отречения стала настолько важной, что само слово «санньяса» было отдано под это значение. Но я даю ему новый смысл. Люди, которые назвали отречение саннъясой, подразумевают под этим словом «правильный способ отречения от жизни». Я под саннъясой понимаю «правильный способ проживания жизни». Слово санньяса может означать и первое, и второе. Если она означает правильный способ жить, тогда зачем калечить людей, отсекать их от собственной жизни, разрушать их естество, их спонтанность? Почему бы не помочь им испытать все, какие только возможно, аспекты и измерения жизни?
Мое видение имеет множество измерений. Перед тобой целая жизнь. Люби ее, проживай ее в полную силу. Это единственный способ правильно подготовиться к смерти.
Тогда ты сможешь прожить во всей полноте также и смерть; и это один из самых прекраснейших опытов. Кроме глубокой медитации, ничто не может сравниться с переживанием опыта смерти.
Поэтому те, кто познали медитацию, познали нечто из смерти — только таким способом можно узнать что-то о ней еще при жизни.
И если я говорю, что в жизни не существует более значительного переживания, чем смерть, я говорю это не потому, что после смерти я вернусь назад, чтобы рассказать тебе, а потому, что я познал: в медитации ты движешься в то же самое измерение — где ты больше не являешься ни психологией, ни биологией, ни химией, ни физиологией. Все это остается позади.
Ты приходишь к своему сокровенному центру, где существует только чистейшая осознанность. И эта чистейшая осознанность останется с тобой после смерти, отнять ее невозможно. Все, что может быть отнято, отпадает само во время медитации.
Так что медитация — это опыт смерти во время жизни.
И это так прекрасно, так неописуемо прекрасно, что относительно смерти можно сказать только одно: это тот же самый опыт, но помноженный на миллионы. Переживание медитации, увеличенное в миллионы раз, и есть переживание смерти.
И когда ты уходишь, ты просто оставляешь свою форму позади. Ты абсолютно не затронут и впервые выходишь из заточения физиологии, биологии и психологии.
Стены пали — и ты свободен. Впервые ты можешь раскрыть свои крылья Сущему.
Глава 6
ТРАНСФОРМАЦИЯ, А НЕ ОТРЕЧЕНИЕ
Действительно ли в Твоем видении абсолютно нет места отречению? Вопрос возник, потому что с тех пор, как я в контакте с Тобой, многие вещи в моей жизни полностью отпали. Я не имею ничего общего даже со своим старым «я».
В моем видении действительно абсолютно нет места отречению. Мне понятен этот вопрос и затруднение спрашивающего. Он не смог провести различие между отбрасыванием чего-то и теми вещами, которые отпадают сами по себе.
Отречение — это насильственное отбрасывание чего-то. А когда ты делаешь это насильственно, в действительности ничего не отбрасывается. Оно просто погружается в более глубокие слои бессознательного и превращается в еще большую проблему. Теперь оно будет пытаться выйти наружу различными способами — в виде разных обличий и масок, — и ты даже не сможешь его распознать. Но оно будет заявлять о себе, и очень настойчиво. Когда ты заставлял уйти все это в подсознательное, ты наделил его силой.
Когда ты делаешь нечто с усилием, ты наделяешь его силой. Нечто становится крепче и превращается во врага, скрывающегося внутри тебя, в темноте, — там, где ты более всего уязвим. Пока оно находилось в сознании, оно было на свету и ты был менее уязвим по отношению к нему.
Отречение — это подавление. И это верное психологическое определение: подавление. Как можно отречься от секса, кроме как с помощью подавления? А подавленный секс становится извращением.
Гораздо легче понять секс, все больше и больше осознавая его и позволяя ему отпасть самому по себе, чем когда он извращен, ведь тогда он принимает неестественные формы. Во-первых, становится трудно распознать, что это именно секс. Человек, слишком жадный до денег... Можешь ли ты предположить, что эта страсть к деньгам имеет нечто общее с подавленным сексом? Это тянется настолько издалека, что необходим Зигмунд Фрейд, чтобы это увидеть. Обычный человек не сможет увидеть связи. Каким образом? Деньги и секс кажутся настолько разными вещами! Но на самом деле они не так далеки друг от друга.
Если ты подавляешь секс, он возвращается в виде амбиций. Он превращается в политику. Политик может полностью забыть о сексе, поскольку вся его сексуальность, его сексуальная энергия полностью трансформируется в политические амбиции. Достигая все более и более высоких постов на иерархической лестнице, он будет получать сходное удовольствие. Чем выше он поднимается, тем больше ощущает некое подобие сексуального удовольствия, чего тебе не понять.
Как-то мне пришлось пожить в доме одного очень богатого человека. Он был холост и абсолютно не интересовался женщинами. Единственный его интерес представляли деньги — дни напролет он работал ради них, но так как я жил в его доме, он заинтересовался и моими идеями. У него был огромный дом, и он жил один; его родители уже умерли. Он не был женат, у него не было детей — одна только прислуга. Мне нравилось это место, поскольку там меня никто не беспокоил — ни дети, ни старики, ни ссоры, ведь жены там не было. Там было по-настоящему тихо; прислуга уходила вечером, и в таком большом доме мы оставались практически вдвоем.
Его не интересовало ничто, кроме денег. Поэтому вечером он закрывался в своей комнате — там не было никого, кроме меня, но он все равно закрывался изнутри — и начинал работать: подсчитывать, сколько он заработал, сколько потерял; сколько денег принес этот бизнес, сколько — тот. И только после этого он ложился спать — иногда в два, иногда в три ночи. Бывало, в это время я вставал, чтобы прогуляться, а он только ложился спать.
